Часть 14.
«Технарь» Карпеев и геолог Романовский о Ломоносове-историке и антинорманизме
Выступать в антиломоносовском духе, т. е. нисколько не обременяя себя ни доказательствами, ни взвешенностью, ни даже элементарным тактом, - задача предельно простая. В связи с чем ее преспокойно «решают», ни в чем не уступая высокодипломированным историкам-«ломоносововедам», а это доктора и кандидаты исторических наук, даже те, кто вообще не имеет исторического образования (вот такое уж это «научное направление»!), но с младых лет твердо уверенные в том, что в 862 г. на Русь были призваны варяги-норманны. Просто верить всегда легко и гораздо труднее заниматься разбором деталей далекого прошлого, изучением очень сложных источников, внимательным анализом многочисленных трудов предшественников. И всего этого делать, оказывается, не надо, ибо во взгляде на этнос варягов и руси существует одна-единственная правда - «правда» норманистов. Из чего вытекает, что прав всегда тот, кто исповедует эту «правду».Как заметил в 1876 г. И.Е.Забелин, верные мысли антинорманистов «не угасали; они нарождались сами собой; но, к сожалению, не на их стороне была наука или лучше сказать общее мнение ученых людей, которым, конечно, гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем копаться в новых источниках. Для утверждения о норманстве варягов и о великом влиянии на нашу жизнь варягов не требовалось никакого самостоятельного знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовые доказательства из его же сочинений»170. Также и «ломоносововедом», точнее ломоносовофобом быть очень просто - просто надо «крепче держаться за Шлецера», а уж этот компас укажет, куда идти. И этой «верной дорогой», нисколько не выбиваясь из глубоко протоптанной колеи, уверенно шагают ниспровергатели Ломоносова-историка, в том числе и «ломоносововеды»-неисторики.
Так, например, кандидат технических наук Э.П. Карпеев, специалист по осевым компрессорам корабельных газотурбинных установок, ощущая себя профессионалом в варяжском вопросе и исторических идеях Ломоносова лишь по причине своих норманистских взглядов, да еще того факта, что в советские годы был поставлен во главе музея нашего гения, весьма знакомо и с характерной для норманистов бесцеремонностью говорил в 1996-1997 гг., ведя речь на темы «Г.З. Байер у истоков норманской проблемы» и «Ломоносов», что варяжский вопрос возник в области «не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов», что «Ломоносов, буквально взбешенный тем, что Миллер некритически воспринял летописную легенду о призвании варягов, кинулся в бой за честь русского народа», и что благодаря обсуждению этой речи «Ломоносов погрузился в изучение отечественной истории...». Не забыл он напомнить в соответствующем ключе, что Ломоносов почти год пробыл под домашним арестом, т. к. «в пьяном виде пообещал немцу-академику "начистить" зубы, а кроме того, ходил в помещении Академии в шляпе и показывал младшим служащим кукиш», но после этого «кончилась пора юношеских безумств...». Тогда же этот, как его именуют, «историк науки», отрицая за Байером титул основателя норманизма, сказал, что «с большим правом можно передать эту честь "преподобному Нестору"», в летописи которого «варяги впервые упоминаются в числе строителей Русского государства».
В 1999 г. Карпеев подчеркнул в своем издании «Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь», что когда октябре 1748 г. а Миллер был обвинен в недозволенной переписке с Делилем, то Ломоносов «без колебаний согласился» произвести у него обыск, что «основным побуждением к занятиям историей у профессора химии» Ломоносова «было сильнейшим образом задетое диссертацией Г.Ф.Миллера» (которую тот якобы «готовил» в 1748 г.) «его патриотическое чувство... Таким образом, Л. начал занятия историей не как историк-профессионал, а как русский патриот, поэтому и задачи, которые он ставил перед собой, были патриотическими...», тогда как в Миллере автор видит «первого российского профессионального ученого-историка», что Ломоносов вообще, «не рассуждая, кидался в "бой" со всеми, кто не соглашался с ним, особенно в вопросах, которые Л. считал принципиально важными». А в создаваемый «психологический портрет» Ломоносова Карпеев добавил - у норманистских же фантазий нет пределов - такой «изящный» мазок в стиле Шлецера и Белинского, что во время учебы в Славяно-греко-латинской академии ему приходилось жить «в углах, с дворовыми людьми, с которыми тоже не могло быть общих интересов, кроме, пожалуй, исподволь приобретенной под их влиянием склонности к "зеленому змию"»171.
В той же развязной норманистской манере «размышлял» о Ломоносове в 1999 г. и доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский. И этот специалист по процессам терригенного седиментогенеза сумел сразу же разобраться в историческом наследии Ломоносова, лишь только прочитав статью А.Б.Каменского 1991 г. и две страницы из его «Под сению Екатерины...». И о том, какой разговор поведет о Ломоносове вдруг вставший на тропу истории России и ее историографии геолог в разделе «Ломоносовские корни русской науки» монографии «Наука под гнетом российской истории», становится ясно с первых строк, где решительно говорится, чтобы сразу же было понятно, насколько он, как известный басенный персонаж, «силен» и «крут» и насколько он не боится резать любые «правды-матки» в глаза, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским характерна «коллективная мания
величия», «общенародная спесь», которую связывают «через русскую идею с некоей национальной исключительностью», что «наша державная спесь», посредством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была вознесена на недосягаемую высоту».
И знаток одной из стадий в истории осадочных горных пород Романовский, борец с «демагогическим псевдопатриотизмом» советского «ломоносоведения» (так в тексте!), по его словам, «непредвзято» и «без ненужной патриотической восторженности» ставит историку Ломоносову жирный «неуд», причем в этой оценке даже при самом большом старании не найти никаких отличий от той оценки, что была выставлена ему Шлецером и другими профессиональными-«ломоносововедами». И этот «неуд» Ломоносову был поставлен не только как историку, но и как ученому вообще (как тут не вспомнить слова Шлецера, что Ломоносов во всех науках «остался посредственностью...»).
Ибо, нешуточно разойдясь, свергал Романовский с пьедестала «заносчивого и самолюбивого» Ломоносова с его «неудобоваримым нравом», лишь «невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, чтобы обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя», что «самое основное в научном феномене Ломоносова» состоит в том, что он, больше размышляя, чем экспериментируя, «не столько доводил до конца разрабатывавшиеся им вопросы, сколько высказывал смелые сравнения, многое "угадывал" и предвидел...» (но при этом восхищается, как Ломоносов «без полевых исследований, без всякой фактической базы» сумел «поразительно точно схватить самое сложное, что есть в геологической науке, - технологию познания геологического прошлого»), что ему покровительствовали могущественные государственные сановники, которым он «охотно» писал оды «по любому, даже весьма ничтожному, но все же заметному поводу...», что своими хвалебными одами царствующим особам он убивал «двух зайцев: и монархам льстил и идеи свои доносил на самый верх», а такой «солидный тыл» позволил ему «без оглядки (что он всегда и делал) ринуться на наведение порядка в Академии наук в его, Ломоносова, понимании», и что в борьбе с немцами он подчеркивал «принадлежность к русской нации по своему происхождению».
Дополнительно автор говорит, продолжая с увлечением рисовать по примеру Шлецера, хотя его и не читывал, - но каково родство душ! - довольно неприглядный портрет своего великого соотечественника, об «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «напоре» Ломоносова, без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями... Он мог, к примеру, явится на заседание Академии наук "в сильном подпитии", мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека», «не прощал никаких разногласий - ни административных, ни научных. Вступать в спор с Ломоносовым означало одно - в его лице ты становился его личным врагом», что он добивался «учреждения (понятное дело, "под себя") должности вице-президента Академии. Но это ему все же не удалось», что как «недостойно» Тредиаковский и Ломоносов 28 января 1748 г. провели обыск на квартире Миллера (но данное событие вообще-то состоялось много месяцев спустя - 19 октября), только заподозренного в переписке со знаменитым астроном Делилем, более 20 лет отдавшим становлению российской науки, но теперь представленным «чуть ли не врагом Петербургской Академии наук...».
Видя в столкновениях Ломоносова и Миллера столкновения «двух разных миросозерцаний», «двух противоположных взгляда на науку», геолог Романовский также знакомо вещает, что «идеологический» конфликт этих ученых развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и, ссылаясь на А.Б. Каменского, утверждал, что Ломоносов направил президенту Академии наук «"доносительную докладную" на Миллера, обвинив - ни много, ни мало - в "политической неблагонадежности"». А уже от себя добавляет и, разумеется, все также «непредвзято», что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык "антипатриота". Цель, правда, уж больно мелка: вырвать у Миллера редактировавшийся им журнал "Ежемесячные сочинения" и издавать его самому».
Романовский, по-шлецеровски лихо и без труда положив Ломоносова «на лопатки», заключает, что ломоносовская традиция русской науки «касается в первую очередь гуманитарных наук, в которых конечный результат исследования может зависеть, в частности, и от исходной позиции ученого: является ли он патриотом своего отечества и охраняет его от "вредной" информации, либо он прежде всего ученый, и для него ничего, кроме истины, не существует». В авторе первого подхода он видит Ломоносова, для которого история - это «наука партийная» и который «отталкивался от целесообразности; аргументация же его носила не столько научный, сколько политический характер, за "правдой" он апеллировал не к ученым, а к своим покровителям». Тогда как Миллер «опирался только на факты...». Поэтому, горестно вздыхает автор, «грустная ирония исторической судьбы Ломоносова в том, что он, понимая патриотизм ученого, мягко сказать, весьма своеобразно, по сути сам преподнес советским потомкам свое имя, как идейное знамя борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом»172.
В 2005 г. Э.П. Карпеев, присоединяясь к Романовскому (видимо, желая таким образом отметить 300-летний юбилей со дня рождения Миллера и, возможно, 240-ю годовщину со дня кончины Ломоносова), рьяно взялся хоронить «миф о Ломоносове», созданный, по его заключению, после Великой Отечественной войны для пропаганды «идеи превосходства всего русского над иностранным, а кто этого не признавал, объявлялся "безродным космополитом", преклоняющимся "перед иностранщиной"». К числу мифических «открытий» и достижений, приписанных тогда Ломоносову и льстивших «национальному тщеславию», автор отнес и тезис, что он разгромил норманизм. Что это не так, следует из утверждения этого корабельных дел мастера, что главная причина разногласий между Миллером и Ломоносовым, помимо «личной неприязни» последнего к первому, «состояла в различном подходе к исследованиям в области начального периода русской истории. Ломоносова задевало, что о происхождении российского народа и этнонима "Русь" взялся судить иностранный ученый, у которого отсутствуют патриотические побуждения и который свои выводы основывает на "Повести временных лет", где, по мнению Ломоносова, имеются "досадительные" вставки, которые считал он, не соответствуют действительности» (в связи с чем и написал в Академию на Миллера «доношение»), что занятиями историей Ломоносов «увлекся» после полемики с Миллером, что лишь с момента дискуссии он «задумал написать собственную историю России, для чего начал читать и изучать различные исторические источники» и что в проявлениях антинорманизма «главную роль играла политическая, или, точнее, идеологическая позиция авторов» (но если принять посыл о «мифе о Ломоносове», созданном в послевоенные годы и превратившем его в инструмент «партийного воздействия на сознание широких масс», в чем, понятно, вины Ломоносова нет, то автору надо было бы честно признаться, что он, будучи заведующим музея М.В.Ломоносова, также сознательно, как этот упрек бросается им в адрес «некоторых ученых», возводил данный миф, издавая огромными тиражами книжечки-брошюрочки о Ломоносове и в помощь лектору, и для учащихся, которые приносили автору и авторитет в научно-партийных кругах, и очень даже неплохие гонорары)173.
Карпеев, не будучи ни историком по образованию, ни самостоятельным в разработке очень сложных историографических вопросов, либо как в зеркале отражает благоглупости, введенные в науку историками-норманистами, либо с той же легкостью создает новые. Так, Ломоносов нигде не говорит о каких-либо вставках в летописи, а слово «досадительное» («досадно») использует только в адрес самой диссертации Миллера (например, что она «весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна...»). И свои выводы Миллер основывал не на ПВЛ, как то заверяет Карпеев, а на исландских сагах и «Деяниях данов» Саксона Грамматика, по причине чего ее в резкой форме не приняли даже норманисты Штрубе де Пирмонт, Шлецер, Куник. А отношение Миллера к ПВЛ видно из его же слов, на полном серьезе в ходе дискуссии сказанных в пику Ломоносову и Попову, что эта древнейшая летопись, на которую они опирались, развенчивая его мифы, наполнена многими ошибками, тогда как он сам отдает предпочтение поздней Никоновской летописи, т. к. последняя, «аргументировал» историограф российского государства свой выбор, «подписанием руки Никона патриарха утверждена».
Также вопреки Карпееву, «в разгар» дискуссии Татищев не просил Ломоносова написать посвящение для своей «Истории Российской». С такой просьбой один русский историк обратился к другому, как об этом говорит, например, изданная в 1961 г. академическая «Летопись жизни и творчества М.В.Ломоносова», где его жизнь расписана чуть ли ни по дням, в январе 1749 г., т. е. тогда, когда еще ничто не предвещало самой дискуссии (Миллер лишь весной этого года приступит к созданию речи). А ответ Ломоносова Татищеву, в котором он высоко оценил его труд (во второй редакции): «...Прочитал с великою охотою и радостию об успехах, которые ваше превосходительство в российской истории имеете», написав к нему посвящение и особенно отметив при этом «Предъизвесчение» («...оное весьма изрядно и вовсем достаточно и поправления никакого не требует...»), датируется 27 января 1749 года. И это письмо неоднократно публиковалось, например, П.П. Пекарским в 1860-1870-х годах. Разумеется, напечатано оно и в «Полном собрании сочинений» Ломоносова (том десятый, 1957).
И совсем уж напрасно Карпеев записывает Татищева в союзники Байера, говоря, что его выводам о норманстве варягов доверял «первый серьезный отечественный историк В.Н.Татищев...» (как и у Каменского, Ломоносову противопоставлен Татищев). Тем, кто студентом изучал историографию истории России, прекрасно известно, что первый русский историк Татищев первым же оспорил выводы Байера о норманстве варягов и утверждал о выходе их предводителя Рюрика «не из Швеции, ни Норвегии, но из Финляндии...» («что финские князья неколико времени Русью владели и Рюрик от оных»), Ломоносову, рецензировавшему труд Татищева, совершенно незачем было, на чем специально заострял внимание Карпеев (а эту деталь уловил вышеупомянутый Хофманн, заключив, что, «по-видимому, Ломоносов в январе 1749 г. еще не имел ясного представления об истории Древней Руси...»), «обмолвиться» хотя бы словом против статьи Байера «О варягах», включенной в «Историю Российскою» в качестве 32 главы под названием «Автора Феофила Сигефра Беера о варягах» (что и было воспринято норманистом Карпеевым за свидетельство доверия ее автора к норманизму Байера).
Ибо Татищев, во-первых, поместил к ней несколько страниц возражений («Изъяснение на 32 главу»), а, во-вторых, свое видение проблемы этноса варяжской руси, не имеющего ничего общего с норманской теорией, он изложил перед этим в 31 главе «Варяги, какой народ и где был». Так что не было причин у антинорманиста Ломоносова чему-то учить антинорманиста Татищева, да и статью Байера «De Varagis» («О варягах»), опубликованную в 1735 г. IV томе «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae» («Комментарии императорской Петербургской Академии наук»), он знал, прекрасно владея латинским языком, в оригинале, а не в русском переводе, данным Татищевым, о чем говорят его ссылки во время дискуссии174.
Распалившемуся же гневом по отношению к Ломоносову Романовскому, утверждающему, что «его имя сохранилось лишь в истории нашей национальной науки. История же мировой науки вполне может обойтись без него», следует знать, что история мировой науки не обошлась без Ломоносова (он, как уже говорилось выше, является основателем таких наук, как физическая химия и экономическая география) и что современная ему мировая наука смотрела на него совершенно иначе, чем это делает сейчас «непредвзятый» ученый россиянин Романовский. Для этого достаточно ознакомиться с решением Шведской королевской академии наук, где сказано, что «химии профессор Михайло Ломоносов давно уже преименитыми в ученом свете по знаниям заслугами славное приобрел имя, и ныне науки, паче же всех физические, с таким рачением и успехами поправляет и изъясняет, что королевская Шведская академия наук к чести и к пользе своей рассудила с сим отменитым мужем вступить в теснейшее сообщество. И того ради Шведская королевская академия наук за благо изобрела славного сего г. Ломоносова присоединить в свое сообщество и сим писанием дружелюбно его приветствовать, дабы яко член соединенный королевской Шведской академии, уже как своей, взаимное подавал вспоможение».
И это не единственное такого рода заключение тех лет. Как вспоминал в конце жизни Ломоносов, Шумахер, желая отнять у него Химическую лабораторию и «от профессорства отлучить», «умыслил... и асессора Теплова пригласил, чтобы мои, апробованные уже диссертации в общем Академическом собрании послать в Берлин, к профессору Ейлеру конечно с тем, чтобы их он охулил...». 7 июля 1747 г. Канцелярия приняла решение послать предоставленные Ломоносовым для публикации в «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae» диссертации «Физические размышления о причинах теплоты и холода» и «О действии растворителей на растворяемые тела» «к почетным Академии членам Эйлеру, Бернулию и к другим, какое об оных мнение дадут и можно ли оные напечатать, ибо о сем деле из здешних профессоров ни один основательно рассудить довольно не в состоянии». Но Эйлер не оправдал надежд Шумахера. В ноябре 1747 г. он сообщал президенту Академии наук Разумовскому: «Я чрезвычайно восхищен, что эти диссертации по большей части столь превосходны, что Комментарии императорской Академии станут многим более значительны и интересны, чем труды других Академий».
В самом же отзыве о диссертациях Ломоносова великий ученый констатировал: «Все записки г. Ломоносова по части физики и химии не только хороши, но превосходны, ибо он с такою основательностью излагает любопытнейшие, совершенно неизвестные и необъяснимые для величайших гениев предметы, что я вполне убежден в истине его объяснений; по сему случаю я должен отдать справедливость г. Ломоносову, что он обладает счастливейшим гением для открытий феноменов физики и химии; и желательно бы было, чтоб все прочие Академии были в состоянии производить открытия, подобные тем, которые совершил г. Ломоносов». Он также подчеркивал, обращаясь уже к Ломоносову, что «из сочинений ваших с превеликим удовольствием усмотрел я, что в истолковании химических действий далече от принятого у химиков порядка отступили, и с обширным искусством в практике высокое знание с обширным искусством соединяете. По сему не сомневаюсь, чтобы вы нетвердые еще и сомнительные основания сея науки не привели к совершенной достоверности, так что ей после место в физике по справедливости дано быть может», и что «колико тонки и глубоки ваши рассуждения...». В 1755 г. Эйлер в письме к нему же констатировал, что «того ради старание тех, которые в сем деле трудятся, всегда великую похвалу заслуживает. Тем более вам должно отдавать всю справедливость, что вы сей важный вопрос их тьмы исторгнули и положили счастливое начало его изъяснению».
И другие научные авторитеты той эпохи, например, француз Ш.М. Кондамин, немцы Г. Гейнзиус, И.Г.С. Формей, Г.В. Крафт отзывались о работах Ломоносова очень высоко, при этом Крафт называл его «un genie superieur». Учитель Ломоносова Х.Вольф 6 августа 1753 г. написал ему, не скрывая искреннего восхищения трудами своего русского ученика: «С великим удовольствием я увидел, что вы в академических «Комментариях» себя ученому свету показали, чем вы великую честь принесли вашему народу. Желаю, чтобы вашему примеру многие последовали». В 1755 г. Формей опубликовал в издаваемом им журнале «Nouvelle bibliotheque germanique» статью Ломоносова «Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии», представляющую собой ответ всем критикам его диссертаций, «в "Комментариях" напечатанных», подчеркнув в письме коллеге, что «сие было должность, чтобы защитить толь праведное ваше дело от таких неправедных поносителей» (в 1752 г. в выходившем в Лейпциге журнале «Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis» «был напечатан отрицательный отзыв о тех физических работах Ломоносова, в которых излагалась его теория вещества и молекулярно-кенетическая теория теплоты и газа»). В 1765 г. академик Петербургской Академии наук немец Я.Я. Штелин отмечал великие творения своего покойного друга Ломоносова «в области поэзии, красноречия, грамматики, отечественной истории, физики, математики и астрономии».
В 1965 г. французский ученый Л. Ланжевен, обратив внимание, как он охарактеризовал этот изумивший его факт, на «неожиданное пристрастие» Запада (или «заговор молчания») ко всему тому, что касается «великой человеческой личности» - «Ломоносова и его роли в развитии научной и философской мысли», показал, что идеи великого русского ученого были хорошо известны французским исследователям XVIII века. И были им известны потому, что в издававшихся в Голландии научных журналах «Journal des savans», «Journal encycklopédique», «Nouvelle bibliothèque germanique», имевших широкое распространение по всей Европе, в том числе и Франции, частично давалась информация о результатах научных изысканий Ломоносова. Так, в 1751 г. «Nouvelle bibliotheque germanique» поместил пять отзывов на диссертации Ломоносова. В одной из них, в «Физических размышлениях о причинах теплоты и холода», констатирует Ланжевен, автор «отвергает существование "огненной материи" и подтверждает свой тезис, что источник тепла заключается во внутреннем движении материи...».
И, прочитав ее, резюмирует он, «химики могли познакомиться с первым опровержением как опытов Р. Бойля, так и всеми признаваемого тогда объяснения соединения "огненной материи" с металлом для образования извести. Они могли также найти в этой работе ценные указания на роль воздуха в увеличении веса. Наконец, философы, физики, химики получили в этой диссертации, чрезвычайно важной с точки зрения истории науки, первое объективное доказательство существования атомов и молекул в материи». А в диссертации «Опыт теории упругости воздуха» и в «Прибавлениях» к ней Ломоносов «отбросил гипотезу упругого невесомого "флюида"» и дал «объяснение упругости, исходя из свойств самих атомов, составляющих материю». При этом автор подчеркивает, что в Германии, «где продолжало иметь место глубокое влияние идей Лейбница и его монад», сторонники теплорода слишком холодно приняли «теорию Ломоносова о природе теплоты»: во многих «журналах появились резкие критические статьи», а в Эрлангенском университете магистр И.Арнольд «произнес в 1754 г. публичную речь с целью опровергнуть» диссертацию Ломоносова «Физические размышления о причинах теплоты и холода», причем «речь его была напечатана и распространена» (этого Арнольда Миллер, отмечал Ломоносов, старался в Россию «выписать академиком, чтобы мне и здесь был соперником, затем что он писал против моей теории о теплоте и стуже»),
В 1753 г. в журнале «Nouvelle bibliothèque germanique» был опубликован обстоятельный отзыв о диссертации Ломоносова «О металлическом блеске», которая, считает Ланжевен, «не могла не ободрить физиков и химиков, которые были против введения в науку целого ряда тонких (летучих) материй, вводимых только для того, чтобы объяснить химические и тепловые явления». И как сообщал Формей 27 октября 1753 г. Ломоносову, в этом отзыве «я пространно и с удовольствием описал вашу изящную диссертацию о светлости металлов». Стоит сказать, что ученый из всех трудов, опубликованных в XIV томе «Novi Commentarii» («Новые Комментарии»), выделил только это сочинение Ломоносова. Через два года в том же журнале было помещено сообщение, должное привлечь внимание и к этим занятиям Ломоносова, что он произнес «прекрасную речь» «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих», в которой, отмечает французский ученый, научные объяснения, данные «не только грозе и молнии, но также северному сиянию», не имеют «ничего общего с невесомыми флюидами, а основаны на точных наблюдениях вертикальных потоков воздуха и изменений температуры в атмосфере».
В декабре 1758 и июне 1759 гг. «Journal encycklopédique» и «Journal des savans» (а число его читателей насчитывало около 10 000) напечатали отзывы о «Слове о рождении металлов от трясения земли» Ломоносова. Причем в первом (а оно весьма подробно и занимает 13 страниц) было подчеркнуто, под впечатлением этого сочинения, где излагались, отмечает Ланжевен, «значительно более передовые теории, нежели те, которые робко начали появляться во Франции по вопросу эволюции Земли», что «нужен был, действительно, сокрушительный переворот в литературном мире, чтобы озарить светом знания страну, которая долгое время была окутана мраком и находилась как бы в состоянии холодного оцепенения». В феврале 1759 г. в «Journal encycklopedique» был дан также подробный комментарий на Ломоносовское «Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее», и этот комментарий также заканчивается хвалебными словами: настоящее изложение «вполне достаточно для того, чтобы сделать честь гению и замыслам Ломоносова и одновременно дать повод к восхищению достижениям науки в стране, где он родился». В июне того же года и «Journal des savans» напечатал отзыв на это же «Слово». В 1761 г. парижский журнал «Annales typographiqus» опубликовал аннотацию на диссертацию Ломоносова «Рассуждение о твердости и жидкости тел», где было сказано, что «основательностью своих умозаключений автор показал, какой успех в области физики был достигнут в России со времени славного царствования Петра Великого».
И к этим мнениям ученых XVIII в. остается прибавить мнение американского историка науки Г.Сартона, констатировавшего в 1912 г., что Ломоносов, «действительно, является предшественником Лавуазье со всех точек зрения...» и что он «предугадывал законы сохранения материи и движения» (в 1999 и 2005 гг. Карпеев, борясь с «мифами о Ломоносове», утверждал, что ему приписывается «открытие всеобщего естественного закона сохранения материи и движения» и что этим открытием был дан «старт кампании по мифологизации Ломоносова». Хотя еще незадолго до этого, в 1987 и 1996 гг., он сам, если использовать его же формулировку, «приписывал» Ломоносову этот закон). А также заключение бельгийского химика Р. Леклерка 1960 г., что «универсальный человек» Ломоносов «опровергает теорию флогистона и формулирует закон сохранения массы и энергии», и что «он не ограничивается столь модной в то время интуицией. Он проверяет в лаборатории». И этот доктор наук, полагая, что именно работы русского ученого «окончательно опровергли теорию флогистона», задается вопросом, «почему же от нее отказались лишь после Лавуазье». И отвечает, что, во-первых, «Ломоносов слишком опередил свое время и потому был не понят». Во-вторых, «здесь играло роль влияние немецких ученых, державшихся особенно за теорию флогистона».
В 1921 г. академик В.А.Стеклов сказал, что Ломоносов родился великим человеком, но родился не вовремя, «опередив свой век более, чем на сто лет, и потому в тех проявлениях своего гения, которые дают ему право на действительное величие, не был оценен по достоинству не только своими современниками, но и сто лет спустя: об ученых трудах Ломоносова скоро забыли, не поняв их важности и значения». А к этим словам надлежит прибавить и вышеприведенные слова Г.В.Плеханова, и только что озвученные слова Л.Ланжевена и Р.Леклерка, и тогда в какой-то мере будет понятна объективно-субъективно сложившаяся несправедливость, лишившая Ломоносова многих научных приоритетов. И одна из задач ученых, в первую очередь, конечно, соотечественников Ломоносова, как раз и заключается в том, чтобы ликвидировать эту несправедливость, а не преумножать ее.
И даже если Ломоносов, как считает Романовский, делясь таким радостным открытием с читателем, оставил след только «в нашей национальной науке» (да и этого уже вполне достаточно, чтобы гордиться таким соотечественником, как по праву гордятся своими Ломоносовами в других странах куда за меньшие заслуги, при этом никому - и совершено справедливо - не позволяя охаивать национальные святыни, фамильярничать с ними и памятью о них), то было бы замечательно, если бы геолог Романовский хотя бы в самой малой мере оставил след, который способны будут еще различить в недалеком будущем, по своей специальности, не говоря уже о сферах, очень далеких от его образования и научных интересов. Как их оставил, причем во многих науках все тот же Ломоносов. И оставил такие следы, что ничто не может их стереть: ни время, ни клевета его ненавистников или, по определению Формея, «таких неправедных поносителей».
«В науке русского слова, в письменном его употреблении, в создании русского стиха - подвиг Ломоносова живет до сих пор и никогда не умрет. Все трудившиеся после на том поприще, все дальнейшие преобразователи языка, не исключая Карамзина и Пушкина, только продолжили дело Ломоносова», и что, «если вспомним время, когда жил Ломоносов, и общее состояние тогдашней филологии, то не будем вправе отказать в нашем удивлении человеку, для которого язык никогда не составлял предмета исключительных занятий». Так говорил, не отказывая себе вправе удивляться дарованиям Ломоносова, «неистощимостью этого богатыря мысли и знания», академик Я.К. Грот, крупнейший специалист в области русского языка и словесности, скрупулезно прорабатывающий темы, за которые брался, включая исторические.
А в отношении пустых слов, эхом повторенных Романовским, что в борьбе с немцами Ломоносов подчеркивал «принадлежность к русской нации по своему происхождению», надлежит ответить словами того же Грота, потомка немцев, выходцев из Голштинии, что, «как человек высокого ума, как пламенный патриот, Ломоносов не мог не желать, чтобы русская Академия со временем пополняла свои ряды из собственных сынов России; он не мог не гордиться тем, что сам, нисколько не уступая никому из своих сочленов в дарованиях, в учености и трудолюбии, был природный русский; но Ломоносов уважал германскую науку и благодарно сознавал все, чем был ей обязан. Дружба его с Гмелином, Рихманом, Штелиным, Брауном, Эйлером и другими доказывает, что он был выше племенных предрассудков, несовместных ни с обширным умом, ни с истинным образованием»175. И очень бы, конечно, хотелось, чтобы современные норманисты отказались от многих предрассудков, никак не совместимых хотя бы «с истинным образованием».
170Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. 1. С. 97.
171Карпеев Э.П. Г.З. Байер у истоков норманской проблемы // Готлиб Зигфрид Байер - академик Петербургской Академии наук. - СПб., 1996. С. 48-59; его же. Ломоносов // Исторический лексикон. С. 418-419; его же. Г.З.Байер и истоки норманской теории // Первые скандинавские чтения. Этнографические и культурно-исторические аспекты. - СПб., 1997. С. 23-25; Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь / Редактор-составитель Э.П. Карпеев. - СПб., 1999. С. 67, 94, 105-106, 249.
172Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. - СПб., 1999. С. 5-6, 52-73.
173Карпеев Э.П. Русская культура и Ломоносов. - М., 2005. С. 26-36,130-133. См. также: Карпеев Э.П. М.В.Ломоносов - великий русский ученый-энциклопедист. (К 275-летию со дня рождения). (В помощь лектору). - Л., 1986; его же. М.В.Ломоносов. Книга для учащихся. - М., 1987; его же. Вечная честь великого подвига: (Краткая биография М.В.Ломоносова). - Л., 1989.
174Татищев В.Н. История Российская с самых древнейших времен. Т. I. - М.-Л., 1962. С. 289-310, прим. 19 на с. 115, прим. 26 на с. 117, прим. 15 на с. 226, прим. 33 на с. 228, прим. 54 на с. 231, прим. 1 и 6 на с. 307, прим. 28 на с. 309; Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 15-16, 30, 40, 545-546; то же. Т. 10. С. 461-462; его же. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера... С. 406,413; Пекарский П.П. Дополнительные известия... С. 35-36; его же. История... Т. II. С. 415; Летопись жизни и творчества М.В.Ломоносова. С. 138-139, 142; Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Ч. I. С. 234; Карпеев Э.П. Русская культура и Ломоносов. С. 132; Копелевич Ю.Х. Г.Ф.Миллер и Петербургская Академия наук // Немцы в России: Петербургские немцы. - СПб., 1999. С. 479.
175Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 2.
С. 647-652; то же. Т. 3. - М.-Л., 1952. С. 538-543, 550-555; то же. Т. 10. С. 229, 284, 314-315, 392, 504-505, 541-543, 572-580, 598, 673, 735, 799-800, 850, 873-874; Билярский П.С. Указ. соч. С. 029-032, 68-69, 77, 781-782; Грот Я.К. Указ. соч. С. 16-17,37-38; Ку- ник А.А. Сборник материалов... Ч. II. С. 385; Пекарский П.П. Дополнительные известия... С. 94-98; Стеклов В.А. Указ. соч. С. 5; Летопись жизни и творчества М.В.Ломоносова. С. 110, 113-114, 247-248; М.В.Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. С. 11; Ланжевен Л. Указ. соч. С. 27-62; Кладо Т.Н. Бельгийский ученый Рене Леклерк о Ломоносове // Ломоносов. Сборник статей и материалов. Т. VI. С. 301-303; Карпеев Э.П. М.В.Ломоносов. С. 55-56; его же. Ломоносов. С. 420; его же. Русская культура и Ломоносов. С. 32-33; Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь. С. 61.
