В.Г. Васильевский. Византия и печенеги (1048—1094)

Первое издание: Журнал Министерства Народного Просвещения,
Часть 164 (1872 г.), Отд. II, стр. 116-165 и 243-332. /116/ — начало страницы 1-го издания (с точностью до половины строки).

Оцифровано по изданию:
Труды В. Г. Васильевского. Том I. СПб., 1908 г. [2] — начало страницы.

Постраничная нумерация сносок заменена сквозной.
OCR Сергей Трофимов, сканы предоставил Bewerr.

I.

 Император Василий II, знаменитый Болгаробойца, умирая (в 1025 г.), оставил Византийскую империю на верху внешнего величия и силы. В кровавой борьбе низвергнута была в прах славянская держава Самуила, и Византийская империя снова простиралась до берегов Дуная, как это было во время Юстиниана I. На востоке Константинопольские хоругви снова доходили до берегов Евфрата, греческая власть была восстановлена в Сирии; властители Грузии и Армении, напуганные успехами турецкого оружия, добровольно передали в руки византийского императора свою власть и свои столицы (Ани, Васпарукан). Усмирив восстание в южной Италии, Василий II хотел увенчать свои успехи великим подвигом на пользу христианства; пред своей смертью он занят был приготовлениями к большому походу для изгнания Сарацинов с острова Сицилии; разноплеменная византийская армия — Турки и Болгары, Валахи и Русские — уже стояла в Реджио и ожидала прибытия императора.¹⁾
Начатые переговоры с Римом указывали на существование еще более широких планов, чем завоевание Сицилии. [2]
Все, что было сделано Василием II и его двумя достойными предшественниками — Фокой и Цимисхием, все великие замыслы Василия, все это быстро рушилось при его преемниках. Как это уже не раз бывало в византийской истории, за эпохою /117/ могущества и блеска последовало с удивительною быстротою самое глубокое падение.
Ряд грубых политических ошибок был несомненно сделан византийскими правителями, следовавшими за Болгаробойцей. Благоприятное время для смелых и великих предприятий в Сицилии и в Италии было пропущено. К планам Василия воротились только тогда, как обаяние греческой победы при Каннах, где Русские помогли Византийцам разбить апулийских инсургентов и первых Норманнов, пришедших к ним на помощь,²⁾ уже давно исчезло. Попытка завоевания Сицилии в 1040 году, сначала все-таки успешная, рушилась позорным образом, благодаря византийскому корыстолюбию, которое никогда не любило делиться добычей с союзниками и помощниками, которое в том же самом году подняло восстание в Сербии и Болгарии, благодаря той утонченной жестокости, соединенной с глубоким презрением к человеческому достоинству, которые допускала образованная Византия в отношении и к своим, и к чужим. Тот искатель приключений, которому греческий катапан велел выщипать бороду, предварительно избив его раздетое донага тело ременною плетью, возжег в жителях Мельфи «пламя неудовольствия, таившееся под пеплом», и привел Норманнов в этот важный город, чем и положено было начало норманнскому завоеванию греческих владений в южной Италии. Братья Готвили и самый знаменитый из них Роберт (Гвискар) начали свое поприще, ознаменованное такими чудесными успехами, и через сорок лет уже грозили самому Константинополю. [3] Распутное мотовство Константина IX и его набожное благочестие выражавшееся в постройке великолепных храмов и щедрых дотациях Софийскому клиру, одинаково и совокупно помогали завоевательному движению Сельджуков на азиатском востоке. В то самое время, когда это движение начинало принимать грозные размеры, он, ради нужд своего истощенного казначейства, переложил военную повинность пограничных зависимых армянских и грузинских провинций на денежную. Пятидесяти тысяч превосходного ополчения, которое стало бы защищать свою родину со всем упорством патриотического одушевления, не существовало по вине византийского правительства. Совершенно справедливо находят в этом непосредственную причину быстрых успехов турецкого нашествия в Азии. /118/
Даже завоевание Болгарии оказалось в сущности большой ошибкой и принесло громадный вред при той неспособности привязать к себе славянское население, которою отличалось как греческое чиновничество, так и греческое духовенство. Завоевание Болгарии только нарушило ту систему византийского равновесия на севере, которая некогда приводила в восторг кабинетную политическую мудрость Константина Багрянородного. Центром этого равновесия были Печенеги, господствовавшие в X веке между Днепром и Дунаем. Если Византия находится в дружбе с Печенежской ордой, то, объясняет Константин Порфирогенит своему сыну, никто из ее врагов не осмелится даже пошевелиться. Русские совсем не могут предпринять никакого похода вне своих границ, если они не находятся в мире с Печенегами; без позволения Печенегов они не могут приходить в Константинополь ни для торговли, ни с войною. Мадьяры, столько раз испытавшие поражение от Печенегов, продолжают питать к ним самую почтительную боязнь. Итак, если византийский император будет находиться в мире с Печенегами, то ни Русские, ни Мадьяры не страшны для него, — они даже не посмеют тогда просить слишком больших подарков от Греков за свое мирное поведение. Иначе им можно погрозить Печенегами. То же самое и в отношении Болгарского царства. Если византийский император хочет быть страшным для Болгар, он легко достигнет [4] этого посредством Печенегов. Все это было так, пока Печенеги сами не были соседями империи, пока свободная Болгария заслоняла византийскую державу от напирающего из Азии варварского мира. Когда отношения изменились, когда плотина была не только прорвана, но совсем разрушена, — Византия оказалась так же мало способною удерживать волны турецкого наводнения в Европе, как и в Азии. Правда, что придунайская и черноморская Болгария как будто истощилась и омертвела еще ранее борьбы Василия и Самуила; центр тяжести болгарской державы Самуила был перенесен от Балкан и Дуная на берега Охридского озера, в Македонию и Албанию. Но города Дерстр (Силистрия), Бдынь (Видин), Месемврия все-таки сохраняли свое прежнее значение, они не сделались бы такой легкой добычей Печенегов и сбродной дунайской вольницы, если бы за ними оставалась живая народная сила, окончательно убитая только Болгаробойцей и византийским управлением. Если бы поля Болгарии не обезлюдели после византийского погрома, то не было бы необходимости делать /119/ опыты неудачной колонизации с дикими кочевниками.
В пустоту, которая образовалась после разрушения Болгарского царства, устремились сначала Печенеги, потом Узы и Куманы (Половцы), теснившие их с тыла.³⁾ Те и другие были одинаково страшными врагами для Византийской монархии XI и XII веков, не менее страшными, чем их собратья Турки-Сельджуки в Азии. Вот как описывает печенежские набеги на византийские провинции знаменитый церковный писатель XI века, Феофилакт Болгарский: «Их набег — удар молнии, их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко — от быстроты бегства. Нападая, они всегда предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможности о них услышать. А главное — они опустошают чужую страну, а своей не имеют; если бы кто [5] был смелее Дария Истаспа, если бы он навел мост на Истре и стал искать Скифов — все одно, он безумно погнался бы за недостижимым. Они спрячутся в скалах, прикроются густотою леса, а он будет блуждать по горам и рощам, которых дикая суровость уступает только дикой натуре преследуемых; он будет зрителем той великой скифской пустыни, которая не осталась неизвестной и для пословицы. Если, вопреки природе вещей, он будет упорствовать, то и сам погибнет, не столько заслужив сожаление своим несчастием, сколько осуждение своим безрассудством; а Скифы успеют доказать, что они дети скал и дубов, будут наносить удары, сами им не подвергаясь, так что, по моему, если можно верить мифам, тот Гигес, который метал стрелы из мрака, сам недоступный им, был никто другой, как Скиф. Жизнь мирная — для них несчастье, верх благополучия — когда они имеют удобный случай для войны или когда насмеются над мирным договором. Самое худшее то, что они своим множеством превосходят весенних пчел, и никто еще не знал, сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно».⁴⁾
Половцы или Куманы наследовали в XII веке имя Скифов, которое в XI веке исключительно принадлежало Печенегам. /120/ Все то, что Феофилакт Болгарский говорил о Скифах XI столетия, все это Евстафий Солунский мог сказать о Скифах XII века. «Это народ, не имеющий прочного постоянного пребывания, не знающий оседлой жизни и потому не гражданственный. Всякою землей он стремится завладеть, но ни одной не может заселить, и посему — это народ многоблуждающий (πολυπλάνητον). Это летучие люди, и поэтому их нельзя поймать. Они не имеют ни городов, ни сел, оттого за ними следует зверство (τὸ θηριῶδες). Не таковы даже коршуны, плотоядный род и всем ненавистный; таковы разве грифы, которых благодетельная природа удалила в места необитаемые, точно так, как и Скифов. [6]
Волчьи обычаи воспитали таких людей: дерзкий и прожорливый, волк легко обращается в бегство, когда появится что-нибудь страшное. Точно таков и народ скифский; если он встретит мужественное сопротивление, он озирается назад и обращается в бегство. В одно и то же время он близок и уже далеко отступил. Его еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз».⁵⁾
В обеих характеристиках, в сущности, конечно, правдивых, не мало византийской риторики. Не лишнее, поэтому, познакомиться с более точными замечаниями о быте этих народов менее притязательного в литературном отношении еврейского путешественника. Рабби Петахия видел Половцев во время своего путешествия из Регенсбурга в Азию через Польшу, Киевскую Русь, Крым и т. д. около 1170 года. То, что он говорит о Половцах (жителях страны Кедар), во многом относится и к Печенегам, единоплеменным с ними.
«Они (Половцы) не имеют кораблей, но сшивают вместе десять растянутых лошадиных кож и веревку, которая прикрепляется по краям кругом; они садятся на кожи, помещая тут же свои телеги и весь багаж. Потом они привязывают веревку на краю кож к хвостам своих лошадей, которых пускают вплавь, и таким образом переправляются на другой берег». Византийский писатель, который также говорит об этом способе скифской переправы, замечает, что кожаные /121/ мешки, наполненные соломою, были всегда так хорошо сшиты, что в них не проникала ни малейшая капля воды.⁶⁾
«Хлеба не употребляют в пищу в земле Кедар, но едят рис и просо, сваренное в молоке, а также молоко и сыр. Они кладут, сверх того, куски мяса под седло лошади, на которой едут, и потом гонят ее, пока она не вспотеет. Мясо делается теплым, и они едят его». «Печенеги и Куманы — [7] это народ нечистый, который употребляет почти сырое мясо вместо пищи и кобылье молоко вместо питья, который ест кошек и всякую нечистоту» — говорят западные источники, почти с таким же чувством брезгливости и отвращения, какое выражается на страницах нашей первоначальной летописи.⁷⁾
«В земле Кедар можно путешествовать только под охраною (under escort). Вот способ, которым сыны Кедара заключают взаимное обязательство верности. Путешественник прокалывает иглой свой палец и приглашает предполагаемого спутника сосать кровь израненного пальца. Он делается таким образом как бы одной плоти и крови со своим спутником. Есть еще другой способ брать клятву. Медный сосуд, имеющий форму человеческого лица, наполняется молоком; путешественник и его спутник пьют из него и после этого никогда не бывает измены.
«Куманы не имеют общего властителя (king), но только князей и благородные фамилии. Они живут в палатках, чрезвычайно дальнозорки, обладая прекрасными глазами, потому что они не едят соли и употребляют известные растения. Они — отличные стрелки из лука и убивают птиц на лету. Они замечают и узнают предметы более чем на один день расстояния».⁸⁾
Таковы были те страшные и свирепые враги, с которыми пришлось бороться Византийской империи, сокрушившей Болгарское царство.
Около половины XI столетия Печенеги перешли за Дунай. Это событие, оставляемое без внимания во всех новых исторических сочинениях, имело громадное значение в истории /122/ человечества. По своим последствиям оно почти так же важно, как переход за Дунай западных Готов, которым начинается [8] так называемое переселение народов. Большая ошибка, особенно неуместная в византийской и русской истории, состоит в том, что обыкновенно опускают из виду близкую родственную связь различных турецких племен, именуя одних Турками, а других, как бы в отличие, Тюрками. Между тем Печенеги и Узы или Половцы совершенно такие же Турки, как и Турки-Сельджуки.⁹⁾ Известный куманский словарь, в подлинности которого не сомневаются новые исследователи, служит убедительным и наглядным доказательством совершенного сходства языка Половцев с наречием турецко-татарским.¹⁰⁾
Что касается Печенегов, то о них византийские источники прямо говорят, что они говорили одним языком с Куманами или Половцами.¹¹⁾ Если бы не опускалась из виду единоплеменность Печенегов и Сельджуков, то без сомнения история скорее заметила бы связь между переходом Печенегов за Дунай в пределы Византийской империи и успехами Сельджуков в Малой Азии. Мы увидим, что европейское и азиатское нашествие стремятся в конце XI столетия подать руку одно другому. Непосредственною причиной великого движения с запада на восток, то есть первого крестового похода, насколько эта причина заключалась в положении Восточной империи, были не столько завоевания Сельджуков в Азии, сколько грозные и страшные массы орды Печенежской, угрожавшей самому Константинополю.
Вообще эти движения Печенежской орды после перехода за Дунай необходимо проследить шаг за шагом, во всей подробности, которая нам доступна при существующих источниках. Не смотря на утомительное однообразие описаний печенежского грабительства и разбоя, здесь можно найти некоторые довольно важные указания и намеки для истории восточной Европы. Византийская политика пред первым крестовым походом и в самом первом крестовом походе не может быть ясно понята без постоянного внимания к печенежскому вопросу. Отношения [9] Византии к князьям русским, вероятно, получат новый свет от более подробного изучения истории Печенегов и Половцев.

II.

В XI столетии Печенеги, разделенные на 13 колен, /123/ кочевали на пространстве от берегов Днепра до реки Дуная.¹²⁾ Узы, одно из более сильных племен той орды, которая потом в Европе получила название Куманской или Половецкой, надвигаясь с востока, начинали теснить своих единоплеменников. В этой борьбе некоторые улусы печенежские уже принуждены были откочевать к самому Дунаю, искать убежища в низменных, болотистых областях при устьях этой реки. Внутренние раздоры среди орды Печенежской, находившиеся в связи с внешними отношениями к соседям, ослабили силу некогда грозных кочевников. Тирах, сын Килдаря, главный из князей Печенежских, ради своего знатного происхождения пользовавшийся уважением и некоторой властью во всей орде, потерял свой авторитет; его обвиняли в слабости и трусости. В лице Кегена явился ему опасный соперник; не отличаясь знатностью рода, Кеген приобрел славу именно в удачных схватках с Узами.¹³⁾
Тирах питал в себе глубокую злобу и несколько раз пытался погубить своего врага в тайной засаде. Раздраженный неудачами, он обратился к открытой силе. Отправлена была [10] вооруженная толпа с поручением схватить и убить Кегена. Тот узнал вовремя о грозящей ему опасности и, скрывшись где-то в низовьях Днепра, избежал верной гибели. Из своего убежища Кеген завязал потом сношения со своими «родичами», с тем «коленом», к которому он принадлежал по своему происхождению. Улус Белемарнидов отпал, по его приглашению, от общего союза печенежских племен, во главе которого стоял Тирах. Этому примеру последовал и другой улус — Пагуманиды. Кеген располагал теперь достаточными силами, чтобы начать открытую междоусобную войну с Тирахом, своим гонителем, под властью которого оставалось, однако, 11 колен. Борьба оказалась неравной; Кеген был разбит и долго блуждал со своими улусами /124/ на пространстве между устьями Днепра и Дуная, нигде не находя безопасного и спокойного кочевья. Жажда мести томила между тем его варварскую душу.
Он решился искать убежища за Дунаем и предложить свои услуги византийскому императору. С двумя улусами, которые к нему пристали, Кеген явился близ Дерстра (Силистрии); численность пришедшей орды простиралась, говорит Кедрин, до 20 тысяч, так что печенежские палатки совершенно покрыли один из дунайских островов.¹⁴⁾ Правитель придунайских городов, по имени Михаил, сын Анастасия, в ответ на свой запрос получил от императора Константина Мономаха приказание открыть Печенегам свободный вход в пределы империи, снабдить их съестными припасами, а самого Кегена, их предводителя, отправить с почетом в столицу. Печенежский князь был принят благосклонно при пышном и церемониальном дворе Мономаха. Обласканный императором, грубый и неопрятный обитатель степных войлочных кибиток получил благородный и славный некогда титул римского патриция, так же мало идущий к нему, как мало шло название Римлян народу, в число друзей и союзников которого, по старой [11] формуле, он был вписан. Новый патриций дал обещание отказаться от привольной кочевой жизни, принять христианскую веру и склонить к тому же своих спутников, подвластных ему. Печенегам между тем были отведены земли в придунайской Болгарии; поселенные здесь, они должны были оберегать и защищать границы империи от нападений своих соплеменников и не всегда дружных с Византией князей русских. Три крепости на берегах Дуная, не названные в источниках, отданы были в руки печенежских поселенцев. Принятые с таким доверием, степные дикари не отказались исполнить благочестивое желание византийского императора и с большой готовностью последовали примеру своего хана. Греческий монах Евфимий, прибывший на Дунай вместе с Кегеном, без труда обратил в христианство, или, по крайней мере, окрестил в дунайской воде целые тысячи Печенегов.¹⁵⁾ Чтоб оценить этот успех, припомним, что сорок лет тому назад католический миссионер Бруно называл Печенегов самыми упорными и жестокими из всех язычников, и в продолжение пятимесячной проповеди в степях Приднепровья, с большими /125/ опасностями для своей жизни, успел обратить в христианскую веру не более тридцати человек.¹⁶⁾ Малое семя не дало плода; вместе с тремя десятками новообращенных, а может быть и ранее, умерла среди Печенегов всякая память о ревностном миссионере, скоро нашедшем мученическую смерть у других варваров. Мы увидим, насколько действительно было новое обращение.
Христианское крещение, во всяком случае, не смягчило свирепой души того варвара, который подал другим пример обращения. Кровная месть своему врагу оставалась главной целью Кегена. Его набеги на улусы Печенегов, оставшихся под властью Тираха, были столько же непрерывны, сколько жестоки и кровавы. Убивая взрослых без пощады, Кеген уводил в [12] плен женщин и детей, которых потом продавал в рабство. Византия их покупала.¹⁷⁾
Тирах, утомленный набегами Кегена, обратился к императору. Ссылаясь на мирный договор, когда-то заключенный Византийцами с Печенежской ордою, хан требовал, чтобы Мономах отказал в покровительстве перебежчику Кегену, или по крайней мере запретил ему переходить на другую сторону Дуная и вредить печенежским кочевникам, до сих пор уважавшим границы империи. Если этого не будет исполнено, то варвар грозил разрывом союзного договора и внесением тяжкой войны в пределы империи.
Константин Мономах, довольный раздором, который укреплялся при его содействии среди опасной турецкой орды Печенегов, громко засмеялся в лицо послам печенежского хана и гордо отверг их требование.¹⁸⁾ Правитель придунайских городов Михаил и перебежчик Кеген получили приказание внимательно наблюдать за переправами на Дунае. Сто морских судов были отправлены Черным морем в устья Дуная, чтобы вместе с конными разъездами поселенных Печенегов сторожить движения Тираха и, в случае нужды, препятствовать его переходу на болгарский берег реки. Тирах, глубоко раздраженный, с нетерпением ожидал удобного времени.
Зима 1048 года наступила ранее обыкновенного и была очень сурова. Дунай покрылся толстым слоем льда; сторожевые посты византийские, страдая от холода, ослабили свою /126/ бдительность. Тирах воспользовался готовыми и открытыми путями; со всей ордой, в числе, говорят, 800.000 человек, он перебрался в пределы империи.¹⁹⁾
Начались страшные сцены грабежа и разбоя. Вместе с известиями о вступлении в Болгарию всей орды Печенежской, Константин Мономах получил донесение от Михаила и [13] Кегена о невозможности противостоять нашествию с теми силами, какие у них были. Необходимо было отправить подкрепление. Воевода (стратиг) Адрианопольский, Константин Арианит, и правитель Болгарии, Василий Монах, получили приказание спешить на помощь к Михаилу и Кегену с военными силами своих провинций. Печенежский князь (Кеген) управлял военными движениями византийской армии и, зная приемы и привычки своих соплеменников и недавних со-кочевников, сделал им много вреда. Но лучшим союзником Византии была дикая, грубая и невоздержная натура ее врагов. Молодое вино и славянские национальные медовые напитки, приготовленные Болгарами,²⁰⁾ понравились Печенегам и, употребляемые в несоразмерном количестве, произвели гибельное действие. Открылись повальные болезни. Эпидемическая дизентерия производила ежедневно страшные опустошения в печенежских массах.²¹⁾
Кеген узнал о бедственном положении соплеменников и склонил своих теперешних товарищей, греческих воевод, в виду вражеского многолюдства соблюдавших робкую осторожность, к решительному удару. Византийские силы двинулись вперед; Печенеги, упавшие духом, не в силах были противопоставить какое-либо сопротивление. Они побросали оружие; Тирах с прочими князьями, а затем и вся остальная масса, отдались в плен Византийцам.
Кеген советовал перерезать всех пленников, прикрывая дикую жажду мести заботами об интересах усыновившей его империи. Он говорил: змею всего лучше убьешь зимою, когда она не может пошевелить своим хвостом, а когда она отогреется на солнце, то это будет хлопотливо и трудно. Византийский историк²²⁾ считает не лишним отдать честь глубокому смыслу варварского аполога. Но воеводы Константина Мономаха последовали более утонченным и более мягким /127/ внушениям византийской государственной мудрости. Болгария, которая еще не оправилась после ужасного погрома при Василие II, [14] представляла много пустых, не заселенных земель.²³⁾ Византийская казна сильно нуждалась в исправных плательщиках поземельного налога, а византийская армия — в хорошей коннице. Последняя потребность была особенно настоятельна в настоящий момент, когда Турки-Сельджуки уже начинали свои завоевания в восточных провинциях империи. Голоса византийских воевод взяли верх над кровожадными требованиями мстительного Печенега. Кеген мог располагать судьбою только тех из своих соплеменников, которые попали в плен к нему самому. Он перерезал всех тех, которых не успел продать в рабство. Но большинство пленников, целые десятки тысяч Печенегов были поселены Василием Монахом в Болгарии, состоявшей под его управлением, главным образом около Средца (Сардики), Ниша и Евцапела,²⁴⁾ но также и в других местах. Оружие было, разумеется, отобрано. Тирах и сто сорок знатных Печенегов отведены в столицу; Константин Мономах велел их окрестить и потом дал им надлежащие чины и титулы византийской табели о рангах.²⁵⁾
Служба Печенегов скоро понадобилась. Сельджукский султан Тогриль-бей (Тогрульбег) грозил новым нападением византийским, владениям в Азии. По этому поводу пятнадцать тысяч печенежских конников были отправлены к греческой армии, стоявшей на армянской границе. Отпуская Печенегов, Константин Мономах наделил их щедрыми подарками, богатым оружием и статными конями. Четверо печенежских князей, находившихся в Константинополе, были поставлены во главе отряда. История сохранила имена их: это были Сульчу (Σουλτζοῦς), Селтé, Карамá и Кáталим.²⁶⁾ Некоторые из этих имен прямо напоминают о родстве Печенегов с тем турецким племенем, против которого их посылали. Но ошибка византийского правительства состояла не только в том, что [15] оно посылало против Турок близкое и родственное им войско. С совершенно близорукой неосмотрительностью Печенеги были отправлены в поход целой массой, без всякой греческой силы, способной наблюдать за ними и обуздывать их.
В Скутари (Хрисополе) Печенеги сели на лошадей и /128/ вспомнили свою привольную жизнь в степях Черноморья. Конь, открытое пространство, война и грабеж, все это они опять имели перед собою. Но ощущение приволья смущалось мыслью о необходимости подчиняться чужим приказаниям, воспоминанием о братьях, оставшихся в далекой Болгарии. Недоверие к византийским властям и провожатым, смутные опасения о дальнем пути в неизвестные страны усилили пробудившуюся тревогу. Она разрешилась в неожиданном, произвольном, инстинктивном порыве. Около города Даматри, на расстоянии нескольких миль от Скутари, в печенежском отряде произошло волнение, последовала остановка, вслед за тем сам собою составился комент (вече).²⁷⁾ Совещание было бурное, и голоса разделились. Одни кричали, что нужно идти далее, что необходимо слушаться царя, во владениях которого они находятся; отделенные от всяких сообщений со своими единоплеменниками, Печенеги не довольно многочисленны, чтоб устоять против греческих сил, которые преградят им обратный путь. Другие ничего не хотели слышать о дальнейшем походе в Грузию; нужно остаться в этой самой стране, где уже они находились, овладеть ей и защищаться здесь от нападений византийского императора. Если бы принято было последнее [16] мнение, то, быть может, мы имели бы в истории одним любопытным явлением более: Печенежское государство в Вифинии, в виду Константинополя. К счастью, не было принято ни то, ни другое мнение, а восторжествовало третье. Один из печенежских предводителей, присланных из Константинополя, Каталим, предложил воротиться назад, к единоплеменникам, оставшимся в Болгарии, и увлек за собою разгоряченную толпу, которая под его предводительством обратно направилась к морскому берегу. Кораблей, на которых были перевезены /129/ Печенеги, здесь более не нашлось. Но Каталим не смутился и закричал своим спутникам, что кто хочет спасения себе и Печенегам, тот пусть следует его примеру: вслед затем, пришпорив коня, подаренного Константином Мономахом, бросился в воду Босфора. Отчаянный поступок привел было в недоумение толпу наездников, остановившихся на берегу пролива. Но сейчас же нашлось несколько отважных дикарей, которые, очертя голову, поплыли на лошадях за своим вождем, за ними последовали другие и, наконец, вся толпа. Босфор вовсе не представляет такого широкого водного пространства (в узких местах не более 500 метров), которого не могла бы переплыть хорошая лошадь. Импровизированная переправа совершилась благополучно. На другом берегу Босфора, у св. Тарасия²⁸⁾ — церковь в предместьях Константинополя — Печенеги выплыли на берег. Дальнейший путь они направили к Средцу, туда, где поселены были их единоплеменники, принужденные теперь заниматься земледелием. Никакого сопротивления они не встретили на своем походе: до такой степени неожиданно было их появление на европейском берегу и так быстро было их движение. После прибытия в Болгарию, Каталим и его товарищи без труда подняли там печенежских поселенцев, еще не привыкших к оседлой жизни. Косы и серпы, розданные правительством, либо купленные у соседей Болгар приучавшимися к деревенскому хозяйству Печенегами, заменили теперь отобранное оружие. Вслед затем окрестности [17] Средца и Ниша снова опустели. Печенеги направились мимо Филиппополя к Балканам, прошли горными проходами и остановились в придунайских областях, близ устьев реки Осмы. Только один Селте основался было со своим улусом ближе к Балканам, близ теперешней Ловчи, на той же реке Осме; но Арианит, двинувшийся со своим македонским корпусом вслед за ушедшими Печенегами, принудил его отступить далее на север, к товарищам. Все вместе печенежские князья отыскали потом удобную для кочевья равнину между Балканами и Дунаем; она открывалась к морю и была богата лесом, водой и пастбищами. Туземцы называли местность «Сто Холмов».²⁹⁾
Подданные Константина Мономаха и, прежде всего, жители придунайской Болгарии тяжело поплатились за ошибки своего императора. Степные хищники не остались спокойными на местах своего нового поселения. Все соседние области много /130/ терпели от их набегов. Узнав об этом, император искал средств поправить свою ошибку и призвал в столицу, для совещания, Кегена, который оставался верным византийскому правительству. Печенежский князь прибыл вооруженным со своим улусом и расположился вне городских стен, на равнине, называвшейся Маиданом (Μαίτας). Но прежде чем Кеген успел явиться во дворец и узнать, зачем он призван, с ним случилось бедственное происшествие, едва не стоившее ему жизни. Ночью пробрались в его палатку три Печенега, подосланные, вероятно, его смертельным врагом Тирахом. Замеченные телохранителями князя, они все-таки успели нанести несколько ударов спящему Кегену, к счастью, оказавшихся потом не смертельными. В печенежском лагере поднялось смятение; убийцы, которые спешили спастись бегством, были пойманы и приведены к сыну Кегена, Балтчару. Балтчар не решился произвести с ними немедленную расправу согласно с обычаями кровной мести, так как убийцы требовали себе суда перед императором. Утром следующего дня по улицам Константинополя потянулась необычайная процессия. Впереди ехала [18] четырехколесная телега, в которой лежал раненый Кеген; к ней были привязаны злодеи, покусившиеся на его жизнь; далее позади шли пешком двое братьев, сыновья Кегена, их сопровождали на конях тысячи Печенегов. Процессия остановилась у дворца императорского. Константин Мономах, предуведомленный о причине уличного шума, велел ввести к себе старшего сына Кегенова и, зная обычай кровной мести у варваров, спросил его, почему он не умертвил тотчас же злодеев, покусившихся на жизнь его отца. Балтчар ответил, что этого не сделано из уважения к имени императора, которое было произнесено преступниками. Мономах велел привести к себе узников и сам допрашивал их о побуждениях к убийству «римского патриция». Варвары отвечали, что они хотели сделать это из преданности к императору; они узнали, что Кеген замышлял зло против его особы, что он хотел утром этого дня войти в столицу, перебить всех ее жителей, ограбить ее сокровища и бежать за Балканы к взбунтовавшимся улусам. Грубая выдумка печенежских варваров встретилась с утонченной подозрительностью хитрой Византии и нашла себе благосклонный прием. Преступники были взяты из рук Печенегов и после тайком отпущены на волю; /131/ Кеген, под предлогом излечения его ран, заперт в одном из императорских дворцов и разлучен со своими сыновьями, которые в свою очередь также содержались под арестом в разных местах. Печенеги не верили византийскому врачебному искусству, чувствовали себя неловко и тесно вблизи столиц и тосковали по своим степям. Напрасно Мономах старался усыпить их подозрительность вином, которое отпускали им в щедром количестве, и примирить их с собою роскошными яствами, которыми кормили их в изобилии. Когда, по его приказанию, сделана была попытка потихоньку отобрать у Печенегов оружие и коней, вся орда Кегенова ночью снялась со своего лагеря и ускакала по направлению на север. На третий день она уже была за Балканами, где соединилась с прочими ее соплеменниками.³⁰⁾ По дороге, теперь уже хорошо знакомой, [19] Печенеги скоро воротились и, раскинув свои кочевья при подошве Балкан, ближе к Адрианополю, начали опустошительные набеги на города и села Фракийского округа. Константин Арианит, Адрианопольский воевода, пошел на них со своим ополчением, но был разбит на голову при крепости Диамполе (Jamboli) близ балканских проходов. Константин Мономах принужден был вызвать свои военные силы из Азии, где Турки-Сельджуки оставили на короткое время в покое византийские владения, чтоб овладеть столицею халифата Багдадом. В ожидании, когда соберется вся его армия, Мономах сделал еще раз попытку склонить Печенегов к покорности или, по крайней мере, к дружелюбному соглашению. В Константинополе оставались еще Тирах и несколько князей печенежских, задержанных здесь с 1048 года. Осыпанные богатыми дарами, обнадеженные еще большими милостями в будущем, они были отправлены в печенежские кочевья с поручением уговаривать своих соплеменников к примирению с византийским императором и с клятвенным обязательством во всяком случае воротиться назад. Но в родных вежах Печенеги забыли свои обещания, отреклись от христианского креста, на котором клялись, и от самого крещения. Византийцы увидели Тираха во главе печенежской конницы, когда их полки собрались, и дело дошло до борьбы в открытом поле. Ополчения «восточных» округов под главным начальством евнуха Никифора, который был некогда домашним священником у Мономаха, потом покинул служение алтарю ради мирского славолюбия и носил теперь звание ректора и стратопедарха,³¹⁾ /132/ и сверх того отряды наемных Франков с их предводителем Ерве (Hervé, ᾽Ερβέβιος) прибыли из Азии. Через так называемый Железный запор (клисура) Византийцы перешли за Балканы и расположились в местности, носившей название Диакене (Διακενέ, Indja-kevi)³²⁾ неподалеку от Ста-Холмов, где были главные становища Печенегов. Воинственный евнух Никифор был уверен в победе и боялся только одного: [20] как бы Печенеги не разбежались преждевременно; ему хотелось захватить их всех разом. Такие надежды разделяла вся византийская армия, которая даже запаслась веревками и ремнями, чтобы вязать пленных Печенегов.³³⁾ Византийская кичливость была наказана самым чувствительным образом: Печенеги, оградившись кругом своими телегами, отбили два нападения Византийцев, осыпая их сверху градом стрел, метко пускаемых,³⁴⁾ а затем сами перешли в наступление. Византийская армия не устояла, ее вожди первые показали пример бегства. Поражение было страшное, множество убитых осталось на месте битвы, остатки разбитой армии Никифора едва нашли себе спасение в лесах и ущельях Балканских гор.³⁵⁾ После этого никто не мешал Печенегам грабить и разорять Македонскую провинцию; два или три раза они возвращались в свои палатки, отягченные богатой добычей. Так прошло время от осени 1049 года до наступления следующего лета. 8-го июня 1050 года Печенеги явились под Адрианополем, где, в укрепленном лагере, снова собрались значительные силы под начальством Константина Арианита. Наученный опытом, Адрианопольский воевода хотел соблюдать самую большую осторожность. Он не выходил из-за рвов и окопов, которыми огражден был его укрепленный лагерь, и располагал напасть на Печенегов только тогда, как их пыл остынет и силы утомятся в напрасных попытках против неприступной позиции. Это был, нужно думать, самый благоразумный образ действия против нетерпеливых варваров. Но план был разрушен своевольною и неуместною отвагой одного из второстепенных начальников. Не дожидаясь позволения главного вождя, он вышел из окопов и завязал сражение. /133/ Печенежская конница, как вихрь, накинулась на византийскую пехоту и смяла ее. Константин Арианит, чтобы спасти стесненный отряд от несомненной гибели, поспешил на помощь подчиненному, нарушившему требования [21] дисциплины. Общее сражение завязалось в Адрианопольских предместьях, на вспаханных полях и среди виноградников.³⁶⁾ Византийцы были обращены в бегство, при чем оставили множество убитых на месте сражения. Сам главный воевода Константин, очевидно, самый способный в среде вождей Мономаха, тяжело раненый, попался в плен Печенегам и за покушение на жизнь их князя, сделанное в порыве болезненного раздражения, погиб мучительной смертью.³⁷⁾ Уцелевшая часть разбитого войска спаслась за окопами, которых не следовало оставлять, и должна была здесь выдержать осаду. Печенеги пытались завалить ров каменьями и ветвями порубленных виноградников. Быть может, они и успели бы взять лагерь; но счастливый случай, направивший удар греческой катапульты в одного из князей печенежских Сулчу, спас Греков от этой опасности. Ошеломленные смертью своего предводителя, услышав в то же время о приближении болгарского ополчения, Печенеги, сняв осаду, рассеялись. За то их разбойнические шайки стали появляться в разных местах Македонии и Фракии, везде оставляя за собою страшные следы. Опустошая поля, сжигая села, уводя в плен или избивая жителей, Печенеги не щадили самых детей и зверски умерщвляли их, отнимая от материнской груди.³⁸⁾ Некоторые дерзкие отряды доходили почти до самых стен Константинополя. Мономах принял, наконец, так близко к сердцу бедствия своих подданных, как это за ним не всегда водилось. Он собирался лично стать во главе своей гвардии, чтоб биться с врагами, и только жестокая подагра, следствие невоздержной жизни, заставила его остаться в креслах, в которых он с некоторого времени сидел неподвижно.³⁹⁾
Против печенежских наездников, подошедших к столице, вместо больного императора, отправился один из спальных евнухов императрицы Зои, патриций Иоанн, по [22] прозванию философ, приняв начальство над императорскими телохранителями и дворцовой прислугой. Евнух нашел /134/ Печенегов недалеко от Константинополя, напал на врагов, когда они спали непробудным сном, и перерезал всех их. На крестьянских телегах привезены были груды печенежских голов в столицу и представлены императору.⁴⁰⁾ Самым лучшим и единственно возможным средством для защиты обеих провинций Македонии и Фракии пока был признан следующий способ ведения войны. Византийская армия засела по крепостям. Когда Печенеги рассыпались в окрестностях для грабежа, или еще лучше когда они, обремененные затруднительной тяжестью добычи, возвращались назад, тогда только византийские отряды выходили из своих укреплений и отнимали награбленное богатство, не всегда отдавая его обратно в руки пострадавших жителей.⁴¹⁾ Еще раз прибег Константин Мономах к средству, которое уже было испытано и оказалось совершенно непригодным. Из всех печенежских князей, принятых в византийское подданство около 1048 года, оставался в Константинополе один Кеген, излечившийся от ран, но содержимый под стражей со времени известного покушения на его жизнь. Он был выпущен на свободу и отправлен к Печенегам, чтоб уговорить их к миру, или, по крайней мере, отвлечь от общего печенежского союза Пагуманидов и Белемарнидов, некогда признававших его власть. Заподозренный прежде Мономахом, Кеген, по-видимому, хотел исполнить свое обещание добросовестно. Но у него было много врагов, которые давно искали его гибели. Заманив к себе Кегена обманом, приверженцы Тираха убили его и рассекли труп его на мелкие части.⁴²⁾
Необходимы были меры более решительные и более действительные. Вызваны были из Азии последние греческие силы, там остававшиеся, местные ополчения округа Телух, Черной горы и проч. Это были, по своему вооружению, конные стрелки, [23] следовательно, самое целесообразное войско в борьбе с дикими кочевниками. Всего набралось до 20 тысяч. Приняв главное начальство над этими силами, Никифор Вриенний, будущий претендент на императорский престол, должен был обуздывать дерзость печенежских шаек, не вступая в решительное сражение. Между тем как Вриенний довольно удачно исполнял свою задачу в Адрианопольской области, в то /135/ самое время сосредоточены были на юге западные силы, высланы в поле Варяги и Франки, под начальством патриция Михаила, который носил звание аколуфа, то есть главного начальника варяжских дружин.⁴³⁾ Несмотря на действия Вриенния на севере, все пространство на юго-восток от Адрианополя до реки Ергена (Еркенé) было наполнено печенежскими разъездами; они опустошали окрестности Аркадиополя (теперь Люле-Бургас) и Халкиды и проникали еще далее. Михаил Аколуф расположился лагерем в Хариуполе, в укреплении, находившемся в суточном расстоянии от приморского города Родосто. Через несколько времени и здесь появились Печенеги. Беспечность варваров простиралась до того, что они спокойно расположились для отдыха вблизи византийских сил, давая знать о начавшемся веселом пире игрою на свирелях и цимбалах.⁴⁴⁾ Ночью Михаил напал на них и без труда истребил большую часть их шайки.⁴⁵⁾ Это навело некоторый страх на Печенегов, которые уже привыкали грабить безнаказанно.
В Адрианополе Михаил соединился с Вриеннием, и оба направились к северу, очищая провинцию от загонов печенежских, рассеявшихся повсюду. Им удалось настигнуть две значительные шайки: одну при Топлице, недалеко от Адрианополя, на реке Марице, и потом другую при Галое, уже вблизи Балканского хребта, и разбить их на голову.⁴⁶⁾ Печенеги были [24] прогнаны за Балканы; их дерзость была несколько обуздана, Хотя они продолжали делать набеги на область Адрианопольскую, но по крайней мере с большей осторожностью, чем прежде.⁴⁷⁾ Так прошли 1051 и 1052 годы.
Чтобы прекратить тягостные набеги Печенегов, чтобы возвратить Византии ее придунайские владения, Константин Мономах велел (в 1053 году) своим воеводам перейти /136/ Балканы. Тот же самый аколуф Михаил и знакомый нам Василий Монах, правитель Болгарии, имевший свое местопребывание в Нише, перешли со своим войском горные проходы и при Великом Преславе (у нынешнего Ески-Стамбула, близ Шумлы) основали лагерь, укрепленный глубоким рвом и палисадом. Византийская армия скоро была окружена здесь полчищами Печенегов и подверглась полной осаде. Недостаток съестных припасов, начинающийся голод заставил воевод решиться на отступление, которое должно было совершиться под покровом ночной темноты. Но движение Византийцев было открыто Печенегами, и путь был прегражден. В страшном ночном побоище смятые полки византийские почти без сопротивления были истреблены варварами: в числе убитых находился и правитель Болгарии синкелл Василий; только небольшая часть успела как-то добраться до Адрианополя. Все плоды прежних побед были потеряны. Огорченный император хотел набирать новую армию, но ему посоветовали отказаться от дальнейшей борьбы с Печенегами: Богу, очевидно, не угодно, чтобы кем бы то ни было уничтожен был один из языков, существующих в известном числе по его воле.⁴⁸⁾ Так в благочестивой гордости утешали себя Византийцы, принужденные покупать у варваров мир дорогой ценой. Смягченные щедрыми дарами, Печенеги обязались в продолжение тридцати лет спокойно жить в занятых ими областях, не переходя за Балканы без призыва. Их князья приняты были в число чинов Константинопольского двора. [25]
С тех пор мы не слышим о Печенегах до 1059 года. В этом году они, как выражается византийский историк, выползли из нор, в которых скрывались,⁴⁹⁾ и снова начали опустошать греческие области — едва ли не по наущению короля венгерского Андрея (1046—1061), который в то же самое время разорвал мирный договор с Византией и начал враждебные действия. Но Венгрия скоро примирилась с империей. Венгерские послы встретили императора Исаака (Комнина) в Средце (Сардике, Софии), куда он прибыл со своей армией. Мир был восстановлен на условиях нам неизвестных. После того Исаак направился к востоку, за Балканы, для усмирения Печенегов. На этот раз они почти не противопоставили /137/ никакого отпора. Между князьями отдельных печенежских колен не было единодушия и согласия; один за другим они признали над собою власть византийского императора и обещались сохранить верность.⁵⁰⁾ Только Селтé, известный нам по знаменитой переправе через Босфор, не хотел покориться, надеясь на неприступное положение своего убежища, которое он нашел себе на берегу Дуная на какой-то скале. Варвар дошел до такой дерзости, что не побоялся выйти в открытое поле против всех сил императора. Он был скоро наказан за свою смелость. Разбитый на голову высланным против него отрядом, Селтé избежал плена только в густых лесах около Дуная; его укрепление было занято византийским гарнизоном. Император Исаак с торжеством возвратился назад. Но на возвратном пути его армия страшно пострадала от дождей, бурь, града и разлива реки Осмы, через которую, близ Ловчи, ему пришлось переправиться.⁵¹⁾ [26]
Поход Исаака Комнина имел, по-видимому, более важное значение, чем это можно заключать из кратких и неполных известий, сообщаемых источниками. Следствием его было восстановление византийской власти на Дунае. Магистр Василий Апокап и Никифор Вотаниат, будущий император, оставлены были начальниками придунайских городов. Печенеги, живя среди болгарского населения под управлением своих родовых князей, признавая в то же время верховные права империи, не могли, конечно, сделаться вдруг оседлыми и спокойными подданными. Время от времени их бродячие шайки пускались грабить своих соседей и не церемонились выходить из границ, им указанных для кочевья.⁵²⁾ Но если бы не было прилива новых сродных элементов из-за Дуная, то хотя /138/ мало помалу еще можно было приучать Печенегов к некоторой оседлости, можно было внушить им уважение к авторитету Константинопольской власти.
Между тем на Дунае теснились уже новые толпы турецких кочевников, двигавшиеся по следам Печенегов, ушедших от них в пределы Византийской империи.

III.

В сентябре 1064 года Узы явились на Дунае.⁵³⁾ Это было настоящее переселение; целое племя, в числе 600 тысяч,⁵⁴⁾ со всем своим имуществом и скарбом, толпилось на левом берегу реки. Все усилия воспрепятствовать их переправе были напрасны. На челноках, выдолбленных из древесных стволов, на кожаных мешках, наполненных соломой, Узы переплыли на византийский берег. Болгары и Греки, которые хотели [27] удержать их, были разбиты; двое сановников императорских попались в плен. Дунайская равнина была во власти страшной орды. Скоро наводнила она более отдаленные области империи; одна часть Узов отделилась от прочей массы и бросилась на юго-запад: Солунская область и самая Эллада испытали все ужасы варварского нашествия. Император Константин X Дука, услышав о страшном событии, совсем потерял голову; казалось совершенным безумием пытаться противопоставить военную силу империи этим мириадам свирепых хищников, из коих каждый почти родился на лошади и вырос с луком и копьем в руках. Самые сокровища казны императорской, столько раз спасавшие Византию, казались недостаточными в виду необозримой массы врагов. Только понуждаемый народным ропотом, обвиняющим его в скупости, император отправил посольство к предводителям Узов; щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями он старался склонить их к миролюбивым чувствам и убеждал воротиться опять за Дунай. Несколько знатных Узов, привлеченных щедростью императора и богатством его казны, явились, по его приглашению, в Константинополь и были здесь приняты с самым /139/ благосклонным вниманием. Но все это мало помогло. В опустошенной еще Печенегами Болгарии многочисленные толпы Узов не находили себе удовлетворительной добычи, ни даже достаточного пропитания. Вместо того, чтобы возвращаться назад, они стремились все вперед. Македония и Фракия пострадали подобно Солунской области. Набеги кочевников доходили снова почти до стен Константинополя. Горесть и отчаяние жителей столицы достигли последней степени. Они начинали серьезно рассуждать между собою о необходимости выселения из Европы, точно так, как после в Киеве, под влиянием всеобщего брожения, охватившего восточную Европу вследствие движения турецких племен, сбирались двинуться в Греческую землю. В Византии объявлен был всенародный пост и покаяние, чтоб умилостивить разгневанное правосудие небесное; крестные ходы в столице повторялись ежедневно, сам император принимал в них участие и плакал в виду сокрушенной толпы. Несмотря на это сочувствие к народному бедствию, положение [28] Константина Дуки во дворце Влахернском сделалось невыносимым. Византийцы привыкли смотреть на бедствия общественные, как на казнь Божью за грехи правителей: образованный и умный историк этого времени отмечает именно здесь это воззрение и выражает ему некоторое сочувствие, несмотря на то, что его сочинение посвящено также одному из императоров. Константин Дука, непопулярный за суровость во взыскании всех податных недоимок, сделался предметом саркастических насмешек у толпы, перешедшей от религиозного умиления к дерзким демонстрациям. Скрываясь от народного негодования, император оставил столицу⁵⁵⁾ и с небольшой свитой — с ним было 150 человек — остановился в своем загородном имении около местечка Хировакхи (между Буйюк-Чекмедже и Кучук-Чекмедже, в 4-5 часах от Константинополя.⁵⁶⁾
Злоязычные Византийцы говорили, что их государь отправился против Узов с армией столь же многочисленной и доблестной, как армия Диониса (Бахуса), с которой он совершил поход в Индию. Но, может быть, император лучше знал, чего нужно ожидать. Когда он раскинул палатки в /140/ открытой равнине, через несколько времени явились в его лагерь гонцы, которые были посланы на север: они принесли радостные известия. Пленные воеводы — Апокап и Вотаниат — были освобождены из плена и давали знать о совершенной гибели страшной орды. Лучшие люди в среде Узов поддались действию византийского золота и, склонясь на убеждения придунайских правителей, ушли обратно за Дунай, покинув своих на произвол судьбы. Между тем — обычное следствие варварской неумеренности и невоздержности — в многолюдных улусах уже свирепствовали повальные болезни. За изобилием, вызвавшим излишества, последовал недостаток в самых необходимых жизненных припасах, затем голод и эпидемия, как уже это было с Печенегами. Необозримое число [29] пришельцев быстро сократилось под ударами этих бичей. Остальные были до такой степени истомлены физически и убиты нравственно, что или сделались легкой добычей Болгар и Печенегов, которые брали их в плен и без милосердия топтали копытами их же лошадей, давили колесами их же телег, или просили с покорностью милости и пощады у властей византийских.
Император с торжеством воротился в столицу. Избавление от страшного врага справедливо приписывалось одному Богу, потому что храбрость войска или уменье его вождей нисколько в том не участвовали. В народе говорили о чуде; рассказывали, что в тот самый день, как в Константинополе совершался крестный ход, отряд Узов, расположившийся в Чуруле (Чорлу), был прогнан невидимой силой, воздушным войском, которое метало свои стрелы и не оставило ни одного врага не уязвленным.
Неизвестно, как велико было число Узов, уцелевших после видимых и невидимых казней; но, вероятно, оно было довольно значительно. Часть поступила на службу византийского императора, получив в надел казенные земли в Македонии; в греческой армии являются потом отряды Узов, при дворе и в высоких званиях встречаются имена, принадлежащие этому племени, там и здесь часто соединяемые и смешиваемые с Печенегами под одним общим названием Скифов. Другая часть, перебравшись вовремя за Дунай, если избегла болезней, то не спаслась от голода и также принуждена была подчиниться высшим требованиям оседлой жизни среди христианского народа. Византийский писатель говорит о каком-то князе Мирмидонов, который рассеял Узов по своим городам. Он разумеет под этим странным названием какого-либо /141/ из князей русских, у которых Узы именовались Торками.⁵⁷⁾ [30]
«Таким образом, при царе Константине, с одной стороны, обрушились сильные удары на Ромэйскую землю, с другой — последовало избавление от величайшей опасности: враги были поражены неожиданной гибелью, какой никто и никогда не мог надеяться. Поэтому люди, разумно сопоставляющие обстоятельства, соизмеряли бедственные или благополучные события не достоинством или добродетелью императора. Но не погрешит против истины и тот, кто сочтет бедственные события возмездием вообще за грехи человеческие, а благополучие припишет единственно божественному милосердию, а не царской добродетели. Ибо всякое благо нисходит свыше. Но при этом усердная молитва, подкрепляемая благими делами, также преклоняет на милость. На счет царей ставятся события, потому что на них, по справедливости, падает большее порицание и большее неудовольствие за неразумные действия, равно как им принадлежит большая благодарность за разумные действия, совершенно так, как на тех, кто управляет колесницей, a не на самых лошадей, возлагается ответственность за успех или неудачу в состязании».⁵⁸⁾
Между тем как Печенеги и Узы тревожили европейские области империи, их восточные соплеменники Сельджуки постоянно расширяли круг своей власти и своих завоеваний в Азии. В 1050 году Тогрильбей вошел в Багдад с Узами (Ghus) и Туркменами, частью приведенными им с берегов Окса (из Бухары и Киргизских степей), частью еще ранее выселившимися /142/ во владения халифов.⁵⁹⁾ В 1064 году Альп-Арлслан, племянник Тогрильбея, напал на Грузию, покорил Нахичевань, Карс, Ани, главный город Армении.⁶⁰⁾ В 1067 году Турки опустошали Месопотамию, Сирию, Киликию и Каппадокию. Они перерезали жителей Кесарии, ограбили в церкви Василия [31] Великого богатства, составившиеся пожертвованиями многих поколений, и остались зимовать в границах империи. Слабая рука женщины не в силах была управлять государством в такое тяжелое время. Разрешенная патриархом от клятвы, данной умирающему мужу, оставаться до смерти вдовой, императрица Евдокия посадила на трон рядом с собою присужденного к казни заговорщика и бунтовщика. 1-го января 1068 года был провозглашен императором героический и несчастный Роман IV Диоген, прославившийся прежде того в войнах с Мадьярами и Печенегами.
Печенеги и Узы, поселенные в пределах монархии, очерченных некогда мечем Василия II, принимали деятельное участие в турецких походах Романа IV. Они составляли в византийской армии легкую конницу, род войска, столь важный в борьбе с племенами, также сохранявшими быстроту и смелость кочевых набегов. В передовые отряды и сторожевые разъезды посылались Узы и Печенеги. Когда утомленное войско греческое останавливалось на привале, не имея чем подкрепить свои силы, Печенеги, не слезая с коней, бросались в окрестности для добывания припасов. Когда нужно было разорить страну, занятую неприятелем, отправляли вперед Узов.⁶¹⁾ Одним словом, услуги бывших степных наездников были весьма полезны. Но было одно неудобство и одна опасность при /143/ пользовании этим родом войска. Участники походов Романа, наблюдая вблизи своих новых товарищей в их стычках с Турками-Сельджуками, поражены были близким родственным [32] сходством тех и других: та же, на взгляд Греков, безобразная наружность, те же крики, те же военные ухватки.⁶²⁾ Когда турецкая конница нападала на узо-печенежский стан, то Греки теряли всякую возможность разобрать, кто их союзники и кто неприятель: только привычный глаз мог при близком сходстве отыскать внешние признаки отличия.⁶³⁾ Язык в этом случае едва ли мог оказать помощь: если и была разница в наречиях сельджукском и печенежском, то не такого рода, чтобы поразить слух не знающих ни того, ни другого языка. Следовало опасаться, что несмотря на византийское золото и ткани Скифы не останутся глухи к голосу крови, узнают в Турках своих братьев и передадутся на их сторону. Пред самой роковой битвой, которая кончилась пленом Романа, целый отряд узо-печенежский ушел в лагерь врагов.⁶⁴⁾ Страх, что все другие последуют этому примеру, едва ли был изглажен возобновленною присягой на верность империи, которую предводители Узо-Печенегов дали по обычаям своей варварской обрядности .⁶⁵⁾ Может быть, это опасение роковым образом подействовало на исход сражения при Манцикерте, хотя Печенеги честно сохранили клятву (1071 года).
Византийское государство, в числе немаловажных заслуг которого история должна зачесть его содействие сближению племен и народов, познакомило между собою две разрозненные ветви турецкого племени. Это знакомство не осталось без влияния на ход будущих событий и принесло не малый вред империи.
Помимо всего прочего и сами по себе Узо-Печенеги представляли в высшей степени неугомонный, крайне беспокойный элемент населения. Всякую минуту они готовы были сесть на [33] своих лошадей, идти за каждым искателем приключений, который обещал им награду и добычу. Кто имел неудовольствие на византийское правительство и думал о мести, кто имел /144/ притязания сесть на престол Юстиниана и Василия, тому стоило только перейти за Балканы, чтоб отыскать целую армию готовых помощников. На Дунае образовалась странная смесь бродячего населения, составленного из самых разнообразных элементов. Здесь, по словам византийского историка, можно было встретить людей всякого языка.⁶⁶⁾ Вслед за Печенегами и Узами стремились Половцы, и без сомнения являлись русские поселенцы. Мы не знаем, в какой степени заслуживает внимания предположение, что Славяне, распространившиеся на почве древней Дакии с VI века, были те самые, которые после получили название Русских, и что уже к ним должны быть возводимы следы русского населения, сохраняющиеся здесь в местных названиях. Быть может, в самом деле нет достаточных оснований отделять славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области р. Тисы, от той большой славянской массы, которая наполняла Балканский полуостров до прихода восточных народов и которая ассимилировала Болгарскую орду и отсюда получила свое название. Во всяком случае, было ли у них там прямо единокровное население, или только родственное славянское, но с X века Русских сильно тянуло к Дунаю. В XI веке туда ходила русская вольница, вслед за нею двигались и мирные оседлые колонии. Указания на это можно найти как в наших летописях, так и в источниках византийских.⁶⁷⁾ Очень вероятно, что придунайские города, называемые русскими в источниках первого рода, сделались такими именно с того времени, в которое Византийцы отмечают наплыв туда нового населения. Нет никакой возможности думать, чтобы Печенеги, а потом Половцы, от кочевого быта могли вдруг переходить к городской жизни, и чтоб они без всякого принуждения и необходимости стали заниматься земледелием, что, как мы увидим, делали переселенцы. Византийский [34] писатель XI века, впрочем, прямо говорит, что смешанное население некоторых больших городов по Дунаю, поражавшее своим разноязычным составом, хотя под влиянием соседства с кочевниками и усвоило печенежский образ жизни и печенежское своеволие, но тем не менее не было печенежским, а напротив иногда много терпело от этих соседей.⁶⁸⁾ /145/ Константинопольское правительство поняло, какую выгоду оно может извлечь из этой противоположности. Чтоб удержать за собою по крайней мере номинальную власть на Дунае, чтобы замкнуть кочевую орду, поселившуюся в Болгарии, в более или менее твердом круге, оно приносило большие жертвы. В то время как Охридская Болгария стонала под игом византийской финансовой системы, воинственное население придунайских городов ежегодно получало из Константинополя богатые поминки. Нечего говорить о том, что само оно ничего не платило. Эта уступчивость и щедрость притязательной казны византийской объясняется желанием поддержать ослабевающие связи между центром империи и северными ее окраинами, чтобы не выпустить из рук влияния на всю страну между Дунаем и Балканами.
Когда на византийском престоле сидел Михаил VII Парапинак, неспособный ученик ученого Пселла, государством правил один из самых безжалостных и суровых представителей финансовой византийской политики, евнух Никифор, любимец императора и его первый министр. В числе других мер, принятых для пользы казначейства, но едва не погубивших государства, этот министр произвел сокращение в тех денежных подарках, которые посылались в придунайские города (около 1074 г.). Неуместная бережливость имела самые дурные последствия. Придунайская вольница порвала всякие связи с империей, вошла в тесный союз с кочевниками и замышляла нечто более опасное. В Дерстре (Силистрии), который по своему значению стоял во главе прежних болгарских [35] городов на Дунае, стал властвовать какой то Татуш, Печенег, судя по имени. Византийское правительство хотело поправить свою ошибку.
Вестарх Нестор, пользовавшийся личным доверием императора, Славянин по происхождению, способный, следовательно, привлечь к себе славянские элементы волновавшихся городов, послан был на северную границу империи в звании катапана. Влиятельные жители Дерстра, прибывшие в Константинополь, уверили императора, что как скоро Нестор явится, город и крепость, отказавшись от союза с Печенегами, признают власть византийского правительства. Но катапан скоро убедился в том, что полномочия, принесенные из /146/ Константинополя, не имеют никакого значения на Дунае. Он очутился в странном положении правителя, не признаваемого своими подчиненными. Он потом действительно успел сблизиться со своими единоплеменниками, но только уступив их стремлениям и разделив их планы, то есть отказавшись от намерения сблизить их с Византией.
Предводители воинственных дружин в Дерстре и других городах взяли с греческого катапана клятву, что он во всем будет заодно с ними, вместе вошли в соглашение с Печенегами и решили идти на Константинополь. Говорят, что Нестор, кстати, был лично раздражен против евнуха Никифора, который, узнав о неуспехе его миссии на Дунае, хотел воротить большие деньги, данные ему в руки, и конфисковал его дом в Константинополе. Союзники перешли Балканы, беспрепятственно грабили в Адрианопольской области и достигли столицы. Осажденный Константинополь скоро был поставлен в тяжелое положение от недостатка в средствах пропитания. Обвиняя во всем ненавистного Никифора, жители волновались и требовали у своего императора, чтоб он выдал любимца головою смертельному врагу его Нестору, который на этом условии обещал снять осаду. Михаил Парапинак обнаружил упорство, едва ли впрочем объяснимое благородной твердостью, а скорее влиянием того же логофета Никифора. «Он не хотел», говорит с некоторым упреком современник, «пожертвовать одним человеком спасению всего греческого народа». Быть [36] может, Михаил VII надеялся также на содействие Запада, где папа Григорий VII, с которым он завязал сношения, призывал всех христиан на помощь Восточной империи против язычников, дошедших уже до стен Константинополя.⁶⁹⁾ Избавление пришло другим путем, довольно темным. Византийцы говорили о сверхъестественной помощи и заступничестве Богоматери. История намекает на интриги, произведшие /147/ разделение в лагере союзников. Печенеги, отправленные в Константинополь для переговоров, после своего возвращения заподозрены были в замыслах на жизнь Нестора, главного руководителя в походе. Следствием этого было то, что союзники сняли осаду и пошли обратно к Дунаю, довершая разорение Фракии и Македонии.
Через несколько лет, (в 1078 г.) беспощадное и разорительное хозяйничанье логофета Никифора довело наконец до последней крайности ненависть к существующему правительству подданных Михаила VII. Пользуясь таким настроением, несколько претендентов одновременно заявили свои притязания на императорский престол. В Азии явился Никифор Вотаниат, нанявший к себе на службу Турок, в Европе — Вриенний, который нашел поддержку среди населения Адрианопольской области; на заднем плане стоял Василаки, управлявший Драчем и византийскими владениями на Адриатическом море. Печенеги не могли остаться в стороне от движения, которое обещало им хорошую поживу.
Мы видим их сначала в роли защитников законной власти Михаила VII. Они осаждают Вриенния в Адрианополе, грабят и угоняют скот у соседних жителей, не разбирая, конечно, кто признает Михаила, и кто Никифора Вриенния. Вриенний принужден был уплатить Печенегам громадную сумму в 20 кентинарий, не считая дорогих тканей и [37] серебряных сосудов.⁷⁰⁾ Те же самые, а может быть и другие Печенеги ходили с братом Вриенния к Константинополю, вблизи которого он потерпел поражение от Франков и Варяго-Руссов, состоявших на службе Михаила VII.⁷¹⁾ За Вриенния бились потом Печенеги со своими единоплеменниками Турками, которых привел полководец уже воцарившегося Никифора Вотаниата.⁷²⁾ Наконец, у них же искал себе помощи и Василаки. Печенеги, по-видимому, не поспели к решительному сражению, которое произошло при Солуни, но несколько позже еще раз явились под Адрианополем, сожгли его предместья и ушли назад, узнав о гибели своего союзника. В этом последнем походе Печенегов сопровождали Куманы, или что то же, Половцы: первое упоминание этого имени в византийской истории.⁷³⁾ По-видимому, какое время могло быть благоприятнее /148/ для той вольницы, которая собралась на Дунае, как не этот период борьбы трех претендентов за престол византийский? Но момент, которым воспользовались Печенеги, прошел для нее в праздном спокойствии. Причины тому надобно искать в расположении, а может быть, и в действиях князей южнорусских, Святослава и Всеволода. Еще Михаил VII просил их помощи для обуздания беспокойного населения городов болгарских. Митрополит Киевский Георгий, находившийся в Константинополе в 1073 году, и зодчие, отправленные в следующем году в Киев для построения Печерской церкви, — вот два обстоятельства, которые заставляют угадывать, что отказа не могло быть. Русские корабли были в Мраморном море, русские Варяги, на них прибывшие, помогли разбить Вриенния в 1077 году. По другим известиям Святослав Ярославич перед своей смертью, которая последовала 25-го февраля 1076 года, сбирался идти «на Болгары»; его преемник Всеволод распустил собранное войско, уже получив известие о воцарении Никифора Вотаниата (март 1078 года). Через несколько [38] времени в Константинополь прибыло посольство из-за Дуная. Источники не говорят определенно, кем оно было отправлено; но послы явились с самыми дружелюбными заявлениями. Они называли тех из своих единоземцев, которые побратались во вред империи с Печенегами и заодно с ними участвовали в походе Нестора, явными отступниками, прямыми схизматиками. Чтобы доставить полное удовлетворение священной особе греческого императора, послы привели с собою несколько человек, виновных в преступных действиях 1074 года, и подвергли их бесчестному наказанию в присутствии самого Никифора Вотаниата.
Несмотря на то, на Дунае все осталось по-прежнему. В 1086 году мы находим города придунайские в том же самом положении, как это было за десять лет пред тем. В Дерстре господствует Татуш, в Виддине — Хали (Χαλῆ: Олег?); Всеслав и Сача (Σατζᾶς) захватили другие города. Постоянно новые толпы поселенцев наплывали к Дунаю. Анна говорит о прибытии «какого-то скифского племени»: оставив свою родину, оно явилось на Дунае и, дружелюбно принятое Татушем и Всеславом, перешло на другой берег реки, потом завладело здесь некоторыми небольшими городами. Видно, что это не были кочевники; несколько прочнее усевшись, переселенцы начинали заниматься земледелием, сеяли пшеницу и овес. Самый /149/ способ выражения гордой цесаревны, боявшейся осквернить страницы своего сочинения каким-либо лишним варварским названием, и появление русских посадников на Дунае в начале следующего столетия — все заставляет думать, что эти переселенцы были Русские, и что их число здесь возрастало постоянно.⁷⁴⁾

IV.

Утвердившись между Дунаем и Балканами, Печенеги своими набегами сделали не мало зла и коренным византийско-греческим владениям в Македонии и Фракии. Несмотря на крещение, совершенное над ними монахом Евфимием, они очень [39] медленно и туго поддавались влиянию Византии — религиозному и политическому. Некоторые признаки сближения мы замечаем только на Дунае; Болгары, составлявшие старое туземное население, и русские бродники, толпившиеся на реке, так хорошо знакомой древней русской песне и древним русским поэтам, одни — увлекаемые глубокой ненавистью к византийскому правительству и национальной враждой к греческому народу, другие — побуждаемые неусидчивостью и удальством, естественными в молодом обществе, не прочь были от сближения и дружбы с кочевниками, вместе с ними ходили за Балканы, подчинялись власти их князей, но и сами подчиняли их своему влиянию. Если это влияние простиралось и на религиозную область, то едва ли оно было в пользу православия или даже настоящего христианства. С X века в Болгарии сильно распространилась ересь богомильская, родственная с манихейскими дуалистическими сектами, так широко господствовавшими в Европе и Азии.⁷⁵⁾ В богомильстве несомненно выражалась также национальная, политическая оппозиция славянская против тяжелого господства Греков в церковной и светской области. С этой точки зрения, положение Придунайской Болгарии в XI веке было весьма благоприятно широкому распространению и укреплению ереси. Средоточие церковного управления находилось далеко, в центре Македонской Болгарии, в городе Охриде. После покорения Болгарского царства Василием II настало обычное бесчеловечное и кровопийственное хозяйничанье греческих финансовых чиновников, целая армия которых накинулась на Болгарию. Мы знаем эти порядки и этих людей из писем Феофилакта Болгарского: бόльшая часть этих писем наполнена горькими жалобами на греческих писцов, дозорщиков, сборщиков /150/ податей и пр. Если они не щадили архиепископа родом Грека, человека имевшего важные связи при дворе, то что было и что делалось с простым Болгарином! Из той же переписки Феофилакта мы видим, с каким глубоким презрением относились даже лучшие из архипастырей-Греков к своей [40] славянской пастве, к этим «нечистым варварам, от которых издали несет козлиным запахом их одежды». При таком настроении с одной стороны, легко себе представить то не совсем дружелюбное чувство, которое другая сторона питала к Грекам, занимавшим епископские кафедры Виддина, Средца и т. д. Богомилы и Армяне, первые распространители манихейства, упоминаемые несколько раз Феофилактом, находили самую удобную почву для своей пропаганды.
Павликианство, одна из главных отраслей манихеизма, принесено было в Европу поселенцами, которых вывели из Армении Константин Копроним и Иоанн Цимисхий. Центром павликианства в Греческой империи был Филиппополь. Помещая в окрестностях этого города восточную колонию, победитель нашего Святослава имел в виду двойную цель: во-первых, удалить непокорных и воинственных сектантов от горных замков (ϕρουρίων) и ущелий их родины, где с ними было трудно справиться, и во-вторых, поставить их оплотом против постоянных нашествий и набегов на Фракию со стороны скифского севера, из-за Балкан.⁷⁶⁾ Результат оказался противоположный целям византийской политики, всегда любившей размещать подвластных «варваров», как ей вздумается. Филиппопольские павликиане и появившиеся рядом с ними богомилы участвовали, по-видимому, в восстаниях Болгарии против византийского ига. В конце XI века — в период, которым мы занимаемся — они протягивали руку своим собратьям в Дунайской Болгарии и вместо того, чтоб охранять Балканские проходы от Печенегов, призвали этих «Скифов» против Византии, с которой они рассорились. Мы увидим, какой страшный вред они нанесли этим империи.
Связи Филиппопольских манихеев с Печенегами и потом Куманами или Половцами так постоянны и прочны, что само собою наводят на некоторые соображения и догадки. Нужно /151/ припомнить, что в странах Трансоксанских, первоначальной родине турецких племен, манихеизм господствовал в широких размерах с самых первых времен своего [41] появления (с конца III века). Арабские источники рассказывают, что когда в Персии, вслед за казнью самого Мани, начались преследования против его учеников и приверженцев, то большое число их перешло «реку Бальха» (Окс, Аму-Дарья) и поселилось во владениях Турецкого хана (князя). Впоследствии, когда Персидское царство Сассанидов было покорено Арабами-мусульманами, часть манихеев воротилась обратно на берега Евфрата и Тигра (провинция Ирак).⁷⁷⁾ В X веке, при халифе Муктадире (908—932), манихеи снова подверглись гонению и опять искали убежища в Хорасане и Туркестане, находившихся под властью одного и того же князя (из династии Саманидов). В Самарканде собралось пятьсот человек, открыто заявивших свою принадлежность к гонимой халифом секте. Властитель Хорасана также был ревностный мусульманин; когда ему сделалось известно о появлении в его владениях последователей манихейства, он хотел всех их убить. Манихеи, однако, имели сильного покровителя в князе турецкого племени Тагазгаз, который сам исповедывал манихейское учение. Вследствие его угроз манихеизм был признан терпимым в Хорасане и Туркестане; в половине X века, по свидетельству современника, манихеи были в Самарканде, Согде и Нункате.⁷⁸⁾ Что касается до племени Тагазгаз, обитавшего на границах Китая и Кашгара, в самой средине между Хорасаном и Китаем, то о принадлежности его к манихейской ереси есть другие несомненные свидетельства того же X века.⁷⁹⁾ Наконец, [42] мы имеем известия о существовании манихеизма на старой турецкой родине в XII столетии.⁸⁰⁾
/152/ Нет ничего невозможного в том, что если не Печенеги, то Куманы или Узы, занимавшие в X веке обширные страны на востоке, севере и северо-западе Аральского озера, именно в соседстве с областью турецкого манихеизма, принесли с собою более или менее темные воспоминания и более или менее искаженные обрывки учения Мани. О религии Печенегов мы не имеем никаких положительных известий, но о Куманах или Половцах один арабский писатель говорит, что они поклоняются звездам, верят в небесные влияния и предаются изучению астрологии.⁸¹⁾ Итак, они сохранили еще предания сабеизма, от которого, думают, манихеизм заимствовал свои основные принципы (не отвергая воздействия других родственных влияний), что, конечно, не исключает возможности и прямой памяти об учении Мани. На эту память, позволяем себе догадываться, указывает между прочим имя Маниаха или Маниака, которое, с одной стороны, носил князь Согда, живший в VI веке, с другой стороны — Половецкий хан, с которым мы еще встретимся в нашей истории.⁸²⁾ Та легкость, с какою заключались родственные связи между христианскими русскими князьями и половецкими ханами, быть может, объясняется присутствием в азиатском манихействе хотя очень затемненных [43] христианских идей и обрядов. Во всяком случае, нельзя отвергать восприимчивости к манихейским учениям как со стороны Половцев, находившихся издавна в близком соседстве с Печенегами и с последней четверти XI столетия иногда вместе с ними ходивших за Балканы, так и со стороны самих Печенегов. В последнем десятилетии XI века остатки Печенегов были поселены в Могленской области, — а в XII /153/ здесь господствует манихейско-богомильская ересь.⁸³⁾ Обращаемся к порядку исторических событий.
В царствование Никифора Вотаниата (1077—1081) среди жителей Филиппополя, державшихся павликианской ереси, был какой-то Лека; по происхождению это был Грек, но тем не менее он породнился посредством брака с Печенегами, которые жили между Дунаем и Балканами.⁸⁴⁾ Неизвестно, по каким побуждениям Лека оставил свою родину, ушел к Печенегам и стал их возбуждать против Греков и византийского правительства. С ним заодно действовал Добромир, по-видимому Болгарин, державшийся богомильской ереси. Добромир из приморского города Месимврии (Мисиври), близкого к центру печенежских кочевьев, завязал точно так же сношения с Печенегами и Куманами (Половцами),⁸⁵⁾ в свою очередь наущая их против Константинопольской власти. [44]
Следствием этой агитации был новый печенежский набег на области, подвластные империи. Печенеги опустошили окрестности Ниша и Средца. В последнем из двух названных городов Дека убил местного епископа, по имени Михаила, который увещевал свою паству оставаться верною греческому правительству и, конечно, сам был Грек по происхождению. Но успехи манихейско-печенежского движения были остановлены искусными действиями Алексея Комнина, который зашел в тыл Печенегам и принудил их удалиться за Дунай. Комнин воротился в Филиппополь, где павликиане, по-видимому, тоже не были вполне спокойны. Здесь лучший воевода и государственный деятель императора Никифора, скоро свергнувший своего благодетеля с престола, имел первый случай /154/ познакомиться с духом и отношениями Филиппопольской еретической общины, которая после наделала ему так много хлопот.⁸⁶⁾ Благодаря снисходительности и щедрости Никифора Вотаниата, Лека, точно так как и Добромир, покорились ему добровольно и явились с повинною головой, за что были возведены в высокие чины и получили богатые дары.⁸⁷⁾ Скоро, однако, нашлись другие люди, которые пошли по следам Леки и Добромира.
В составе разноплеменной армии Алексея Комнина, выведенной им против Норманнов, находилось 2.800 манихеев (богомилов) под начальством собственных вождей, Ксанты и Кулеона. В самую критическую минуту этот отряд [45] покинул Алексея: манихеи ушли домой. Улучив первый свободный момент, император решился строго наказать изменников. Хитростью, не совсем согласной с императорским достоинством, заманив к себе главных вождей и более видных представителей Филиппопольской еретической общины, он запер их всех в тюрьму, конфисковал их имущество и потом роздал своим солдатам. Императорский чиновник, которому поручено было исполнить эту меру (τὴν οἰκονομίαν), взялся за дело с грубой жестокостью. Семейства еретиков, попавшихся в императорскую западню, не были пощажены; их жен вытолкали из домов новые владельцы, а правительство дало им кров — в Филиппопольской крепости под арестом.⁸⁸⁾ В числе этих женщин находились четыре сестры одного из приближенных домашних слуг Алексея, по имени Травла. Травл, уроженец Филиппополя, был взят /155/ Алексеем в свой дом еще до восшествия на императорский престол, при чем его окрестили, а потом и женили на одной из служанок императрицы. Узнав о бедствии, постигшем его близких, Травл бежал из Константинополя, подговорив к тому и своих знакомых и родных. В Филиппополе также нашлось не мало людей, готовых всюду идти за Травлом, на которого еретическая община привыкла смотреть как на заступника и тайного главу своего. На подобие какого-нибудь западного рыцаря, Травл со своими приверженцами засел в одной горной крепости (Белятове), неподалеку от Филиппополя, и отсюда повел войну против Византийского государства и общества. Новые поселенцы в старинном центре богомильской ереси жестоко поплатились за пожалованные им поместья и дома. Травл не давал им покою своими набегами.
Византийское правительство, конечно, нашло бы средства укротить наконец смелого сектанта, несмотря на всю воинственность его павликианской дружины. Но Травл, который понимал это, нашел себе союзников. Дочь императора Алексея говорит, что сторону Травла приняли уже известные нам [46] властители придунайских городов, и что при посредстве их Травл вступил в союз с Печенегами, кочевавшими поблизости Дуная. Для скрепления союза Травл, бросивший свою православную жену, в которой он нашел мало сочувствия к бедствиям своих тайных единоверцев, сосватал себе дочь одного из знатных «Скифов». Печенеги опять готовились подняться на защиту манихейско-богомильской общины и церкви. Их угрожающие приготовления сделались известными в Византийской столице. Император Алексей хотел предупредить беду переговорами с Травлом, но тот остался глух к обещаниям своего прежнего господина и не поверил византийской золотой грамоте, подписанной красными императорскими чернилами.⁸⁹⁾ Император Алексей принужден был выслать против Белятовы настоящую армию, дав ей в начальники своих лучших воевод. Между тем приверженцы Травла заняли горные проходы и ущелья и пригласили Печенегов. Доместик Запада Пакуриан и его товарищ Врана, прибыв к манихейскому убежищу, против своего ожидания нашли здесь «бесчисленное множество» новых врагов, так что осторожный Пакуриан хотел воротиться назад, и только пылкий и отважный /156/ Врана настоял на необходимости дать сражение. Оно было несчастно для Греков: сам Врана был убит, Пакуриан смертельно ранен, армия рассеялась во все стороны.⁹⁰⁾ Возобновилась прежняя история: Печенеги стали грабить окрестности Филиппополя, император Алексей призывал войска из Малой Азии, хотя они и там были весьма нужны — Турки уже осаждали Никею.
Из Азии прибыли Татикий, природный Турок, мальчиком попавшийся в плен Византийцам и выросший вместе с Алексеем, и Константин Гумбертопул (сын Гумберта), один из южно-итальянских Норманнов, перешедших в византийскую службу. Татикий нашел Печенегов недалеко от Филиппополя. Расположившись лагерем на берегу речки, протекающей около местечка Влисна, в двух днях пути от [47] Филиппополя на восток,⁹¹⁾ Татикий увидел толпу Печенегов, возвращающихся после набега на окрестные села с большой добычей и множеством полоненного народу. Когда он пошел по следам их, хищники под глазами у него присоединились к главному печенежскому стану, расположенному на реке Мариде.⁹²⁾ Воевода Алексея повел нападение и одержал верх в схватке. Печенеги рассеялись, а Татикий вошел победителем в Филиппополь. Но здесь он узнал от посланных вперед лазутчиков что большие печенежские силы собрались около укрепления, недавно занятого богомилами, то есть, около Белятовы, и что окрестности страдают от их грабежа. Через несколько времени какой то варвар принес известие, что Печенеги всею ордой идут к Филиппополю. Несмотря на недостаточность своих сил, Татикий двинулся навстречу и, перейдя р. Марицу, действительно увидел перед собою страшные тучи степных наездников. Византийская армия со своими пышными знаменами, блестящими кольчугами и наплечьями, на которых отражались солнечные лучи, и печенежские массы, пугающие своей необозримой густотой, изумительной быстротой своих коней, стали друг против друга. Ни та, ни другая сторона не хотела начинать решительного боя. /157/ Печенегов пугало византийское вооружение, осторожный Татикий опасался подавляющего многолюдства варваров. Только одни франки с Гумбертопулом горели жаждою битвы: они «точили зубы и железо» и рвались вперед, но были остановлены главным воеводой.⁹³⁾ Простояв день, обе стороны воротились каждая в свой лагерь. То же повторилось и на следующий день. А на утро третьего дня Печенеги, не выдержав утомительной пытки, поворотили назад к Балканским проходам. Татикий погнался было за ними, — но [48] пеший конному не товарищ, замечает Анна греческой пословицей, имеющей смысл именно нашей поговорки.⁹⁴⁾ Когда Византийцы пришли к «железному запору», думая настигнуть здесь врагов, то и след их простыл. Татикий вернулся в Адрианополь и, оставив здесь Франков, распустив по домам других ополченцев, с небольшим отрядом прибыл в столицу.⁹⁵⁾ Все это было осенью 1086 года.
В начале 1087 года в печенежских кочевьях за Балканами и далее — в половецких вежах около Днепра и Дона, собиралась новая гроза для несчастных подданных императора Византийского. Венгерский король Соломон, сын Андрея, лишенный (в 1074 году) престола своими двоюродными братьями (Гейза до 1077 г. и Владислав с 1077 по 1095 г.), отвергнутый своей женою (Юдиф, сестра Гейнриха IV Германского),⁹⁶⁾ после неудачной попытки воротить себе королевский престол при помощи половецкого хана Кутеска,⁹⁷⁾ задумал — вместе со своим союзником и вместе с печенежским князем Челгу — одно общее большое нападение на Византию, может быть, с целью основать новое царство взамен утраченного.⁹⁸⁾ Челгу с Печенегами, с Половцами и Соломон с своими мадьярскими приверженцами, ушедшими вместе с ним в кочевья дикарей, — целая 80-ти тысячная орда нахлынула по весне /158/ 1087 года на Македонию и, не встречая нигде сопротивления, прошла мимо Адрианополя; страшный поток, наводнив долину [49] реки Марицы (Гебра), спускался к Мраморному морю. Население сел и деревень в страхе бежало в укрепленные города, думая найти в них безопасное убежище. Напрасная надежда. Города были разоряемы точно так же, как и села. Печенеги взяли уже Хариуполь, в суточном расстоянии от Родосто (при Мраморном море⁹⁹⁾). Только здесь и теперь военные силы империи подали признак своего существования. Двое воевод византийских заняли укрепленное место Памфил,¹⁰⁰⁾ думая в нем защищаться. Но приближение Печенегов и Половцев, пред которыми все бежало, принудило их спуститься к городку Куле, по дороге от Эноса к Константинополю.¹⁰¹⁾ Печенеги шли сзади по пятам, как гончие собаки. Николай Маврокатакалон, главный воевода, после нескольких колебаний решился дать отпор врагам, которыми начальствовал сам Челгу. Блестящий, неожиданный успех увенчал его смелое решение. Челгу пал в сражении; здесь же, по-видимому, сложил свою голову и Соломон.¹⁰²⁾ Печенеги бежали, много из них было убито, да не мало потонуло в двух речках, между которыми они очутились. Победоносное войско византийское, вместо того чтобы преследовать врагов, которых впрочем нагнать было не легко, [50] воротилось в столицу, дабы получить достойную награду за свой подвиг.¹⁰³⁾
Печенеги, оставив Фракию и Македонию, ушли за Балканы, где они уже давно хозяйничали, как у себя дома, на всем пространстве до реки Дуная. Византийское правительство не могло, однако, примириться окончательно с мыслью о потере /159/ такой обширной области, и если бы могло, то все-таки невыносимо было оставаться под угрозой постоянных набегов на Филиппополь, Адрианополь, чуть не на самый Константинополь. Все усилия византийской политики посеять раздор в печенежских вежах и привлечь на свою сторону влиятельных ханов до сих пор оказывались тщетными. К удивлению Греков, хорошо понимавших силу золота, ни один важный перебежчик не являлся к императору Алексею.¹⁰⁴⁾ Печенеги находили более выгодным дружно делиться добычей и брать огромные суммы с казны императорской за выкуп пленных. Так, за одного из своих вельмож Алексей заплатил 40,000 монет.¹⁰⁵⁾ Частые набеги Печенегов не прекращались ни осенью, ни даже зимою 1087—1088 годов, и на следующую весну все предвещало повторение прошлогодних событий.
Император Алексей, ободренный успехом, решился предупредить неприятных гостей — перейти за Балканы и, если можно, выгнать Печенегов из пределов империи, границей которой считался Дунай. Летом 1088 года он расположился лагерем между Диамполем (Jambol, Jamboli) и Голоей при южной подошве хребта Балканского, неподалеку от «Железного запора» (Демиркапу). Он простоял здесь сорок дней, чтобы дать время собраться всем военным силам, которыми империя располагала в Европе. В то же время византийская флотилия на Черном море, обыкновенно стоявшая в Анхиале, получила приказание плыть к устьям Дуная и, поднявшись вверх по течению, действовать против Печенегов заодно с [51] сухопутной армией. Начальство над нею было поручено Георгию Евфорвину. План был задуман хорошо и на широкую ногу, и трудно понять, отчего он нашел себе сочувствие только в пылкой и неопытной молодежи (Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон) и, напротив того, был встречен неодобрительно такими опытными людьми, как бывший претендент на корону, слепой Вриенний, давно примирившийся с Алексеем. Что касается Печенегов, то одновременное появление Евфорвина на водах Дуная и сухопутной армии в Балканской Болгарии произвело на них сильное впечатление; Печенежские князья снарядили огромное (в 150 чел.) посольство просить мир.¹⁰⁶⁾ /160/ Сам император объяснялся с варварской депутацией. Переходя от смиренной покорности к наглой дерзости, печенежские кибитные политики то хотели соблазнить Алексея обещанием верного союза, предлагая поставлять 30,000 всадников для всякого похода в Европе или Азии, то начинали сыпать угрозами.¹⁰⁷⁾ Не трудно было догадаться, что мир, заключенный при таких обстоятельствах, то есть, ранее чем была несколько принижена заносчивая смелость грубых кочевников, окажется очень непрочным. Византия должна была восстановить некоторое почтительное уважение к себе среди диких орд, уже взявших привычку презирать ее. Поэтому Алексей Комнин поступил весьма разумно, отвергнув мирные предложения Печенегов. Но этого было мало; он хотел показать, что само небо покровительствует Грекам и дает свои откровения их императору, уполномочивая его на вероломное нарушение общенародных обычаев, охраняющих неприкосновенность посла у самых диких племен. Один из секретарей императора, знаток астрономии, каких в ученой Византии было еще немало, шепнул на ухо своему повелителю, во время. его объяснений с печенежской депутацией, что в этот день (это было 20-е июля 1088 г.) должно последовать солнечное затмение. Император сейчас понял намек и внушение; обращаясь к послам, он объявил, что отдает дело на суд Божий: «Сам Бог [52] покажет, с ложью или правдой вы пришли ко мне: если последует какое знамение на небе, значит — вы обманываете меня; а если не будет никакого знамения, то, значит — я подозреваю вас напрасно». Не прошло двух часов, как свет дневной померк, и весь круг солнечный закрылся тьмой.¹⁰⁸⁾ Удивленные небесным знамением, послы еще более изумились, когда их взяли под стражу, как обманщиков, и отправили в Константинополь. Дорогой они, впрочем, нашли возможность освободиться; убив ночью своих стражей, они пробрались горными тропинками, которые им были хорошо известны, к своим «сердоболям» за Балканами.
Ожидая общего движения Печенегов, император Алексей, принимавший посольство, по-видимому, еще в Голое, перешел, /161/ вслед за главною армией, горные проходы и направился к городу Плискову.¹⁰⁹⁾ Печенеги, как голодные волки, рыскали кругом византийского войска и перехватывали мелкие фуражирные отряды, убивая и забирая в плен людей. Двигаясь далее к северу, Греки подошли к Дерстру (Силистрии) и остановились лагерем в 24 стадиях от города на речке, впадающей в Дунай. Вдруг со стороны, откуда их не ожидали, толпой налетели со своим обычным криком и ревом отчаянные печенежские наездники, ворвались в лагерь, проскакали до самой императорской палатки и произвели страшную суматоху и беспорядок, среди которых опрокинута была императорская палатка — дурное предзнаменование было замечено; выхватили несколько пленников и, без особенного вреда для себя, удалились.¹¹⁰⁾ Император Алексей после этого переменил позицию и, совсем придвинувшись к Дерстру, начал правильную осаду. При помощи стенобитных машин, город был взят; но два [53] замка, возвышавшиеся над ним, представляли непреодолимую твердыню; в них засели родичи (συγγενεῖς) Татуша, давно известного нам властителя дунайских берегов. Сам Татуш, узнав о приближении самого императора с армией и предвидя осаду, ушел за Дунай к Половцам. Он хотел убедить их подать руку помощи единоплеменному народу печенежскому. Несмотря на отсутствие главного вождя, его «родичи» держались упорно, и Алексей счел за лучшее снять осаду. Впрочем, он продолжал держаться дунайского берега, опираясь на флот, который мог всегда оказать существенную услугу, как при нападении, так и при отступлении; византийская армия именно здесь, по мысли Алексея, должна была дать сражение Печенегам, приход которых ожидался. Главный стан печенежский, главное средоточие их силы находилось, по-прежнему, в холмистой местности на юг от Великой Преславы (между Шумлой, Варной и Балканами?); здесь был сооружен их лагерь. Опять, вследствие убеждений со стороны своих молодых советников (Палеолога, Маврокатакалона), император Алексей отказался от своего первоначального плана и решился предпринять экспедицию на юг к прежней столице царей Болгарских, находившейся теперь во власти Печенегов. Может /162/ быть, ожидаемое прибытие Половцев осталось не без влияния на такое решение. Очевидно, что греческая армия могла очутиться, оставаясь на Дунае, между Печенегами, которые прейдут с юга, и Половцами, которых приведет Татуш. Палеолог и Катакалон рассуждали, что, овладев Преславой, Византийцы могут стать твердою ногою на севере хребта Балканского, и что постоянно тревожа Печенегов, пресекая им все средства к грабежу и, следовательно, пропитанию, можно будет окончательно выжить их из Болгарии.¹¹¹⁾ Утром, с соблюдением всех предосторожностей, в полном боевом порядке двинулась византийская армия от Дерстра к югу; но враги были гораздо ближе, чем о них думали. Скоро появилась на пути отступления целая орда печенежская. Впереди скакали всадники, которые сейчас же начали задирать Греков; сзади тянулись [54] печенежские арбы с женами и детьми. Началась жестокая битва. Сам император стоял в центре своего войска, окруженный родственниками и отрядом Франков, которым начальствовал его брат Адриан; сверх того, Алексей избрал еще шесть человек, которым специально вверил охрану своей особы; в числе их были два сына покойного императора Диогена, начальник варяжской дружины Нампит и проч. На левом крыле начальствовал кесарь Никифор Мелиссин, зять императора по сестре, на правом, кроме Татикия, стояли Уза и Карача со своими соплеменниками, то есть, Узами, оставшимися на службе византийской.¹¹²⁾ Целый почти день длился бой; с обеих сторон пало не мало убитых, в числе их был сын Диогена, Лев, который, увлекшись военным пылом, подскакал слишком быстро к печенежским телегам и был оттуда поражен смертельным ударом; то же самое едва не случилось с братом императора Адрианом. Исход сражения оставался нерешенным до самого вечера, когда вдруг появились вдали новые толпы Печенегов в числе 36 тысяч, спеша на помощь к своим. Тогда византийцы не устояли и обратились в бегство. Напрасно Алексей пытался удержать их; он стал впереди своего отряда, держа в одной руке обнаженный меч, в другой — распущенный в виде знамени омофор Влахернской Богоматери, столько раз спасавший греческую столицу от варваров. /163/ Покинутый своей армией, оставаясь только с двадцатью человеками, император подвергался лично большой опасности. Трое пеших Печенегов бросились на него; один схватил его за ногу, двое других держали узду его лошади. Сильные мышцы спасли Алексея: один из врагов потерял руку, другой, пораженный ударом, повалился на землю, третий обратился в бегство. Протостратор Михаил Дука, оглянувшись кругом и не видя нигде поддержки, приглашал императора позаботиться о своей жизни. Алексей с жаром отвечал, что он предпочитает смерть постыдному бегству. Но, получив напоминание о долге императора, который не имеет права [55] жертвовать своею жизнью, как простой солдат, и от жизни которого зависит судьба государства и самая возможность поправить беду в будущем, Алексей последовал общему примеру. С большим трудом, с опасностью на каждом шагу, после нескольких встреч с преследующими Греков Печенегами, при чем Алексей снова доказал силу своего плеча и ловкость в управлении своим мечем, удалось ему с протостратором Михаилом избегнуть плена, отделавшись неопасною, хотя оставившею надолго сильную боль контузией.¹¹³⁾ Он принужден был, для сохранения драгоценной святыни, которая в сражении служила ему знаменем, спрятать омофор Богородицы в густой траве на пути своего бегства.¹¹⁴⁾ Ночью прибыл император в Голою, по другую сторону Балкан, а через день явился в Верое. Когда в столице узнали о печальной развязке похода, то между гражданами распространилась ироническая поговорка: «От Дерстра до Голои хорошая станция, Комнин».¹¹⁵⁾
В Верое (Эски-Загра) явился к Алексею один из вернейших его друзей и советников, Георгий Палеолог, отставший во время бегства. Палеолог рассказывал, что он обязан спасением своей жизни только чуду. Его загнанная лошадь пала, Печенеги преследовали его по пятам, но в самую критическую минуту какое-то сверхъестественное существо явилось ему в образе одного епископа (Халкидонского) и подвело ему коня, на котором Палеолог и успел ускакать от погони. Чудесный конь был потом все-таки убит под беглецом печенежскою стрелой, и Палеолог более десяти дней скрывался в /164/ горах у одной бедной вдовы. Тем не менее Анна, веруя в чудо, искренно недоумевает, как могла небесная сила избрать для своего проявления образ епископа, который не был приятен ее отцу и заподозрен был в неправильном понимании некоторых богословских вопросов.
Не все были так счастливы, как император Алексей и [56] Георгий Палеолог. Число Византийцев, доставшихся в пленники Печенегам, было весьма велико; в этом числе были такие знатные лица, как зять императора (по сестре) кесарь Никифор Мелиссин. Князья Печенежские, раздраженные нападением Алексея на их улусы, думали о самой варварской мести и хотели перерезать всех пленных Греков без исключения. К счастью, первобытные формы печенежского политического устройства требовали в важных делах всенародного согласия на вече. Печенежский комент, в истории св. Бруно являющийся так свирепым, на этот раз восстал против жестокого решения своих ханов: пусть лучше император выкупит пленных; ради своих родных он, конечно, не откажется дать выкуп богатый. Кесарь Никифор, из опасения за свою жизнь «поощрявший» Печенегов к такому решению, написал императору в Верою об условиях выкупа. Много убыло казны из Константинопольского казначейства для удовлетворения корыстолюбивых варваров.¹¹⁶⁾
Печенеги умели ценить византийские дукаты с тех самых пор, как греческая монета явилась на свет с этим названием (то есть, уже со времен Константина Дуки); они знали также достоинство шелковых тканей с Фивских и Коринфских фабрик; но на этот раз богатство принесло несчастие Печенегам. Едва они успели поделить свои барыши, как явились Куманы, приведенные Татушем (который, как сказано было, отправился искать их помощи). Половецкие ханы, которые до сих пор грабили больше небогатые города и села русские, поражены были удивлением и завистью при виде сокровищ, доставшихся их соплеменникам, и потребовали нового дележа в пользу Половцев, совершивших такой далекий путь. Нужно признать, что соображения и мотивы, которые кесаревна Анна влагает в уста опоздавших помощников, весьма согласны с обстоятельствами и характером действующих лиц. «Мы оставили свои вежи», говорили Куманы, «проехали такое /165/ пространство, чтобы поспешить на помощь вам. Мы готовы были разделить все опасности, следовательно, имеем право [57] рассчитывать на все выгоды счастливой победы. Мы, со своей стороны, сделали все, что от нас требовалось: нельзя после этого отпустить нас с пустыми руками. Разве мы виноваты, что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас»? Жадные и неблагодарные Печенеги остались глухи пред голосом справедливости и логики и на отрез отказались удовлетворить своих союзников. Что произошло далее, можно вперед угадать. Варвары рассорились, а потом подрались из-за византийского золота. Щадить друг друга они не умели: завязалась обычная кровавая, дикая, неумолимая борьба. Половцы оказались сильнее; Печенеги были разбиты и загнаны в болота около низовьев Дуная. Только недостаток в съестных припасах заставил Половцев отказаться от желания довершить свою месть над Печенегами полным их истреблением. Уходя домой, на берега Днепра и Дона, Половецкие ханы возымели, однако, твердое намерение воротиться в скором времени назад.

V.

/243/ В то время, как христианский восток истощал свои силы в утомительной непрерывной и тяжкой борьбе с турецкими ордами в Европе и Азии, более счастливый запад свободно развивал свою юную мощь и элементы новой гражданственности. Феодальные замки, которыми была покрыта западная Европа, были переполнены иногда грубыми и жесткими, но бодрыми людьми; гордая независимость личности соединялась у них с беспредельной энергией и беспокойной предприимчивостью. Толпы смельчаков стремились в южную Италию, где семь почти сказочных героев завоевали целое королевство; шли далее на восток, где поступали на службу византийского императора, сражались под его знаменами в глубине Азии и пытались иногда, не поладив с порядками византийского чиноначалия, действовать на свой страх, как знаменитый Норманн Урсель, едва не положивший основания независимому франкскому государству на азиатском берегу Понта.¹¹⁷⁾ Самые формы [58] мистического и аскетического благочестия западных людей носили господствующий оттенок неусидчивой предприимчивости. Массы пилигримов, стремившихся в Палестину, становились все многочисленнее и гуще. Для западной Европы исчезла последняя гроза варварских нашествий; воинственная орда номадов, пришедшая на Дунай с Арпадом и долго служившая для Германии, Италии и самой Франции таким же страшным бичом небесного гнева, каким для восточной Европы продолжали быть Печенеги и Половцы, — сама превратилась в христианское государство с романо-германскими религиозными и политическими учреждениями, с сохранением цивилизующих отношений к /244/ Византии, откуда были получены и первые начатки христианского образования. С тех пор все чаще и чаще толпы благочестивых странников являлись на северных границах Византийской империи, в Дунайской Болгарии. Венгерские короли, преемники Арпада, благосклонно принимали западных богомольцев, покровительствуемых католической церковью, предводимых ревностными епископами и уважаемыми аббатами, и открывали им свободный проход в византийские владения. Подивившись многочисленности и богатству храмов греческой столицы, благочестиво позавидовав ее неоценимым святыням и неисчетному количеству мощей, пилигримы садились на греческие корабли и переезжали в Азию. Вот на этом пути пришлось познакомиться и западной Европе с наводящими ужас именами Печенегов и Узов. В 1053 году, в тот самый год, как воеводы Константина Мономаха потерпели страшное поражение за Балканами от Печенегов, пришла в Венгрию толпа пилигримов, желавших пробраться в Палестину, но с глубоким огорчением она должна была вернуться назад, искать себе другого, хотя и менее близкого пути — через Италию: путь через византийские владения был прегражден нашествием Печенегов.¹¹⁸⁾ В 1065 году, в год, последовавший за ужасным [59] нашествием Узов, караван, состоявший из 12 тысяч пилигримов, предводимый четырьмя епископами (Майнца, Утрехта, Регенсбурга и Бабенберга), вступив в Византийскую империю и перейдя реку Мораву, скоро наткнулся на хищников и разбойников, имя которым было Узы. Успев добраться до святой земли, испытав в Азии величайшие бедствия, пилигримы не забыли этих страшных людей и в своих письмах на родину говорили о них с отвращением.¹¹⁹⁾ Двенадцатитысячная толпа, сопровождавшая епископов Утрехта и Майнца, предвещала /245/ близость народного движения, во главе которого станут Вальтеры и Эмиконы с Петром Амиенским. Рыцарскую часть первого Крестового похода начал фландрский граф Роберт, по прозванию Фриз,¹²⁰⁾ и его пятьсот всадников, которые явились на помощь Алексею Комнину против Печенегов и Турок.
Роберт I Фриз, граф Фландрии, Зеландии и Голландии, был одним из самых замечательных воинов и [60] властителей своего времени. Человек с характером сильным и несдержанным, он вращался в непрерывной борьбе и не боялся никаких средств, чтобы восторжествовать над более могущественным противником: изгнанный из отечества оружием герцога Готфрида Горбатого, он погубил своего врага посредством наемного убийцы. Он был в ссоре со своей невесткой Рихильдой Геннегау (Hainaut), вдовствующей графиней Фландрии, и отнял у ее детей, своих племянников, наследство их отца. Дело поступило на суд короля Франции [Филиппа I¹²¹⁾], как верховного сюзерена незаконно захваченных владений; Евстафий Булонский, отец Готaрида, героя первого Крестового похода, склонил приговор против Роберта. Но военное счастье решило иначе: в первой схватке пал Арнульф, законный наследник графства Фландрского,¹²²⁾ во второй — Евстафий попался в плен, в третьей — Роберт поразил соединенные силы Готaрида Лотарингского, Альберта Намюрского и других.¹²³⁾ Балдуин, младший племянник, должен был считать себя счастливым, что ему удалось удержать за собой хотя наследие своей матери (Геннегау).¹²⁴⁾
В 1087 году граф Роберт, желая загладить свои грехи, хотя и не думал возвращать племяннику того, что у него было преступным образом отнято, отправился в Святую Землю. Ряд чудес сопровождал это путешествие; если мы поверим благочестивым летописцам Фландрии, Иерусалимские ворота заперлись сами собою, когда хотел войти в них граф Роберт. Пустынник, известный своей святостью, к которому граф обратился, потребовал, чтоб он принес покаяние в убийстве своего племянника Арнульфа и дал обещание возвратить Балдуину Фландрию. Ворота открылись сами собою, когда /246/ раскаявшийся граф снова перед ними явился. Во время пребывания в Иерусалиме, в доме одного знатного Сарацина, [61] Роберт Фриз слышал от сарацинских астрологов предсказание, что Иерусалим будет скоро взят христианами.¹²⁵⁾ Далее следуют факты несомненные и очень важные по своим последствиям. На возвратном пути из своего покаянного странствия Фландрский граф зимою 1089 года прибыл в Константинополь.¹²⁶⁾ [62]
/247/ Император Алексей Комнин, еще не оправившийся после поражения около Дерстра, принял его с большим радушием и успел расположить в свою пользу гордого Франка. Нет ничего невероятного в известии, сообщаемом дочерью Алексея, что граф Роберт дал византийскому императору ленную присягу; превосходя силами и значением короля французского, своего законного сюзерена, еще менее уважая отлученного от церкви германского императора Генриха, Фландрский граф тем с большим уважением расположен был смотреть на восточного римского императора. Обещание, данное Робертом Фризом Алексею, — прислать по возвращении домой значительную помощь для борьбы с Печенегами,¹²⁷⁾ было первым проявлением тех прочных связей, которые образовались с этого времени между восточным императором и феодальным властителем крайнего запада.
Между тем Печенеги, оставленные на свободе Половцами, опять требовали внимания. Они снова прошли через балканские проходы (железным запором) и расположились лагерем между Голоей и Ямболи (Диамполем), где недавно стоял император Алексей. Расставшись с графом Фландрским, неутомимый венценосец византийский отправился к своей армии, которая собралась в Адрианополе. Здесь он получил известие о планах, созревших между тем в половецких вежах. Половцы намерены были, как уже сказано, преследовать Печенегов где бы то ни было, готовились к походу за Дунай и Балканы. Мало хорошего обещали Византии эти известия. Половцы были теперь естественными союзниками империи против Печенегов, но неприятно было бы иметь таких союзников слишком близко. Благоразумие требовало не пускать их по крайней мере на юг Балканских гор — в коренные греческие провинция, не давать им случая познакомиться с путями к Адрианополю и столице. [63]
Император Алексей отправил своего посла к печенежским князьям с золотыми грамотами и щедрыми обещаниями, предлагая мир и союз. Печенеги, сами неспокойные на счет своих прежних задунайских друзей, пошли на мир, брали подарки и не отказывались, на словах, дать заложников. Между тем Половцы не заставили долго ожидать себя. Приблизившись /248/ к Балканам, еще не будучи знакомы с горными «запорами», но увидев здесь византийские отряды — вследствие соглашения с Печенегами, — они потребовали себе пропуска и проводников.
Половецкие ханы объясняли, что им необходимо сразиться с Печенегами, их смертельными врагами, которые к тому же были всегда врагами греческого императора. Византийцы благодарили Половцев за дружеское расположение, но учтиво просили их воротиться назад. «В настоящее время мы не нуждаемся в вашей помощи; получите дары и возвращайтесь домой».¹²⁸⁾ Степные хищники был на этот раз сговорчивы, нашли подарки удовлетворительными и ушли с миром. Такая смиренная покорность заставляет думать, что не без тайного наущения из Константинополя они поспешили из своих степей припугнуть Печенегов, что именно лежало в видах византийской политики.
Половцы ушли, а Печенеги начали грабить города и села, лежащие по близости к Балканам. Освобожденные византийским золотом от страшного столкновения с половецкими единоплеменниками, варвары вовсе не думали соблюдать мирного договора с империей. Расточивши множество казны на выкуп пленных и на умиротворение Половцев и не имея достаточно военных сил, император очутился в самом затруднительном положении. Он мог противопоставить Печенегам частную, так сказать, партизанскую войну — нападать на печенежские отряды в городах, ими занятых, когда они отдыхали после грабежа и попойки. Это не помешало вероломным наездникам занять Филиппополь, куда их уже давно звали Богомилы, и рассыпаться мелкими загонами по всей долине реки [64] Гебра (Марицы). Они захватили Кипселлу,¹²⁹⁾ и беспокоили самую столицу. Не видя никаких средств остановить этот бедственный разлив диких орд, Алексей принужден был искать мира. Анна Комнина с необычной у ней скромностью выражается, что ее отец просил мира у Печенегов. Из другого источника мы узнаем, что, несмотря на всю безысходную опасность положения, византийские приличия были соблюдены, и дело было поведено так, как будто сами Печенеги, грозившие Константинополю, умоляли о мире.
/249/ Недолгий отдых куплен был у Печенегов перед наступлением зимы 1088—1090 {так. OCR} года.¹³⁰⁾ В январе с обычным придворным церемониалом был отпразднован день Богоявления. Знаменитый в то время оратор, глава риторической школы, Феофилакт, вскоре вступивший на болгарскую кафедру, держал требуемую церемониалом речь к императору. Сильным и красноречивым, хотя несколько риторическим языком, описав ужас печенежского нашествия,¹³¹⁾ оратор продолжал: «Тем не менее, страх, наведенный на них тобою (Алексеем), заменил десятитысячное войско и принудил их дать отдых своим коням, воткнуть в землю копья и сложить щиты. Но я едва не забыл о хитрой проделке Скифа. Он искал мира, но прислал послов, которые не сами просили мира, а готовы были дать мир просящему. Император угадал обман варваров, превзошел Омировых ораторов (δημηνάρους), то резко и отрывисто обвиняя Скифа, то держа речь подобно зимней вьюге (Iliad. III, v. 222). Посрамленные, они (послы) признались, что жаждут мира, издали почувствовав силу твоего огня. И те, которые едва знали другое решение кроме крови, вверились грамоте и договору. О, счастливый день! О, славные руки императора, одержавшие победу, прежде чем началась война... Если [65] бы война была увенчана миром после опасностей труда военного, после потоков крови, то и это было бы великим делом. Теперь же мы видели дело гораздо более достойное удивления: враги не дождались сражения (τὴν χεῖρα), но, осудив себя, сами произнесли справедливое решение. Только в этом они не были Скифами и варварами, что прежде беды приняли благоразумнейшее решение... Другой не принял бы посольства, показал бы бòльшую, чем следует, суровость, поднял бы брови выше надлежащего и не прежде отказался бы от мести, чем насытил бы зверя в своем сердце скифской кровью. Но ты и в том показал небывалый пример, что не захотел попирать ногами лежащих, не оттолкнул просящих милости... Не царское, не божественное дело — находить удовольствие в мести, но злое и дьявольское, свойственное злым натурам и злым силам... Итак, ты дал мир ищущим его и возвратил Римской империи многие города, как матери пленных дочерей. Теперь земледелец спит и видит безмятежные сны, благодаря твоему о нас бдению; ему не снится, что вот его /250/ преследуют, настигают, ловят, вот уже связывают, вот заносят меч над ним; но взошло солнце, и он исходит на делание свое даже до вечера. Солнце пошло на запад, и он оставляет работу; устрояет без страха полную трапезу и, наполнив свободную чашу, поздравляет себя с твоей силой, с презрением и отвращением вспоминает о Скифах (τῶν δὲ Σκυθῶν κατερεύγεται), шутит с домашними, сладко их обнимает, напоминая, что он видит все это, и они его видят — благодаря Великому Алексею».¹³²⁾
Странные речи в устах человека глубоко образованного и, как увидим ниже, умеющего также говорить языком истины, любви христианской и гуманности. До того прониклась горделивой ложью официальная Византия, что и ее лучшие люди спокойно плавали в ней, как в привычной стихии. Не пришлось совсем несчастному земледельцу Фракии и Македонии увидеть те счастливые дни, о которых бредила придворная риторика. [66]
Оставив Кипселлу, Печенеги расположились недалеко от Адрианополя — в Таврокоме¹³³⁾ и провели здесь зиму. Жители Адрианопольской области своими слезами могли бы свидетельствовать о том, что законы цивилизованных стран не писаны для диких кочевников. Сам император Алексей, серьезно выслушивавший обязательную лесть, не обманывал себя насчет продолжительности мира с Печенегами. Всю зиму он занят был приготовлением возможных средств обороны. В ожидании помощи, обещанной графом Фландрским, он составил особый отборный полк так называемых архонтопулов из сыновей убитых воинов, наименованный так (архонтопулы — сыновья архонтов) ради почета и поощрения к военной доблести. Специально приготовленный к борьбе с Печенегами и обученный самим, опытным в военной тактике, императором, этот двухтысячный отряд напоминал классически образованной дочери Алексея «священный отряд Лаконцев».¹³⁴⁾ Едва наступила весна 1090 года, как печенежские шайки появились опять близ Хариуполя, где мы их уже раз видели. Здесь произошла схватка, кончившаяся несчастно для Византийцев: архонтопулы должны были сделать первую пробу своей /251/ пригодности, и триста юношей положили свои головы перед печенежскими телегами, на которых стояли меткие стрелки зорких кочевников. Император Алексей оплакал лично дорогих ему юношей, проливая горькие слезы и произнося горячие причитания.¹³⁵⁾ Удачнее была схватка под Апром (Апри¹³⁶⁾), который Алексей успел занять ранее Печенегов. Печенежский отряд, вышедший на добычу, был разбит Татикием с Франками: триста буйных голов печенежских попались в плен. Некоторым утешением и ободрением послужило также прибытие рыцарского отряда из далекого запада; граф Роберт блистательно исполнил свои обещания: пятьсот отборных [67] всадников явились для борьбы с Печенегами на помощь Алексею;¹³⁷⁾ закованные в железо, смелые и гордые рыцари Фландрии были самой страшной грозой для легких стрелков печенежских. Византийский император так нуждался в коннице и конях, что принял с великой благодарностью полтораста лошадей, присланных в подарок ему лично Робертом Фризом; сверх того, купил у новоприбывших за деньги их излишних запасных лошадей. К несчастью, Алексей не мог дать рыцарям того назначения, которое предполагалось для них первоначально. Положение империи было тем более критическое, что турецкие орды (Печенеги и Сельджуки) наступали одновременно в Европе и Азии, и что Турки Сельджуки стремились подать через пролив руку своим единоплеменникам в Европе. Предприимчивый турецкий пират Чаха (Τζαχας), когда-то приведенный малолетним пленником в византийскую столицу, воспитанный при дворе Никифора Вотаниата, облеченный титулом протонобилиссима, потом изменивший своему второму отечеству для первого родного,¹³⁸⁾ питал широкие замыслы, которые не доступны были до сих пор турецкой ограниченности Сельджуков. Он понял, что самый жестокий удар Константинополю можно нанести с моря; он завел при помощи Смирнских Греков собственный флот, завладел приморскими городами Фокеей и Клазоменами, островами Лесбосом и Хиосом¹³⁹⁾ и завязал сношения с Печенегами, которые были ему хорошо /252/ известны со времени пребывания в Константинополе. Какие-то Печенеги, неизвестно откуда появляющиеся, сообщали ему сведения о движениях и намерениях византийских воевод.¹⁴⁰⁾ Необходимы были решительные меры и надежные силы, чтоб остановить дерзкого пирата. Алексей отправил в Малую Азию Фландрских рыцарей, откуда, впрочем, несколько позже они снова были вызваны в Европу. [68]
Себе император предоставил справиться с печенежским погромом. Тяжело прошло для него лето 1090 года. Вследствие лагерной жизни, душевных и физических тревог, его мучила жестокая лихорадка. Ему приходилось быть свидетелем сцен потрясающих, унизительных для его достоинства, и молча глотать оскорбления, подавлять и скрывать гнев в глубине души. Один значительный печенежский перебежчик — такие теперь были — на глазах императора заколол человека, который, благодаря своему знанию печенежского наречия, обличил варвара в обмане или даже явной измене. На царском коне, подарок которого должен был свидетельствовать об отсутствии гнева в душе Алексея, сметливый варвар ускакал потом к Печенегам, понимая, что дерзкий поступок не пройдет ему даром, и что только затруднение минуты спасли его от неизбежной казни. Другой его товарищ несколько раз переходил с одной стороны на другую, и несмотря на то не был подвергаем никакому наказанию.¹⁴¹⁾ Так мало надежны были те элементы, которыми приходилось пользоваться Византийскому императору. Военные действия, если можно называть так печенежские грабеж и разбой, происходили за это лето (1090 г.) около города Русия (Ruskiöi),¹⁴²⁾ потом император перенес свою главную квартиру далее на восток в Чурул (Tchorlou), где его сейчас же окружили Печенеги. Этот город, находящийся на расстоянии двадцати льё от Константинополя, лежал на горе, которая быстрым скатом спускалась к долине. На вершине горы, под стенами крепости, Алексей /253/ велел поставить в ряд тяжелые телеги, отобранные у местных жителей; сняв настилку, оставив только оси и колеса, Византийцы привязали эти новоизобретенные военные машины кругом к стенам крепости, и как скоро печенежские всадники бросились на приступ и уже были на половине подъема, — они обрубили веревки, которыми телеги были удерживаемы; [69] катясь вниз с неудержимой быстротою, массивные колесницы производили расстройство и беспорядок в рядах вражеских.¹⁴³⁾ Под прикрытием такой странной артиллерии Греки сделали вылазку и нанесли довольно чувствительное поражение варварам. Этот частный успех, как он ни обрадовал императора, не имел, конечно, никакого влияния на общее положение дел. Печенеги все-таки оставались в близком соседстве к Константинополю. При начале зимы они раскинули свои палатки не далеко на север от Чурула, за рекою Еркене (около Визы и Люле-Бургаса).¹⁴⁴⁾ Алексей со своей стороны воротился в столицу и думал готовиться к военным действиям следующею весной. Печенеги не дали ему отдыха. Не пробыв и недели в своей столице, Алексей узнал, что вслед за ним был отправлен Печенегами значительный отряд к Хировакхам (между Кучук-Чекмедже и Буюк-Чекмедже, ближе к последнему). Вооружив городской гарнизон и новобранцев — всего до 500 человек, — утром 14-го февраля (пятница мясопустной недели) император Алексей отправился в местечко Хировакхи и сейчас же приказал запереть ворота, оставив ключи у себя, ибо было основание опасаться, что Печенеги найдут себе друзей в самой крепости. С восходом солнца на другой день действительно показались толпы диких наездников и расположились на одном холме вблизи городских стен; потом от их становища, на глазах Греков, отделилась масса в 6,000 человек и рассыпалась по окрестностям для грабежа и разбоя. Алексей опасался за сами стены своей столицы, не вполне полагаясь на бдительность властей в своем отсутствии. С другой /254/ стороны, он понимал, что самое лучшее было воспользоваться раздроблением неприятельской силы. Он взошел наверх городской стены, окинул зорким взглядом соседние холмы и [70] долины, чтоб убедиться, не скрываются ли где еще другие толпы Печенегов, не поставлено ли где засады. Все кругом было пусто: только вблизи — прибывший утром и ослабленный отделением шести тысяч — отряд Печенегов отдыхал от походного утомления: одни спали, другие еще ели. Император решил захватить врага врасплох. Большого труда стоило ему склонить на такое смелое предприятие свою малочисленную дружину: новобранцам и гарнизонной страже, привыкшей сидеть за крепкими и высокими стенами столицы, его замысел казался безумным и дерзким, в виде явного превосходства сил на стороне Печенегов, о которых они наслышались всего страшного. «Мы погибли», убеждал их Алексей, «если тот шеститысячный отряд, который теперь ушел на добычу, соединится с этим, который мы видим перед собой; мы все одно погибли, если, расположившись под стенами столицы, шесть тысяч ушедших Печенегов лишат нас всякой возможности воротиться в столицу. Лучше идти на встречу опасности, чем умереть в постыдном бездействии. Я первый иду впереди всех; кто хочет, пусть следует за мною и не отстает от меня, когда я брошусь в середину печенежского стана; кто не хочет со мною идти, пусть остается здесь и даже пусть не выглядывает из-за степы». Потихоньку отворились городские ворота, и тайком Греки зашли сзади того холма, на котором отдыхали беспечные варвары; император первый бросился в их средину и первый убил попавшегося ему под руку Печенега. Его пример подействовал и пробудил некоторый пыл и военный задор в сподвижниках. Печенеги, не успевшие, быть может, сесть на коней, были отчасти перебиты, отчасти взяты в плен. Победоносные Византийцы, по приказанию императора, нарядились в печенежское платье, снятое с пленных и убитых, сели на печенежских лошадей, взяли их знамена и сделались до того похожи на Печенегов, что могли бы испугаться самих себя. В этом виде они направились к реке Меласу (Карасу), протекающей вблизи Хировакх, где должен был проходить на возвратном пути печенежский отряд, ушедший к столице. Расчет Алексея вполне оправдался. Шеститысячная шайка Печенегов, возвращаясь с награбленным [71] добром, издали приняла переряженных Византийцев за своих земляков и, неосторожно приблизившись к ним, понесла /255/ чувствительное поражение. Число пленников увеличилось, точно так же, как и число голов, снятых с печенежских трупов. Это было в субботу вечером 15-го февраля.¹⁴⁵⁾
В понедельник масляной недели (17-го февраля) утром император Алексей Комнин отправился обратно из Хировакх в Константинополь в торжественном и странном шествии: впереди ехали на печенежских конях и в варварском убранстве переодетые Византийцы, за ними шли со связанными на спине руками настоящие Печенеги, которых вели крестьяне, собранные из ближайших сел; затем еще следовали греческие всадники, подняв к верху окровавленные копья с воткнутыми на них отрубленными головами убитых Печенегов. Классически образованная дочь Алексея с видимым удовольствием описывает этот отвратительный маскарад, которым ее отец праздновал наступление масленицы; она с наслаждением припоминает рассказы участников маскарада о разных забавных случаях, которые сопровождали его шествие. Что в самом деле могло быть комичнее той сцены, когда попадавшиеся навстречу вооруженные Греки трусили пред мнимыми Печенегами, пока не узнавали в них подлинных Византийцев? В таком же шествии вступил император в свою столицу. Население встретило его с восторгом, радуясь минутному избавлению от опасности и сочувственно удивляясь забавной выдумке. Но среди толпы, помешавшейся от масленичного веселья, нашелся один благоразумный человек, который напомнил о том, что для особенного торжества нет соответствующего повода. «Много радости, да мало пользы, много печали, да мало вреда», сказал кесарь Никифор Мелиссин, определяя значение победы, одержанной Алексеем при Хировакхах, для победителей и побежденных.¹⁴⁶⁾ Его замечание не замедлило оправдаться самым горьким образом. Потеря нескольких тысяч человек не много ослабила грозную массу Печенежской орды, но зато сильно возбудила в ней желание скорейшей мести и [72] побудила сняться с зимних кочевьев ранее обыкновенной поры. Не прошло двух недель, как Печенеги снова разоряли города и села в окрестностях Константинополя. В первое воскресенье поста (2-го марта в 1091 году) греко-восточная церковь празднует память мученика Феодора Тирона, который /256/ во время отступника Юлиана чудесным образом спас христиан от осквернения пищей, тайно окропленной кровью языческих жертв. В этот день благочестивые жители греческой столицы в особенном множестве посещали храм мученика Феодора в предместьях за городской стеной. Теперь они должны были отказаться от своего обычая: подле самого храма стояли Печенеги, городские ворота были заперты, из города никого не выпускали.
С моря грозила не меньшая опасность. Предприимчивый Чаха, увеличив свой флот купеческими кораблями завоеванных приморских городов, замышлял нечто ужасное, хотел напомнить гордой Византии времена давно забытые, когда Сарацины с моря, Авары и Болгары на суше держали ее в крепкой осаде недалеко от конечной гибели. В Константинополе сделалось известно, что эмиссары смелого пирата, породнившегося с султаном Никейским, появлялись среди палаток печенежских. Турецкая орда Сельджуков и турецкая орда Печенегов, давно разлученные в своих странствованиях, затем снова встретившиеся на полях Малой Азии в двух враждебных лагерях и уже тогда пришедшие к сознанию своего родства, готовились теперь соединить свои усилия, чтоб основать на развалинах Восточной империи турецкое Сельджуко-Печенежское царство. Чаха требовал, чтобы к следующей весне Печенеги заняли Херсонис Фракийский (полуостров Галлиполи), то есть, хотел открыть с ними прямые и постоянные сообщения через Дарданеллы, заставить их действовать по общему плану, отрезать совершенно Константинополь от всяких связей с провинциями в Европе и в то же время запереть его с моря.¹⁴⁷⁾ Сделалось известно также, что Чаха был в [73] тайных сношениях с теми из своих азиатских соплеменников-Турок, которые в известном количестве находились на службе в виде наемников у греческого императора, и склонял их щедрыми обещаниями на свою сторону, назначая удобный момент для измены, когда он сам займет южную оконечность полуострова Галлиполи.¹⁴⁸⁾ Чаха так был уверен в успехе, /257/ что уже заранее называл себя Византийским императором.¹⁴⁹⁾
Давно Византийская империя не бывала в таком критическом положении. В самой природе совершались явления, которые поселяли на веселых берегах Босфора печаль и уныние, которые на несколько времени нарушили обычный строй городской жизни и сделали затруднительными ободряющие общественные отношения. На улицах Константинополя выпал снег в таком количестве, какого никто не помнил, как будто уже заранее начиналось превращение Византии в жилище людей, пришедших с севера. Несколько времени, говорит Анна, положительно невозможно было отворить дверей в доме от глубокого снега.¹⁵⁰⁾
Что же предпринял император Алексей Комнин, чтоб отвратить грозящую беду, чтобы спасти себя, столицу, наконец, империю?
Византийская гордость, очевидно, не любила вспоминать об этой тяжелой зиме 1091 года. Царственная дочь императора Алексея, которая взяла на себя задачу описать подвиги своего [74] отца, выражается о его действиях за это время как будто с рассчитанной краткостью и намеренной темнотой: «император с возможной поспешностью отправил во все стороны послания, призывающие наемное войско».¹⁵¹⁾
Можно подумать, что речь идет о совершенно обычных хлопотах византийской дипломатии и казначейства нанять побольше охочих людей в свою армию, так как Византия, считавшая во многих из своих бесчисленных монастырей по пяти и семи сот монахов, постоянно чувствовала недостаток в земном войске.
Но совершенно напротив, речь идет о таких решениях, которые, с одной стороны, могли быть внушены только отчаянием, с другой — давали совершенно новое направление всей византийской политике, и которые определили на долгие годы судьбу династии Комнинов и самой их империи.
Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае, именно, и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно во всяком случае соединено было с глубоким /258/ унижением. Византийский ум, искусившийся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к грубой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый император Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиавеллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого. Появление на сцену новых племен и народов нисколько не смущало хладнокровную расчетливость Босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоистребления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили и теми варварами, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю [75] тягость содержания десяти тысяч членов придворного синклита и целой армии местных чиновников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, Печенеги были приняты в пределы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице Сельджуков, на которых Печенеги кстати так были похожи. К несчастью, Печенежские дикари, несмотря на поспешное крещение в дунайской воде, оказались мало способными служить высшим целям византийской политики. К несчастью оказалось, что они слишком схожи с теми Турками, с которыми им следовало на глазах Византийцев беспощадно бороться, и встретили в пределах самой империи элементы, готовые вступить с ними в союз для ее разрушения. Сверх того, в настоящую минуту Печенеги, готовые, с одной стороны, подать руку Туркам-Сельджукам, могли в то же время найти себе поддержку среди кочевников, занявших их прежние поселения, с которыми теперь им делить было нечего. Только грубая варварская жадность к добыче и дикое неуменье разобраться миролюбиво предупредили общее нападение Печенегов и Половцев на империю в 1088 году. Византийская политика не замедлила, по-видимому, воспользоваться раздором, обнаруживавшимся среди единоплеменников: может быть, не без ее тайного участия появились Половцы на византийской стороне Балкан, в тылу победоносных Печенегов. Но, достигнув своей дели, пригрозив Печенегам союзом с их раздраженными единоплеменниками и принудив их таким образом к миру, даже к обещанию /259/ покорности, император Алексей счел за лучшее не брать на свои плеча еще новой опасной тяжести в виде таких ненадежных друзей, как Половцы. Опираясь на соглашение с Печенегами и на очень, впрочем, сократившееся богатство Константинопольской казны, он заставил Половецких ханов совершить обратный путь к низовьям реки Днепра, где они могли продолжать свои набеги на небогатые города русские. Но если император Алексей надеялся справиться с Печенежской ордой только собственными средствами, то события не оправдали его [76] расчетов. Всего хуже было то, что в лице Чахи явился враг, который с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдашней восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бессмысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную определенную цель и общий план. Окруженный со всех сторон опасностями, император Алексей вынужден был обратиться опять к тем же Половцам, которые недавно были обижены предпочтением, оказанным их врагам, и невниманием к их готовности оказать услугу империй истреблением сих последних. Некоторые из грамот, о которых говорит дочь Алексея, без сомнения, пошли в половецкие вежи на берегах Днепра и Дона, вероятно, также и к князьям русским.¹⁵²⁾
Нет сомнения, что для такого умного и опытного человека, как император Алексей, и теперь были очевидны все опасные последствия того шага, который он делал, приглашая в пределы империи новые толпы свирепых варваров. Единоверные с Византией князья русские не могли придти на помощь к Грекам без согласия или мира с Боняком и Тугорканом. А отправившись, как это часто делалось, вместе с полками половецкими, русские князья не могли привести с собою столько собственных сил, чтоб иметь решительное влияние на дикую /260/ волю половецких кочевников. Что же будет, если Половцы найдут более выгодным соединиться со своими единоплеменниками и обратиться вместе с ними против византийской столицы? Кто мог поручиться за постоянство вражды или дружбы, управляемых только необузданными порывами хищнических инстинктов? Если даже Печенеги будут разбиты при помощи Половцев, то не будут ли все благие плоды победы состоять [77] в том, что империя попадет, как говорилось и у Греков, из огня в полымя? Не зачем было и задавать себе вопроса о том, что будет делать победоносная орда Половцев, когда она утвердится в недрах империи. Она будет делать то же, что делали Печенеги. Сам император Алексей, посылавший посольство к Боняку и Тугоркану, через несколько времени не мог сказать, против кого направятся те силы, которые сбирались в низовьях Днепра и Дона.
Византийская империя тонула в турецком нападении: утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугортак или Тугоркан были союзниками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить критическую минуту, пока не придут более надежные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союзниками были люди латинского запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены грамоты, призывавшие со всех сторон наемное войско: факт, до сих пор отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению.

VI.

Первые годы последнего десятилетия в XI веке — это был момент, когда государственная Византия, гордая своими римскими преданиями, своим незапятнанным православием, своим бесконечным превосходством над всем варварским миром, грубыми инстинктами которого она умела управлять с таким искусством и к среде которого она причисляла как западных христиан, так и своих славянских единоверцев, потеряла веру в себя и в высокие заслуги своего православия. Эти заслуги пред судом истории, действительно, высоки, но они, конечно, не оправдывали того иудейского, во всяком случае не христианского воззрения, что догмат и обряд составляют всю сущность христианства — помимо духа любви [78] христианской; /261/ что общество, которое умеет понимать и толковать все глубины догмата и лучше других сохранило правильность обряда, есть уже новый сосуд избрания, во всех случаях как бы обязательно охраняемый самим Богом; что временные несчастья и бедствия происходят только от случайных и частных нарушений в каком-то подразумеваемом договоре с Божеством, а не от постоянного забвения основной заповеди о христианском братстве и любви.
Есть в высшей степени характеристичные и замечательные документы, открывающие нам просвет в строй византийского миросозерцания, как оно выражалось под влиянием тяжелых событий. Вынужденный тяжелым кризисом норманнского нашествия, император Алексей прибегнул к крайнему средству для поправления своего истощенного казначейства. Он «коснулся» священных сокровищ в богатых церквах византийских и употребил их на «государственные» нужды. «Я полагал в моем сердце, что Бог не разгневается на это, так как у меня не было злого намерения, которое предосуждает виновного», объясняет нам императорская грамота.¹⁵³⁾ Но византийское благочестие, не сознавая за собою никакого догматического прегрешения и, следовательно, никакой вины перед Богом, здесь то именно и поспешило открыть причину всех бедствий, обрушившихся на империю. Еще в 1084 году, когда Алексей воротился в свою столицу из похода, до его ушей дошел всеобщий и громкий ропот населения столицы, так рабски безгласного во всем, что не касалось церкви. Он должен был защищать себя и оправдываться в торжественном собрании синклита и священного синода Константинопольской церкви. Смешивая классические предания с библейскими, он ссылался и на Перикла, который безотчетно истратил деньги на «нужное» (εἰς δέον), и на царя Давида, который в крайности вкусил священных хлебов, и все-таки кончил обещанием вознаградить ущерб, причиненный церковным ризницам, и обиду, сделанную самому Богу.¹⁵⁴⁾ Продолжавшиеся затруднения со стороны [79] Печенегов помешали исполнить обещание. Между тем в глазах всех настоящих Византийцев эти затруднения были именно следствием продолжавшегося гнева небесного: император, святотатственно прикоснувшийся к церковному достоянию, был не лучше, чем прямой еретик и, следственно, он несет ответственность за все несчастья. В бесчисленном сонме /262/ Константинопольского монашества нашлись лица, которые не стеснялись громко и почти в лицо говорить это «тирану». Епископ Лев Халкидонский, поплатившийся за свою смелость низвержением и ссылкой, в глазах толпы окружен был ореолом мученичества, и даже лица, приближенные к императору, рассказывали о его чудесных явлениях.¹⁵⁵⁾ Император Алексей, истый и кровный Византиец, не устоял против такого напора общественного мнения; сильные сомнения закрались в его душу. «Так как сокровища, взятые у святых церквей, были истрачены не на приличные этому достоянию нужды (εἰς μηδέν δέον), и всякое прежнее намерение наше (исправить злоупотребление) при затруднениях, окружающих Романию, обратилось в противное, так как со многих сторон возвысился рог восстающих на ны, и ладья империи подвергается опасности утонуть в волнах, ее обуревающих, если всемогущая Божественная сила не поможет ей какими знает путями и не превратит кораблекрушения в ясную тишину, — то изволилось нашему императорству прилежнее исследовать и разыскать, что же такое именно подвигло на столько гнев Божий и направило на нас стремление ярости его. Мы рассмотрели с духовными и божественными мужами этот вопрос и узнали от них, что не последняя причина Божественного гнева заключается в том, что мы коснулись святых сокровищ Господних; хотя это сделалось и совершилось не от лукавого сердца, но совершенно не позволительно приношения, врученные в руки Бога, снова вынимать из этих рук и обращать на другие нужды».¹⁵⁶⁾ [80] Император /263/ дал обет перед лицом Божьим возвратить церквам их достояние, как скоро утихнет мирская буря вражеского нашествия, и произнес страшные заклятия на будущее время против себя и своих преемников.
Не куплена была этим милость Божия. Напротив того, после 1088 года, к которому относится приведенная нами новелла, буря, воздвигнутая гневом небесным, достигла еще большого напряжения. После десятилетней неустанной борьбы за целость империи на востоке, севере и западе, у императора Алексея опустились руки, упал дух, смирилась его гордость, гордость православного царя в отношении к неправоверному Западу.
Нет сомнения, что в тех событиях, которые привели к окончательному разрыву восточной и западной церквей, большая часть вины падает на властолюбие и заносчивость представителей Римского престола. Но едва ли также можно утверждать, что все слова и действия Керулария были проникнуты духом [81] христианской кротости и братолюбия, хотя, конечно, весьма можно сомневаться в том, что лицо противоположного характера на Константинопольском патриаршем престоле могло бы предупредить разрыв, коренившийся весьма глубоко. Во всяком случае мы думаем, что честь православного Востока гораздо более поддержана была возвышенной, миролюбивой и в то же время твердой речью патриарха Антиохийского, чем страстными обличениями Керулария. Во всяком случае следует пожалеть, что полемика, которая потом завязалась между богословами обеих церквей, вовсе не шла тем путем соглашения, мира и уступчивости, который был указан истинно-христианским, истинно гуманным голосом Петра Антиохийского.¹⁵⁷⁾ «Нам прилично», /264/ писал он, «принимать в расчет доброе намерение (заблуждающихся) и там, где дело не касается ни Бога, ни веры, всегда склоняться к миру и братолюбию. Они — наши братья, хотя по грубости и неведению часто уклоняются от того, что прилично, следуя своей воле». После прибавления к символу, которым римская церковь действительно нарушила самым глубоким образом союз единения, более важным пунктом разногласия было совершение таинства евхаристии на опресноках вместо квасного хлеба. Известно послание Петра Антиохийского к архиепископу Аквилейскому (или Градскому, Градо), отличающееся такой высокой ученостью. Восточный иерарх доказывал в нем, что вечеря, на которой Христос установил таинство, была совершена прежде наступления ветхозаветной еврейской Пасхи, когда закон еще не допускал опресноков, следовательно, употребление их в западной церкви ни на чем не основано. Несмотря на это, Петр Антиохийский писал Михаилу Керуларию: «Я выскажу свою мысль прямо: если они (латиняне) исправятся относительно прибавления к символу, то я не искал бы от них ничего более, оставляя безразличным в числе других и вопрос об опресноках, хотя в послании к епископу Венецианскому я показал ясно, что вечеря, на которой Спаситель и Господь наш предал своим ученикам обряд божественного [82] таинства, была совершена, когда еще не наступило законное время есть Пасху. Увещеваю и твое боголепное блаженство принять мою мысль, чтобы, всего требуя, не потерять всего». Понятно, что с тем большим снисхождением расположен был смотреть патриарх Антиохийский на другие обвинения против латинских братьев, сообщенные ему Керуларием: одни из них исцелимы, другие могут быть оставлены без внимания.¹⁵⁸⁾ Если латинские епископы носят на руках перстни в знак обручения с церковью, то и в восточной церкви существуют аналогические обычай; если латиняне бреют бороды, то и мы оставляем на верхушке головы венчик (τὴν παπαλήθραν) и т. д.¹⁵⁹⁾). «Прошу, умоляю, припадая мысленно к твоим святым ногам, пусть твое священное блаженство ослабит излишнюю строгость и снизойдет к действительному положению вещей». Мы уже сказали, что не в таком духе велась дальнейшая полемика. Все жестокие обличения и нетерпимые упреки, /265/ все презрительные выходки, весь пыл и задор вражды продолжают, к несчастью, обнаруживать себя на обеих сторонах. Близкий нам пример представляет послание ученого митрополита Киевского Иоанна II Продрома¹⁶⁰⁾ к папе Клименту, писанное около 1089 года. Заблуждение относительно опресноков есть, по его мнению, одна из многих ересей, в которых повинна западная церковь, начало и корень их. Это пятое заблуждение, которому предшествует неправильность в соблюдении постов и безбрачие духовенства, есть именно скрытая ересь древних еретиков — Валента, Аполлинария, Евтихия, Диоскора и т.д.¹⁶¹⁾
Император Алексей и как ревностный богослов, — ибо богословское образование составляло необходимую часть высшего образования в Византии, — и как политик, [83] которому необходимо было примирить духовенство с мерами, ознаменовавшими начало его правления, вполне проникнут был воззрениями строгой противолатинской партии. Практическое применение этих воззрений можно видеть в запрещении христианам латинского обряда, живущим в пределах империи, отправлять богослужение на опресноках и в предписании, им данном, следовать греческому обычаю. Эта мера повела к переписке с папой. Урбан II, восшедший на престол римских первосвященников в 1088 году, нашел необходимым вступиться за своих единоверцев. Около 1089 года он отправил в Константинополь посольство, во главе которого стоял аббат греческого монастыря близ Рима (Grotta Ferrata¹⁶²⁾). Посольство пришлось именно на то время, когда Византийский император тяжелыми обстоятельствами, в которых находилась империя, был расположен к смирению и уступчивости, когда после переговоров с графом Фландрским он уже думал о помощи Запада. Чтоб устранить препятствия к союзу с латинским миром, чтобы склонить в свою пользу папу, от которого так много зависело это дело, Алексей Комнин, отказавшись от прежних своих связей с Генрихом IV Германским, подал Урбану II руку примирения и соглашения. В своем ответном послании, отправленном с аббатом Гротта-Ферратским, он предлагал папе собор в Константинополе; на этом соборе вопрос об опресноках, а с ним, конечно, и другие вопросы должны были подвергнуться дружелюбному рассмотрению представителей той и другой церкви. Со своей /266/ стороны, император заранее обязался принять беспрекословно решения собора и, сверх того, назначил срок для его собрания ее позже как через полтора года.
Папа Урбан, посоветовавшись с графом Рожером Сицилийским, во владениях которого находилось много Греков, державшихся восточного обряда, принял предложение Византийского императора.¹⁶³⁾ Серьезность его миролюбивого настроения [84] доказывается тем, что в том же 1089 году последовало разрешение Алексея Комнина от церковного отлучения, которое лежало на нем, как схизматике.¹⁶⁴⁾
В самом Константинополе желание примирения с Западом могло только возрастать сильнее и сильнее. При отсутствии прямых исторических на это указаний, которых мы не находим в главном византийском источнике для времени Алексея по причине уже указанной, мы обращаемся к произведениям знаменитого иерарха и богослова греческой церкви, известного нам Феофилакта Болгарского, который именно около этого времени был поставлен в сан архиепископа и всегда был очень близок ко двору и к сферам, решавшим вопросы церкви и государства.¹⁶⁵⁾ Мы не ошибемся, если его в высшей степени замечательное сочинение о заблуждениях латинян отнесем приблизительно к 1091—1092 годам и увидим в нем знамение времени. Сочинение писано по вызову одного духовного лица, занимавшего довольно видное место в рядах клира великой церкви в Константинополе,¹⁶⁶⁾ но автор имеет в виду более [85] обширный круг читателей и постоянно обращается вообще «к /267/ братьям», к «рабам Христовым, друзьям и братьям», то есть, ко всему клиру Софийской церкви, глубоко заинтересованному в начатых переговорах с папой. Вопрос о заблуждениях латинян, обращенный к Феофилакту, именно был вынужден тяжелыми и суровыми обстоятельствами, как это прямо сказано в самом начале ответного послания. Но автор радуется, что Божественные знамения, служащие одним в наказание, на других производят спасительное действие.
Что касается основной темы сочинения, то она в высшей степени поразительна. Автор послания прямо объявляет, что он не разделяет общепринятого мнения о разделении церквей. Он не находит, чтоб ошибки (σϕάματα) латинян были многочисленны, и чтоб эти ошибки делали церковное разделение неизбежным. Он восстает против того духа богословской нетерпимости и теологического высокомерия, которое господствует среди его ученых единоземцев и современников. «Мы думаем», говорит он, «что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных мудрецов в делах божественных необходимо как можно большее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой».¹⁶⁷⁾ С некоторой иронией перечисляет ученый архипастырь ходячие обвинения против латинян: кроме опресноков, поста субботнего и безбрачия духовенства, им ставят в великую вину то, что у них священники бреют бороды, носят на руках золотые /268/ перстни и одеваются в шелковые ткани и т. д., что монахи позволяют себе есть мясо и пр. «Быть может, кто-нибудь», замечает Феофилакт, «из верных и более горячих [86] ревнителей православия восстанет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй в холодности, или даже в предательской измене своей церкви. Конечно, сам он насчитал бы (латинских заблуждений) много больше того, что я привел, Но я, — заявляет Феофилакт в выражениях, напоминающих Петра Антиохийского, — даже из числа перечисленных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие — заслуживающими умеренного исправления, то есть, такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу церкви, а если нет, то тоже не будет большого вреда».¹⁶⁸⁾ Есть только один пункт, который действительно разделяет две церкви — это нововведение в символе веры, сделанное латинянами. Здесь невозможна никакая уступка, здесь Феофилакт прямо обращается к Римлянам с обличением их заблуждения. Здесь он не может принять никаких извинительных соображений. «Латиняне могут сказать, что они веруют и мыслят точно так же, как мы, что под исхождением от Сына они понимают другого рода исхождение, чем от Отца: от Отца Дух исходит, потому что Отец виновник его бытия, от Сына Дух исходит в том смысле, что как бы изливается и раздается Сыном, а не в том, чтобы Сын был виновником Его бытия, что принадлежит только Отцу. Латиняне могут сослаться на бедность и скудость латинского языка, которые заставляют их два разные понятия выражать одним и тем же словом, не отступая нисколько от согласия в вере с Греками». Учитель греческой церкви: готов на братское снисхождение. Но оно может состоять только в том, что латинянам будет предоставлено право пользоваться своим способом выражения в церковных беседах и поучениях, с объяснением однако смысла употребляемых выражений. Что же касается символа, то здесь не может быть и допущена никакая неясность и двусмысленность, никакое прибавление; ибо в символе именно выражается согласие, единодушие веры, исповедание, всеми одинаково понимаемое, без чего-либо подразумеваемого. [87]
Употребление греческой церковью квасного хлеба в /269/ таинстве евхаристии Феофилакт оправдывает и утверждает примером апостолов, которые преломляли такой хлеб, и общим согласием церковного предания, отказываясь при этом от главного довода, который был развиваем Петром Антиохийским, но в глазах Феофмакта оказывался несостоятельным. На таких же основаниях отвергается субботний пост латинян. Но относительно этих вопросов архиепископ Болгарии направляет остроту своих рассуждений в обе стороны. Он доказывает, что Римляне не правы в том отношении, что они ошибаются и погрешают против церковного предания, но Греки также не правы в том, что не хотят быть снисходительными к ошибкам ближнего. «Великая и огня жарчайшая ревность» против приношения опресноков в тех людях, которые заявляют, что они скорее положат свою душу, чем поступятся своим мнением об этом предмете, — не находит одобрения в глазах Феофилакта: эти люди более угождают собственной страсти и попадают в сети дьявола. «Нет, братия», обращается Феофилак к своим читателям, «не должно от всех требовать всего. Если что, не будучи исполнено, приносит вред смертельный, противу этого нужно бороться, как говорится, и руками и ногами. Но есть такие вещи, от лишения которых нет большого вреда, но будет величайший вред, если мы силою достигнем того, что и они будут приобретены для нас. Оставить это быть так, как есть — вот что требуется от рассудительного человека, знающего законы домостроительства, которыми предписывается ради великого жертвовать малым, а не ради малейших (выгод) величайшими интересами».¹⁶⁹⁾
«Если поэтому западные, благоустроив вопрос о догмате и отказавшись от нововведения в пользу древности, обнаружат сердечную привязанность к опреснокам и постам своим и отступят назад перед нашими просьбами, сделанными в духе кротости, об единомыслии и в этих предметах, то будь на этот раз Павлом, который для тех, кои были под законом, сам являлся сущим под законом и принимал участие [88] в жертвах очищения». «Искусство кормчего должно состоять в том, чтобы не напрягать все паруса, особенно когда веет сильный дух гордости и народного самомнения; нужно и послаблять с уменьем, ибо лучше совершать плавание с безопасной /270/ медленностью, чем со смертельной быстротой, лучше, сохранить корабль ослаблением бега, чем потерпеть кораблекрушение от упрямой неуступчивости.¹⁷⁰⁾
«Итак, мы не противопоставим суровой непреклонности не привыкшему гнуться духу этого (западного) народа — ни в вопросе об опресноках, ни в вопросе о постах.¹⁷¹⁾
«Иной мог бы потребовать, чтоб я подверг также обсуждению и вопрос о браках, в котором они, по-видимому,¹⁷²⁾ также погрешают. Но у меня нет желания трогать этой Камарины по разным причинам, и между прочим потому, что они, со своей стороны, ставят против нас брак священников в числе своих обвинений, и не только эту брачность, но и другие бесчисленные обвинения. Итак, когда представится им случай оправдывать свои обвинения против нас, тогда будет время говорить и о браке, мы ли погрешаем, или они, или же дело находится в хорошем положении у тех и других, относительно цели, предположенной каждым».¹⁷³⁾
Сочинение оканчивается сильным обращением к греческой стороне, которая считает себя во всем правою. «Что сделало фарисеев несчастными? Разве не любочестие, не страсть к первенству и желание быть называемым у людей «равви»?.. Разве ты не видишь Павла, который избирает Петра судьею своего благовестия? Разве ты не видишь Петра, обличаемого Павлом и переносящего обличение с кротостью? Но ты, если ты замечаешь, что перед громом твоего голоса не трепещут все и не падают пред твоими молниями навзничь, тогда именно ты [89] откапываешь и выводишь на сцену Симонов и Маркионов (которых благодетельное время закопало и навсегда скрыло в земле), тогда ты приводишь в движение прах гностиков, вырываешь волхвование Сабеллия и безумие Ария.. И все это ты навязываешь своему брату (о, слепота!), одному и тому же, несмотря на все их взаимное противоречие, навязываешь, как какие длинные веревочки, которыми ты хочешь поймать убегающего. И не один ты делаешь это, но находишь себе участников, которых привлекаешь под видом благочестия, тогда как они часто не знают, что такое благочестие, но только любят заслужить этот титул осуждением своего брата».¹⁷⁴⁾
«Нет, рабы Христовы, други и братия, отталкивая от себя /271/ почти всех своим высокомерием, не будем отчуждать себя от Бога, всех привлекающего к себе любовью».¹⁷⁵⁾
Собор, который должен был примирить Восток с Западом, сделать возможным политический союз Византийской империи с христианством римским, в виду которого, очевидно, было написано сочинение Феофилакта, назначен был на 1091 год. Но он не мог состояться в этом году: затруднительное положение, в которое Урбан II был поставлен Римлянами, призвавшими антипапу Климента, еще более затруднительное, критическое положение Византийского императора заставило отложить всякую мысль о нем. Император Алексей нуждался не в соборе, а в быстрой, немедленной помощи. Печенеги и Чаха грозили Константинополю; намерения половецких ханов, которые готовились двинуться в пределы империи с шестидесятитысячной ордой, были покрыты загадочной тьмой. Ясно было только то, что от них зависело нанести последний смертельный удар Византийскому государству. Нужно иметь перед глазами это отчаянное положение Византии в начале 1091 года, чтобы понять ту последнюю степень унижения, до которой спустилась гордость восточного императора. Не совсем обычным делом было для греческого автократора, который считал себя высшим представителем церкви, покорно [90] выслушивать обличения своего духовенства и оправдываться в своих ошибках. Уступчивость в отношении латинской церкви, готовность на примирение с папством как после, так и теперь, знаменовали глубокий упадок духа в Влахернском дворце и почти прямое отречение от тех идей, которыми жила и дышала средневековая Византия. Но и этого было мало. В 1091 году с берегов Босфора донесся до западной Европы прямой вопль отчаяния, настоящий крик утопающего, который уже не может различать, дружеская или неприязненная рука протянется для его спасения. Византийский император не усомнился теперь раскрыть пред глазами посторонних всю ту бездну стыда, позора и унижения, в которую низвергнута была империя греческих христиан.
«Святейшая империя христиан греческих сильно утесняется Печенегами и Турками: они грабят ее ежедневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, неисчислимы и так страшны для /272/ слуха, что способны возмутить самый воздух. Они (то есть, Турки) подвергают обрезанию детей и юношей христианских, изливая кровь обрезания в купели христианского крещения. Они насилуют жен и дев христианских перед глазами их матерей, которых при этом заставляют петь гнусные и развратные песни. Над отроками и юношами, над рабами и благородными, над клириками и монахами, над самими епископами они совершают мерзкие гнусности содомского греха. Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция с верхними (азиатскими) областями, главные острова, как Хиос и Митилина, и многие другие острова и страны, не исключая Фракии, подверглись их нашествию. Остается один Константинополь, но они угрожают в самом скором времени и его отнять у нас, если не подоспеет быстрая помощь верных христиан латинских. Пропонтида уже покрыта двумястами кораблей, которые принуждены были выстроить для своих угнетателей (малоазийские) Греки: таким образом Константинополь подвергается опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать перед [91] лицом Турок и Печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближение не заставит меня искать убежища в другом.
«Итак, именем Бога и всех христианских провозвестников, умоляем вас, воины Христа, кто бы вы ни были, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки; мы предпочитаем быть под властью ваших латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем Туркам и Печенегам. Для вас должна быть так же дорога та святыня, которая украшает город Константина, как она дорога для нас. Орудия нашего спасения — орудия мучений и смерти Искупителя, терновый венец, который был возложен на его главу, трость, которую он держал в своих руках, часть креста, на котором он был распят, и проч., многочисленные мощи святых апостолов и мучеников, как глава Иоанна Крестителя, нетленное тело первомученика Стефана — все это не должно достаться во власть язычников, ибо это будет великая потеря для христиан и их осуждение.
«Если, сверх ожидания, вас не одушевляет мысль об этих христианских сокровищах, то я напоминаю вам о бесчисленных богатствах и драгоценностях, которые накоплены в столице нашей. Сокровища одних церквей Константинопольских, в серебре, золоте, жемчуге и драгоценных камнях, /273/ в шелковых тканях, могут быть достаточны для украшения всех церквей мира. Но богатства Софийского храма могут превзойти все эти сокровища вместе взятые и равняются разве только богатству храма Соломонова. Нечего говорить о той неисчислимой казне, которая скрывается в кладовых прежних императоров и знатных вельмож греческих.
«Итак, спешите со всем вашим народом (gente), напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки Турок и Печенегов. Ибо кроме того бесконечного числа, которое находится в пределах империи, ожидается ежедневно прибытие новой шестидесятитысячной толпы. Мы не можем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены надеждой общего [92] расхищения. Итак, действуйте, пока имеете время, дабы христианское царство и, что еще важнее, гроб Господень — не были для вас потеряны, дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».¹⁷⁶⁾
Вот какого содержания письма были отправлены императором Алексеем «во все стороны». Понятно, что его дочь, которая писала Алексиаду при совершенно ином положении своего отечества, не сочла нужным ознакомить нас с такими горькими воспоминаниями. До нас дошел один экземпляр послания, именно отправленный к старому знакомцу и другу Алексея, графу Роберту Фландрскому. Но нет сомнения, что и в других местах — во Франции и Италии — был услышан призывный крик о помощи с берегов Босфора. Когда папа Урбан II в 1091 году находился в Кампании, при нем были послы Византийского императора.¹⁷⁷⁾ Сама Анна, говоря о событиях лета 1091 года, мимоходом обронила замечание, что ее отец ожидал помощи из Рима. У одного из позднейших историков Фландрии, которому были доступны старые документы графского семейного архива, прямо сказано, что послания такого же содержания, как полученное графом Робертом Фризом, пришли и во Францию.¹⁷⁸⁾ Наконец, едва ли не находится в связи с дружелюбными /274/ отношениями старого и нового Рима, с предполагаемым общим церковным и политическо-военным союзом Востока и Запада — замечательное известие русской летописи.¹⁷⁹⁾ [93]
В 1091 году прибыл в Киев один из единоземцев и близких келейных людей русского митрополита; он воротился из Рима от папы и привез с собою много мощей.
Нет никакого сомнения, что впечатлительный и предприимчивый Запад, уже давно наслушавшийся рассказов о Турках, которые оскверняли христианскую святыню, и об Узо-Печенегах, которые останавливали благочестивых пилигримов на пути их странствия, был сильно и глубоко потрясен страшной картиной, развернутой перед его глазами с такой яркостью. Завеса, скрывавшая за собою таинственное величие империи Константина, Феодосия и Юстиниана, была разорвана: за ней представился христианский государь, носящий уважаемый по преданиям титул Римского или Греческого императора, преследуемый толпами страшных дикарей-язычников. За ней представился город Константина, этот новый Рим, для всякого христианина имеющий почти столько же прав на почтительное чувство, сколько и старый, — но теперь готовый со всеми своими святынями и мощами сделаться добычею неверного Турка или гнусного Печенега. В замках Франции и богатой уже тогда Фландрии начиналось движение, которое очень мало нуждалось в каком-либо ничтожном пустыннике, чтобы перейти в смелое предприятие. Гроб Господень в Иерусалиме, упомянутый в конце Алексеева послания, был, конечно, для толпы, для простой веры и /275/ не знающего сердца гораздо понятнее, чем Восточная империя и Константинополь. Одного этого имени — Иерусалим, раздавшегося на Клермонском соборе из уст папы, могло быть достаточно для того, чтоб увлечь толпу. Но в умах графов Фландрских, Боэмундов и Робертов Норманнских идея о крестовом походе созрела независимо от папы и первоначально не была, конечно, связана с одним Иерусалимом и, может [94] быть, вовсе не была соединена с этим именем. Призыв папы Урбана потому нашел такой скорый и сильный отзыв в рыцарстве Фландрии, Нормандии и Франции, что ему предшествовал призыв императора Алексея. Не в один год, не в несколько месяцев созревают такие предприятия и такие движения, как первый крестовый поход. Не одни мистические порывы и аскетические потребности произвели его; не путешествие на воздушных шарах в неведомую страну предпринимали Франки в конце XI столетия. Они сбирались спасать своего союзника, который звал их к себе на помощь; они шли с большой надеждой на мирские выгоды, с мыслью о богатствах Византии. В глазах рыцарства граф Роберт Фриз был, конечно, более красноречивым и более убедительным проповедником, чем какая-либо темная личность в роде Петра Амиенского. Обладая образованием, редким для своего времени,¹⁸⁰⁾ умом и характером в высшей степени независимым, граф Роберт возбуждал против себя сильные жалобы духовенства, которые не смолкли и после его покаянного путешествия в Палестину,¹⁸¹⁾ но зато он был идолом всего рыцарства. Когда, по возвращении из Константинополя, он провожал (в 1090 г.) свою дочь Адель через Францию в Италию, где она должна была выйти замуж за графа Рожера Апулийского, то его путешествие по Франции было похоже на триумфальное шествие; его принимали с живейшим энтузиазмом все люди, принадлежащие к племени Франков.¹⁸²⁾ Вообще это был один из самых замечательных и сильных /276/ государей всего христианского мира, каким он в местных источниках и величается.¹⁸³⁾ Его родственные связи были обширны и [95] важны. Кроме дочери Адели,¹⁸⁴⁾ которая ранее своего итальянского брака была за Канутом Датским, он имел сестру — Матильду; мужем последней был не кто другой, как сам Вильгельм Завоеватель. Что касается Востока, то там слава Фландрского графа утвердилась еще гораздо ранее его путешествия во Святую Землю. Двадцать лет тому назад (в 1071 г.), когда юный Роберт Фриз был не более, как смелым искателем приключений, Норманны, забравшиеся в Восточную империю в виде наемников, призывали его к себе в Константинополь и обещали возвести его на трон Константина Великого, недостойно занимаемый Михаилом Дукой.¹⁸⁵⁾ Если бы графу Роберту суждено было дожить до 1096 года, то без сомнения никто другой не стоял бы во главе рыцарских крестоносцев, и не было бы после никакого спора о том, кто должен носить корону Иерусалимского королевства: мечта юности, тянувшая Фландрского героя на восток, исполнилась бы другим путем. В рядах крестовой рати находилось не мало близких родственников знаменитого Роберта Фриза; но ни сын его, наследовавший вместе с графством имя отца, ни оба племянника (Балдуин Фландрский и Роберт Норманнский), ни другие не могли заменить умершего. Имея в виду первоначальный план похода, по которому он прежде всего должен был направиться против Печенегов, на спасение Константинополя, западное рыцарство по известиям, заслуживающим внимания, питало мысль поставить во главе предприятия короля венгерского св. Владислава, владения которого точно так же не мало терпели от печенежских набегов;¹⁸⁶⁾ но и этот план рушился с преждевременной кончиной Владислава. [96]
/277/ Смерть графа Роберта Фриза, последовавшая в 1093 году (13-го октября), имела, без сомнения, важное значение для дальнейшего — более скорого или более медленного — развития тех планов, которые разрешились великим движением Запада на Восток. Но самое глубокое изменение в этих планах произведено было резким и неожиданным вмешательством в судьбу христианской цивилизации со стороны двух варваров, которые не знали ни папы Урбана, ни графа Фландрского, и которых в их очередь не хотели знать не только старинные благочестивые повествователи о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амиенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшественникам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения. В 1091 году предполагалось, что западное рыцарство явится во имя Христа и христианства на берегах Босфора для защиты Византийской империи и Константинополя, что император Алексей Комнин отдаст в руки Франков судьбу своей империи и столицы, то есть, отдаст в их руки судьбу всего христианского мира, довольный тем, что спасется от печенежского плена, и покорно отступит на задний план истории.
Два половецких хана — в соучастии, быть может, с одним из князей русских — решили вопрос иначе.

VII.

Зима 1091 года, столь тяжелая для византийской столицы, наконец миновала. Прошла грозная война стихий, смягчился гнев бурного моря, говорит Анна Комнина.¹⁸⁷⁾ Но страх двойного турецкого нашествия все еще стоял пред воротами Константинополя, хотя Печенеги на некоторое время и отхлынули от стен столицы. Наступившая весна и утихшее море благоприятствовали грозным планам турецкого завоевателя (в Малой Азии). Чаха готовил свой флот, чтобы сделать высадку на полуострове Галлиполи, чтобы соединиться с Печенегами и потом двинуться с моря и суши на Константинополь. Печенежская орда, оставив предместья столицы, обратилась на запад, [97] к долине реки Гебра (Марицы). Было ясно, что она шла на соединение с турецкими силами, прибытие которых ожидалось; что степные дикари исполняли план, не ими составленный. Император Алексей, еще зимой, получивший сведение о /278/ замыслах Чахи, был способнее, чем кто-либо, понять всю опасность положения. Меры, им принятые для ее отвращения, были быстры и вполне разумны. Кесарь Никифор Мелиссин по приказанию императора произвел новый военный набор; все прежние наличные силы были размещены в разных более важных пунктах Македонии и Фракии и не могли быть оттуда вызваны без крайней опасности как для них самих, так и для городов, ими охраняемых. Болгары, населявшие западную часть империи — долины рек Вардара и Струмы, скотоводы и пастухи, Влахи, кочевавшие в Фессалии, жители других провинций, свободных от печенежского нашествия, были подняты для спасения Византии.¹⁸⁸⁾ Сборным пунктом для новой армии был назначен город Энос, близ устьев реки Гебра. Это был пункт, из которого можно было наблюдать за действиями врагов на суше и на море, из которого можно было воспрепятствовать движению Печенежской орды на соединение с морскими силами Сельджуков. Сам император Алексей поспешил занять эту важную позицию. С последними силами, которые оставались в его распоряжении, вызвав из Никомидии 500 Фландрских рыцарей, он сел на корабли и поплыл на запад. Небольшой флот, можно сказать, заключал в себе всю Византийскую империю и ее судьбы. Высадившись в Эносе, Алексей вслед затем внимательно осмотрел течение реки Гебра и положение обоих берегов, чтоб отыскать удобное место для военного лагеря. Равнина, расстилавшаяся на правой стороне реки, прикрытая с одной стороны ее течением, с другой — топким, болотистым пространством, представляла большие выгоды для слабой числом греческой армии. Здесь, близ местечка Хирины (Χορηνοὺς¹⁸⁹⁾), она и была помещена в [98] ожидании тех подкреплений, которых должен был привести Никифор Мелиссин. Прикрытый с боков рекой и болотом, лагерь был огражден с других сторон глубоким рвом.
Император воротился в Энос и скоро получил известие о приближении к укрепленному лагерю несметной толпы Печенегов. Он немедленно явился на место опасности. Убедившись в страшном неравенстве сил, Алексей смутился; боязнь проникла в его душу, привыкшую давно к самым трудным положениям. Судя по-человечески, говорит Анна, не было надежды на спасение.¹⁹⁰⁾ В то время, как самые тяжелые и тревожные мысли волновали ум императора, на четвертый день после прибытия в лагерь показались новые массы степных наездников. Это были Половцы: они пришли ордою в 40 тысяч человек. Никто не мог сказать, что несла с собою эта грозная орда: спасение или конечную гибель. Было неизвестно, явились ли Половцы как союзники на зов императора, вследствие его грамот, посланных еще зимою в приднепровские степи, или же они предпочтут вместе с своими единоплеменниками, Печенегами, нанести последний и решительный удар Византийской империи, разнести и расхитить ее провинции и, быть может, ее столицу. Во главе половецких полчищ стояло несколько предводителей, но главными были двое: Тугоркан и Боняк, два хищника, так хорошо известные в русской /280/ истории.¹⁹¹⁾ В их руках находилась судьба христианского мира. [99]
Император Алексей сам был проникнут таким убеждением, и его дочь, помнившая беседы отца в семейном кругу, сохранила это убеждение на страницах своей истории.¹⁹²⁾ Чтобы выйти из тяжелой неизвестности, чтобы склонить половецких ханов на сторону империи, Алексей поспешил пригласить их к себе для дружеской беседы. Он пережил еще несколько тяжелых минут, прежде чем они явились. Долее других заставил ожидать себя самый страшный и самый сильный — шелудивый Боняк: на первое приглашение он отвечал отказом. Богатая и роскошная трапеза была предложена гнусным сыроядцам. За столом Византийский император старался быть как можно более любезным. После обеда, за которым варвары отлично и сытно угостились, Алексей расцеловался с ними и поднес каждому богатые подарки всякого рода.¹⁹³⁾ Сам суровый и мрачный Боняк не устоял против такого приема и такой ласки. Умягченные варвары готовы были сделать все угодное Византийскому императору. Алексей потребовал от ханов, чтоб они дали клятву быть его друзьями и помогать ему против Печенегов, и просил заложников. Половецкие ханы дали клятву, обещали прислать заложников. С кичливым панибратством они успокаивали императора насчет Печенегов, обещали покончить с ними в три дня, пусть только император предоставит им на эти три дня полную свободу расправляться с Печенегами, как они знают. С самонадеянной щедростью они делили добычу и целую половину обещали дать [100] императору. Обрадованный Алексей с удовольствием давал не три, а целых десять дней для единоборства с Печенегами, отказывался от добычи и всю уступал Половцам. Союзники расстались довольные друг другом.....
Тяжелая неизвестность положения еще не скоро миновала. Прошло три дня, и опасения относительно верности половецких обещаний снова стали осаждать ум Алексея. В страшной тревоге он несколько раз менял расположение своего лагеря, переходя с одной стороны Гебра на другую. Как настроена была небольшая византийская армия, достаточно показал один случай. Никифор Мелиссин, исполнив поручение императора, /281/ выслал на помощь к нему значительное количество новобранцев; крестьяне, превращенные в воинов, шли пешком, а пожитки и запасы их следовали за ними на телегах, запряженных волами. Греки увидели вдали этот ряд повозок, и смятение распространилось в лагере. Всем казалось, что это приближается печенежский табор, что еще новая орда кочевников идет с востока. Сам император смутился. Скоро однако оказалось, что весь страх был напрасен, что вместо Печенегов идет подкрепление, которого давно следовало ожидать. После этого Византийцы стали несколько смелее. При новом перемещении лагеря они встретились с отрядом настоящих Печенегов и вступили с ним в схватку: император Алексей, сам управлявший движением, одержал победу.¹⁹⁴⁾
Новым поводом к беспокойству послужили известия о сношениях между Половцами и Печенегами. Печенеги пытались переманить Половцев на свою сторону и присылали послов к самому императору с мирными предложениями. Алексей угадывал злые намерения хитрых варваров и давал уклончивые и неопределенные ответы. Ему хотелось как можно долее протянуть время; несмотря на соглашение с Боняком и Тугорканом, он боялся решительной минуты. С лихорадочным нетерпением он ожидал известий с запада и рассчитывал на скорое прибытие вспомогательного войска из Италии.¹⁹⁵⁾ [101]
Половцам первым наскучила праздная бездеятельность. Обещания Печенегов не прельстили их, но и медленность императора им не нравилась. Половецкие ханы послали сказать Алексею: «До коих пор мы должны будем откладывать битву? Знай, что мы не будем ждать более; завтра с восходом солнца мы будем есть либо волчье мясо, либо баранье».¹⁹⁶⁾
Дикая, кровожадная речь означала, что Половцы на следующий день будут биться, если не с Печенегами, то с Византийцами. Император Алексей хорошо понимал, как серьезна была эта речь в устах варваров, способных внезапно принять самое неожиданное решение. Он обещал им битву на следующий день. Но тревожные опасения не переставали его мучить. Половцы были так же страшны, как и Печенеги; какая-нибудь /282/ внезапная вспышка могла превратить союзников в беспощадных врагов; на самом поле битвы обе единоплеменные орды могли примириться и сообща обратить свои стрелы на византийскую армию. Неожиданное, счастливое событие было несколько ободрило смущенный дух императора. Накануне рокового дня, пред закатом солнечным, пятитысячный отряд отделился от половецкого стана и присоединился к греческому лагерю. Это были смелые и мужественные обитатели горных стран, то есть, Русские, пришедшие вместе с Половцами из Карпатской Руси.¹⁹⁷⁾ [102]
/283/ Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участвовал в походе Половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на Ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью. [103]
Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных Факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечей или лампадой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и Половцы бросились на печенежский стан, огражденный громадными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько Печенегов выехали навстречу и отдались Половцам, прося их посредничества для примирения с императором. Этот случай опять возбудил подозрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.
Он приказал знаменосцу стать с императорским /284/ знаменем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление Печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, невиданная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победители готовы были прекратить свою кровавую работу, усталые руки отказывались служить более. Но император Алексей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию, крестьяне явились к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, воины и союзники Алексея снова начали сражение, то есть, беспощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище», говорит Анна Комнина, «как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день».¹⁹⁸⁾ Только на закате солнечном прекратилась резня беззащитных и безоружных Печенегов, их жен и детей, скрывавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную [104] орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кровопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет тому назад вступила в пределы империи в числе 800 тысяч [а теперь состояла из 600 тысяч].
Так кончился день 29-го апреля 1091 года (вторник), о котором в Константинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня Скифы не увидели мая».¹⁹⁹⁾ За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число пленников, при утомлении войска, при близости Половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим единоязычным одноплеменникам, казалось весьма опасным воеводам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дьявольским хладнокровием просил позволения низвести число пленников до безопасного количества, то есть, перерезать большую часть /285/ их. Алексей взглянул сурово на бесчеловечного Синесия — это очень почтенное имя носил Византиец — и сказал: «Хоть то и Скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гневом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех Печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спокойно отдался ночному сну, приятному после утомительного и трудного дня. Тем не менее, ночью большая часть пленных Печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое происшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае оно совершилось вдруг как бы по данному знаку.²⁰⁰⁾ Сам император Алексей [105] узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советнике. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех родных знатного вельможи склонили Алексея к милости.
Половцы, о волчьих обычаях которых говорят византийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искусно подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались,²⁰¹⁾ все-таки были приведены в ужас поступком образованных Византийцев. «Они боялись», говорит Анна, «чтобы на следующую ночь император не сделал с ними того же, что случилось с Печенегами»,²⁰²⁾ и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужаса. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероятно, для многих были не понятны побуждения императора, предписывавшие такую /286/ преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.²⁰³⁾ Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду только тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их.²⁰⁴⁾ Важный греческий чиновник проводил этих «Куманов» до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами [106] воинственной орде была предоставлена полная свобода, и она не замедлила ей воспользоваться для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарищами, устремиться на Венгрию. Едва король Владислав успел справиться с Куманами, опустошившими Трансильванскую область и некоторые восточные венгерские комитаты,²⁰⁵⁾ как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды, в сопровождении, можно догадываться, удальцов другой народности. Предводитель орды требовал у Венгерского короля выдачи своих полоненных соплеменников.²⁰⁶⁾ Владислав, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их на голову не в далеком расстоянии от Дуная.²⁰⁷⁾ Считая Русских виновниками или, вероятно, участниками половецкого нашествия, король Венгерский вслед затем обратился немедленно против соседних русских областей. Венгерский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что Русские, сильно стесненные королем Владиславом, просили у него помилования и обещали ему полную верность, и что раскаяние их было принято победителем благосклонно.²⁰⁸⁾ [107]
В начале мая император Алексей с торжеством /287/ воротился в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стояли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине реки Гебра. Только небольшая часть Печенегов уцелела в греческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардара, в Могленской области, и являются потом в рядах византийской армии, составляя в ней особый род войска.²⁰⁹⁾
Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть, по справедливости, названы спасителями Византийской империи. Помощь запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; не оконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над своими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер рыцарский друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, чтобы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константинополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться крестоносного ополчения; оно собралось бы скорее в виду настоятельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы Византийского императора, скорее, чем это последовало на самом деле. Но [108] первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой /288/ благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наездников, которыми он так искусно пользовался, когда нужно было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей переправе на азиатский берег Босфора, когда нужно было предупредить отклонение крестоносной рати от прямой, ей указанной дороги и от святой и высокой цели — освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предполагалось прежде и как это засело в умах крестоносных ратников. Велико было разочарование и сильно было неудовольствие западного рыцарства и особенно его предводителей, когда они увидели, что Печенеги и Турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии, и что император Алексей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христиан, воинов креста и гроба Христова. Но если бы грозная сила печенежской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки ее не были превращены в покорное орудие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке.
Турецкий [эмир] Чаха, который мечтал о покорении Константинополя и уже носил титул и облачение восточных императоров,²¹⁰⁾ не успел привести своего флота на помощь своим союзникам, Печенегам, весною 1091 года, и тем самым осудил себя самого на гибель. В борьбе с греческими морскими силами он потерял сначала часть своих завоеваний, а потом и самую жизнь. Византийская интрига успела вооружить [109] против него Никейского султана, на дочери которого он был женат, и опасный своей предприимчивостью враг погиб от руки своего тестя.²¹¹⁾
С таким же успехом, как враги внешние, была подавлена и внутренняя смута; заговорщики и претенденты, которые хотели воспользоваться затруднительным положением отечества и своего государя, были открыты и наказаны. По странному стечению обстоятельств, самым опасным из этих врагов оказался тот, которого Алексей считал всего менее /289/ заслуживающим серьезного внимания. Этот враг явился в половецких вежах, где, по-видимому, осталось горькое чувство неудовольствия и досады на Византию, сделавшую Половцев участниками и виновниками истребления единоплеменной им Печенежской орды. В 1095 году, перед самым крестовым походом, Половцы еще раз появились в пределах империи; их нашествие едва не уничтожило всех плодов той победы, которая четыре года назад была одержана при их помощи. На этом последнем эпизоде мы остановимся.
В 1090 году какой-то бродяга, человек низкого происхождения, вышедший из военного лагеря, прибывший в столицу в виде нищего, одетого в лохмотья, стал выдавать себя за одного из сыновей бывшего императора Романа Диогена, Константина, хотя сын несчастного Романа IV, носивший это имя, еще двадцать лет тому назад был убит под Антиохией в сражении с Турками.²¹²⁾ Самозванец стал [110] распространять сказку о своем происхождении и о своем спасении — вероятно из турецкого плена — сначала тайно в частных домах, а потом и публично на улицах. Нашлось немало людей, которые ему верили; несмотря на несчастный исход смелого похода в глубину Азии, имя героического Романа было популярно в народе. Самозванец 1090 года — первый, но не последний из тех искателей приключений, которые составили себе замечательную историческую карьеру, опираясь на это дорогое народу имя.²¹³⁾ Император Алексей, очень подозрительно смотревший за поведением настоящих сыновей Романа, занятый другими заботами, сначала не обращал никакого внимания на бродягу, который принял чужое имя, чтобы спасти себя от голода. Но его россказни дошли до монастыря, где спасалась, постригшись в монашество, жена настоящего Константина, сестра самого Алексея, по имени Феодора. Она не только не думала признавать в самозванце своего мужа, но встретила слухи /290/ о нем с негодованием и досадою, как безумную и оскорбительную сказку. Два или три раза, говорит дочь Алексея, мнимому сыну Диогена было сделано внушение, чтоб он отказался от своих неуместных речей.
Упорство самозванца, который уже был окружен толпою легковерных приверженцев, раздражило Алексея и заставило подозревать существование заговора. Очень вероятно, что в разных глухих и темных углах толковали о правах сына Диогенова на Византийский престол. Чтобы прекратить все толки, задушить заговор в зародыше, Алексей велел захватить самозванца вместе с его ближайшими друзьями и подверг их унизительному, но не кровавому наказанию: всем им обрили голову и бороду и выставили их в таком виде на позорище площадной толпе, а самого лже-Диогеновича привязали сверх того к висельному столбу, чтобы навести на него больше страха.²¹⁴⁾ [111]
Это, вероятно, и было одно из тех внушений, о которых говорит Анна Комнина. Потому ли, что оно не подействовало, или для большего спокойствия, самозванец был потом сослан в Херсон, где его велено было держать в городской башне, служившей тюрьмою. Но в своем заключении лже-Диогенович нашел возможность войти в сношение с Половцами (Куманами), которые часто приезжали в город для торговли и для покупки необходимых вещей.²¹⁵⁾ При помощи их он успел выбраться из своей башни и около 1092 года ушел с ними в их степи. Здесь мнимый сын Диогена стал уже прямо величать себя царем или императором; в этом сане признали его прежде всех половецкие кочевники, относившиеся не без уважения к империи, которую они недавно спасли от гибели. Слух о «Девгеновиче» дошел и до Русской земли, где, /291/ по-видимому, не сомневались в истинности его высокого происхождения.²¹⁶⁾
Князья половецкие, и во главе их тесть Киевского князя Святополка II — Тугоркан, не были настолько дикими варварами, чтобы не понять выгод, какие могло им доставить присутствие в их кочевьях претендента на греческий престол. Они решились еще раз послужить Византии, взяв на себя обязанность восстановления сына Диогенова на престоле его отца, и стали готовить поголовный поход в пределы империи. Анна Комнина говорит, что варварами руководило только желание напиться человеческой крови и насытиться человеческим мясом.²¹⁷⁾ Так отзывается она о спасителях Византийской империи, — людоедами они, во всяком случае, не были, но мысль о добыче, несомненно, занимала важное место в их планах. Можно думать, что прежде всего они хотели отомстить императору [112] Алексею за то, что он недостаточно оценил их услуги в 1091 году. Так или иначе, Половцы довольно благоразумно скрывали до времени свое намерение двинуться за Дунай, желая застать императора Алексея врасплох. Как узнал Алексей о планах, созревших снова в половецких вежах, неизвестно; но они от него не скрылись, и он заранее принял меры против половецкого нашествия. Замечательно, что, несмотря на истребление Печенежской орды, Византийский император вовсе не думал или не находил возможным принимать какие-либо меры на Дунае; границей империи все-таки считались Балканы, приготовления к встрече полчищ Тугоркана ограничились укреплением узких горных проходов (клисуры), расположением в них военных отрядов.
Наконец пришло ожидаемое известие, что Куманы перешли Дунай вместе с самозванцем. Алексей собрал совет из высших военных чинов и своих родственников и предложил ему вопрос: что следует делать, идти ли с войском навстречу варварам, или же защищаться, как это было принято во время печенежского нашествия, в крепостях и за стенами? Синклит высказался в пользу более осторожного и более безопасного образа действий; император питал предпочтение к более мужественным решениям. Но еще не было забыто, чем кончилось смелое движение к Дерстру, /292/ предпринятое Алексеем вопреки советам людей старых и опытных. Чтобы не подвергнуть себя упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что он отдает решение вопроса на волю Божью. Кроме гаданий по книгам Священного Писания, в Византии существовал особенный торжественный способ вызывать или узнавать решение Верховной силы и мудрости, способ, известный нам близко по его приложению в Новгороде к избранию владык Новгородских.²¹⁸⁾ Император, сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством, отправился вечером в храм св. Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух табличках или [113] хартиях, то есть, на одной было написано — следует идти в поход против Половцев, на другой — не следует. По приказанию императора, патриарх положил оба жребия на престоле великой церкви, где они и оставались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была им при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход навстречу Половцам.
Собрав войско, император расположился лагерем в городе Анхиале; Никифор Мелиссини Георгий Палеолог были отправлены в Верою (Эски-Загра) с наказом бдительно охранять этот город и соседние пункты; другие отряды высланы были к горным Балканским проходам. Сам император прибыл из Анхиала и осмотрел весь ряд укреплений или «запоров» вдоль хребта Балканского. Едва успел он воротиться в свой лагерь, расположенный около «Священного озера» близ Анхиала, как ночью явился сюда какой-то знатный Влах и принес известие о приближении Половцев к Балканам.²¹⁹⁾ Утром был созван военный совет, состоявший из главных военных начальников и родственников императора. Совет единогласно решил, что император со своим войском должен оставаться в Анхиале. Алексей согласился оставаться на своем наблюдательном посте возле морского берега и, считая нужным занять также город Фермы (Бургас) на юг от Анхиала, отправил туда Татикия и Кантакузина.²²⁰⁾ Узнав потом /293/ какими-то путями, что варвары имеют в виду нападение на Адрианополь, император вызвал к себе знатных жителей этого города, — слепой Никифор Вриенний, Катакалон и Тарханиот²²¹⁾ [114] занимали среди их самое видное место, — чтобы дать им надлежащие внушения и нужные наставления. Он убеждал Адрианополитян не терять мужества при виде врагов, но и не увлекаться излишним пылом, крепко запереть городские ворота, держаться бдительно на стенах и не щадить стрел, когда неприятель вздумает к ним приблизиться. Мысль о возможности удержать кочевников в горных проходах была покинута; отряды, расположенные при клисурах, получили приказание идти по пятам варваров, как скоро сделается известным, что они прошли Балканы, и тревожить их неожиданными нападениями с тылу.
При помощи Влахов, которые указали им горные тропинки, Куманы легко перебрались через Балканы и явились под Голоей; жители города встретили их как друзей, перевязали гарнизон крепости и выдали его Куманам. Примеру Голои последовали Диамполь и другие соседние города, отворившие ворота Половцам и провозгласившие императором лже-Константина Диогеновича. Самозванец, обольщенный такими успехами, хотел решить дело смелым ударом и повел своих Половцев прямо на Анхиал, где находился его соперник, император Алексей. Предприятие слишком дерзкое, чтоб увенчаться успехом. Анхиал представлял собою почти неприступную крепость, защищенную с одной стороны морем, с другой — виноградниками, разведенными на неровной холмистой местности, что отнимало у половецкой конницы всякую возможность действовать. Три дня простояли варвары под стенами города; увидев, что они здесь ничего не могут сделать, они обратились на Адрианополь. Самозванец обещал своим спутникам легкий успех и уверял всех, кто его слушал, что стоит ему только явиться под стенами Адрианополя, и город будет в его руках. Он ссылался на тесную дружбу, которая соединяла его отца, бывшего императора Диогена, с Никифором Вриеннием, главным лицом в городе. Он называл Вриенния своим дядей на том основании, что Вриенний и Диоген, как всем было известно, заключили некогда формальный союз /294/ братства пред церковным алтарем, а названные братья считались такими же близкими родственниками, как и братья по [115] крови.²²²⁾ Но Никифор Вриенний не отворил ворот Адрианополя своему племяннику и не принял самозванца с распростертыми объятиями, как тот уверял заранее Половцев. Напротив, вызванный мнимым сыном Диогена для объяснений на городские стены, слепой Вриенний объявил, что сын его названного брата, как ему хорошо известно, давно убит в Антиохии, и что только обманщик и самозванец может говорить другое. Семь недель простояли Куманы под Адрианополем, думая голодом принудить жителей к сдаче. Осажденные действительно начинали терпеть большую тесноту и дали знать об этом императору, прося о помощи. Попытка Катакалона, отправленного Алексеем, тайком пробраться в город кончилась неудачно. Половецкая конница, разъезжавшая по всем окрестностям, открыла приближавшийся отряд и принудила его воротиться назад. Большая вылазка, устроенная Вриеннием, также не привела к освобождению города от осады, несмотря на храбрость местной аристократической молодежи. Один из ее представителей поскакал на самого представителя Половцев, хана Тугоркана,²²³⁾ и уже занес над ним смертельный удар, но едва сам не погиб от руки Половцев, окружавших хана. Едва избегнув смерти, он встретился потом с самим самозванцем, который уже нарядился в царскую одежду и в красную обувь, но в пылу битвы был покинут своей свитой. Молодой аристократ поднял над головой самозванца свой бич и, обругав его лжецом и обманщиком, нанес ему позорный удар. Вылазка стоила больших потерь той и другой стороне, но не улучшила положение дел в Адрианополе. Император Алексей, опасаясь за судьбу одного из первых по значению городов в империи, готовился двинуться на помощь осажденным из Анхиала. Но прежде, чем приступить к решительным действиям, он успел освободить себя от опасного врага, присутствие которого в лагере половецком превращало [116] обыкновенный разбойничий набег в предприятие, направленное против династии. С согласия Алексея, но по собственному вызову, в стан самозванца под Адрианополем отправился один /295/ ловкий Грек-Византиец; он успел вкрасться в доверенность лже-Константина, явившись сюда с позорно обритыми бородой и волосами на голове, что некогда испытал сам мнимый сын Диогена. Новый Зопир, как называет проходимца царевна Анна, для довершения сходства с древним даже изувечил свое лицо, чтобы придать вероятие сказке о жестоком обращении со своими подданными императора Алексея. После этого ему не стоило большого труда заманить лже-Диогеновича в одну крепость, комендант которой заранее получил от императора приказ исполнять все требования Алакасея — так назывался византийский Зопир. Принятый комендантом с почестями, подобающими его сану, самозванец заснул после обильного угощения и проснулся уже в кандалах, а его пьяные спутники без церемоний были перерезаны. Драгоценная добыча не могла быть отправлена в Анхиал — прямо к императору: половецкие шайки мешали этому; самозванца повезли в столицу. В крепости Чуруле (Чорлу) он был принят высланными навстречу важными чинами империи, которые и распорядились его ослепить, вероятно, на основании полномочия, данного императрицей-матерью, оставшейся в Константинополе.²²⁴⁾
Неудача под Адрианополем и плен самозванца имели то следствие, что действия половецких ханов лишились всякой определенной цели. Оставался только грабеж. В этих видах отдельные шайки кочевников рассыпались по всем направлениям, спеша награбить сколько можно более и воротиться назад в свои степи. Задача Алексея состояла теперь в том, чтобы не выпускать хищников, обремененных добычей, из пределов империи и чтоб истреблять порознь их загоны.
Часть задачи была исполнена движением самого императора к Малой Никее, в недальнем расстоянии на ю.-в. от [117] Адрианополя. Опустошив беззащитную страну, отряды половецкие соединились вблизи этого города в одном лагере в количестве 12.000 человек. Под личным начальством Алексея, лагерь был взят, 7.000 Половцев были убиты, 3.000 взяты в плен; награбленная ими добыча была отобрана у победоносной византийской армии и возвращена местным жителям; восторг их тем понятнее, что они не привыкли к таким мерам. Император вошел с торжеством в Адрианополь. Здесь /296/ явилось к нему половецкое посольство, изъявляя готовность жить в мире с империей и служить императору. Хитрые варвары желали только протянуть время, чтобы дать возможность хищным шайкам убраться за Балканы с награбленным добром; на третьи сутки ночью депутаты скрылись из греческого лагеря. Алексей понял теперь хитрость и сейчас же послал приказание бдительно охранять тропинки и проходы в горном хребте Балканском. Он вскоре узнал, что вся масса половецких шаек, соединившись вместе, направилась также на север. После того оставалось только преследовать врагов. Византийская армия шла по пятам кочевников, но не особенно крепко на них налегая. Только при «Железном Запоре» (главный проход в Балканах) произошла довольно горячая схватка; Куманы потеряли много убитых и часть награбленной добычи. С удалением Половецкой орды за Балканы император Алексей считал свою задачу поконченной. Не думая преследовать далее хищных кочевников, он воротился в Константинополь и скоро услышал о приближении к пределам своего государства первых крестоносных отрядов.

---

К приложениям

¹⁾ Annales barenses sub ann. 1027 (год поставлен неверно), MG. SS. V, 63: cum exercitu magno, id est Russorum, Guandalorum, Turcorum, Burgarorum, Vlacho rum, Macedonum.
²⁾ De Blasiis, Lainsurrezione Pugliese I, 91. [Ademarihist., MG.SS. IV, 140: Richardo vero comite Rotomagi, filio Richardi, Normannos gubernante, multitudo eorum cum duce Rodulfo armati Romam, et inde coniveute papa Benedicto Appuliam aggressi, cuncta devastant. Contra quos exercitum Basilius intendit, et congressione bis et ter facta, victores Normanni existunt. Quarto congressu cum gente Bussorum victi et prostrati sunt. Cp. Pselli hist., Sathas Bibl. hist. med. aevi IV, p. 10.]
³⁾ [О Половцах и Печенегах см. Пл. Бурачков, Опыт исследования о Куманах иди Половцах. Записки Одесск. Общ. ист. и древн. X (1877), стр. 111 сл. Аристов, О земле Половецкой (историко-географический очерк). Изв. Ист.-Филол. Инст. Князя Безбородко 1877, стр. 207 сл. П. Голубовский, Об Узах и Торках. Журн. М. Н. Пр. 1884. Июль, стр. 1 сл.].
⁴⁾ Из речи Феофидакта к императору Алексею Комнину: Αόγος εἰς τὸν αủτοκράτορα κόριον'Aλέξιον τὸν Κομνηνόν. Migne, Patrol, graeca t.126, col. 287-306.
⁵⁾ Из речи Евстафия к Исааку Ангелу: Eustathii opuscula, ed. Tafel, p. 44. Евстафий, кажется, имел под рукою речь Феофидакта: некоторые выражения Феофилакта повторяются буквально в дальнейшем описании Куманов, соединившихся с Болгарами 2) Петра и Асеня. [Ср. Pselli hist., Sathas Bibl. IV, p. 247.]
⁶⁾ Nicet. Choniat. p. 124. (ed. Bonn.). Также Niceph. Gregor. I, 37.
⁷⁾ Pecenati et hii qui Falones dicuntur, crudis et immundis carnibus, utpote equinis, catinis, usque hodie vescuntur: Otton Frising. Chron., MG. SS. XX, 233 sq. [Cf. Gesta Frider. ibid. p. 368.] Chumani, gens immundissima, que carnibus utebatur fere crudis pro cibo et lacte equarum et sanguine pro potu: Annales Mellicenses, MG. SS. IX, 640.
⁸⁾ Benisch, Travels of Rabbi Petachia of Ratisbon. London 1856. [См. П. Mapголин, Три еврейские путешественника ХI и XII ст.: Эльдад Данит, Р. Вениамин Тудельский и Р. Петахий Регенсбургский. Санкт-Петербург 1881.]
⁹⁾ [Chronique de Michel le Syrien, Recueil des histor. des crois. Docum. arm. I, 315.]
¹⁰⁾ Об этом словаре см. приложение I.
¹¹⁾ Anna Comn. I, 404 (Bonn.).
¹²⁾ [В Русской летописи за это время неоднократно говорится о Печенегах. Последнее большое нашествие их было в 1036 г. Лавр. лет. П. С. Р. Л. I, 65: Весть приде ему (Ярославу), яко Печенези остоять Кыев; Ярослав сбра вой мног, Варягы и Словени, приде Кыеву и вниде в город свой. И бе Печенег без числа. ... И побегоша Печенези разно. ... а прок их пробегоша и до сего дне. См. под 1060 г. (стр. 70): Изяслав, и Святослав, и Всеволод, и Всеслав, совокупивше вои безчислены, поидоша на коних и в лодьях, безчислено множьство, на Торкы. Се слышавше Торци, убояшася, пробегоша и до сего дне, и помроша бегаючи, Божьим гневом гоними. ... Тако Бог избави хрестьяны от поганых.]
¹³⁾ Cedren.II, 583. К объяснению отношений между Кегеном и Тирахом могут служить слова арабского писателя Ибн-Саида, цитуемые Абульфедою (Reinaud, Géographie d'Aboulféda II, 293): Un chef petchénègne, qui est en etat d'hostilité avec le khakan des Petchénègues, bien que, chez cette nation, la dignité de khakan soil héréditaire et se transmette des pères aux enfants. Но каганом в нашей истории должен считаться Тирах, а не Кеген (Κεγένης).
¹⁴⁾ Cedren. (Bonn.), II, 582 sq. Zonar. (Bonn.) III, 641. — [О более ранних набегах Печенегов см. Cedren. II, 483, 499, 512, 514. Zonar. III, 590.]
¹⁵⁾ Cedren. II, 584. Zonar. III, 642. Attaliota (Bonn.) p. 31.
¹⁶⁾ Quinque menses in eo populo stetimus -circiter triginta animas christianitate facta. Письмо св. Бруно, изданное Гильфердингом в Русской Беседе 1856, ч. I, отд. II, стр. 14 сл. [Ср. изд. Jaffe y Miklosich, Slav. Bibl. II, 307.]
¹⁷⁾ Cedren. II, 684: γύναια δὲ καὶ παῖδας ἀνδραποδιζόμενος καὶ πωλῶν τοῖς         ῾Ρωμαίοις.
¹⁸⁾ Cedren. II, там же.
¹⁹⁾ Cedren. II, там же. Ср. Zonar. III, 642. Зонара не обозначает цифры.
²⁰⁾ Cedren. II, там же.
²¹⁾ Attaliota p. 30. Cedren. II, 586. Ср. Zonar. III, 643.
²²⁾ Cedren. II, 587.
²³⁾ Zonar. III, 643.
²⁴⁾ [Относительно Евцапела см. С. Jirecek, Die Heerstrasse von Belgrad nach Constantinopel, Prag 1877, стр. 70: Ovcepolje. Cp. Acropolit. p. 84: Νευστάποις. Ephraem. vers. 8516: Εủτζάπολις.]
²⁵⁾ Cedren. II, 587. Zonar. III, 643. Attaliot. p. 81.
²⁶⁾ Cedren. II, 588.
²⁷⁾ Cedren. II, 588: καὶ στάντες ὲπὶ τῆς όδοῦ συμβουλὴν προετίθεσαν, ἣτις παρ αὐτοῖς κομέντον ὠνόμασται. Томашек (в рецензии на книгу Реслера «Romanische Studien» в Zeitschrift für Oesterreich. Gymnas. 1872, zweites Heft, S. 149) производит слово комент от валашского kuwintu — слово, речь, совещание. Он хочет доказать, что Печенеги заимствовали это слово от своих данников Валахов, а не наоборот (ср. Rosier, S. 124). Но Томашек забыл, что это слово встречается еще у Льва Дьякона: Святослав, в армии которого было много Печенегов, собирает комент. Ср. стр. 150: βουλὴν ὁ Σϕενδοσθλάβος τῶν ἀρίστων ἐκαθιζεν, ἣν καὶ κόμεντον τῇ σϕετέρω δίαλέκτῳ ϕασίν. [Ср. Theopban. ed. de Boor I, 170, 9: κομβέντον γενέσθαι; 170,12: ἐν τῷ κομβέντῳ; 433: κομβέντον ποιήσαντες. Const. Porphyr. De cerem. 1,422: σιλέντιον καὶ κομέντον. См. II, 438, прим. Рейске: κομέντον, ita pro conventum scribebant olim et pronuntiabant.] — Св. Бруно в своем письме также говорит о печенежском коменте, concilium.
²⁸⁾ [См. Dethier, Der Bosphor und Constantinopel, Wien 1876, стр. 70. Σχ. Βυζαντίου, Ή Κωνσταντινούπολις, II, стр. 180.]
²⁹⁾ Cedren. II, 589-590. Zonar. III, 643-644.
³⁰⁾ Cedren. II, 598-596.
³¹⁾ Cedren. II, 593.
³²⁾ [Ср. Διαβαινά в Manuel is Philae Carmina ed. E. Miller II, 249.
³³⁾ Cedren. II, 598.
³⁴⁾ Attaliota p. 32.
³⁵⁾ Attaliota p. 33. Cp. Cedren. II, 599.
³⁶⁾ [Jirecek, Heerstrasse, стр. 100.]
³⁷⁾ Attaliota p. 34. Cedren. II, 601. У Кедрина небольшое разногласие с первым источником.
³⁸⁾ Cedren. II, 603.
³⁹⁾ Attaliota p. 35.
⁴⁰⁾ Cedren. II, 603.
⁴¹⁾ Attaliota p. 35.
⁴²⁾ Cedren. II, 603.
⁴³⁾ [Cp. Cedren. II, 606.]
⁴⁴⁾ Cedren. II, 604.
⁴⁵⁾ Attaliota p. 36. Cedren. II, 604.
⁴⁶⁾ Attaliota p. 36: Τοπλιτζόν, τόπος δὲ οὖτος οὐ μικρὸν ἄποθεν τῆς'Ανδριανουπολεως. Cp. Cedren. II, 604: φρούριον — παρά τόν Ἕβρον. Кедрин говорит о стычке при Топлице прежде случая под Хариуполем и вообще расставляет события несколько иначе, чем Атталиота. Мы следуем более последнему, так как это самостоятельный писатель, а Кедрин — компилятор не всегда искусный.
⁴⁷⁾ Cedren. II, 604: οὐκ άνέτως — ἀλλὰ μετὰ ϕειδοῦς.
⁴⁸⁾ Attaliota p. 43: ὡς τὸ θεῖον οὐκ έπινεύεί τὸ ἔθνος ἡβηδὸν κατακεντηθῆναι καὶ γλωσσαν μίαν των άπηριθμημένων σχολάσαι.
⁴⁹⁾ Scylitz. p. 645.
⁵⁰⁾ Attaliota p. 66: Τῶν δὲ πρὸς ἣλιον δύνοντα Σαυροματῶν ταραττομένων, σὺν αυτοῖς δὲ καὶ τῶν περὶ τὸν Ἴστρον Σκυθῶν. р. 67: καταπλήξας τοὺς Σαυρομάτας. У Скилицы (р. 645) и Зонары (III, 512) вместо Сарматов: Οὔγγρων—Οὐγγάρων. Атталиота и в других местах (р. 97 sq.) называет Мадьяр Сарматами. Но у Анны Комниной, которая тоже упоминает о походе Исаака, другая терминология: см. I, 166. Мадьяры у нее называются Даками (ср. I, 331 и конец договора с Боемундом, II, 246), а вместо Печенегов Атталиоты и Скилицы названы Сарматы (Σαυρομάται), что в других местах у нее означает Узов (см. I, 344 и ср. I, 254). Узы же, мы увидим, и у Скилицы смешиваются с Печенегами.
⁵¹⁾ Attaliota р. 67 sq. Cedren. II, 646. Zonar. 111, 672. Anna Comn. I, 166.
⁵²⁾ 1) Attaliota p. 83.
⁵³⁾ 2) [О поражении, нанесенном «Торкам» в 1060 г. русскими князьями, говорится в Лавр. лет. П. С. Р. Л. I, 70.]
⁵⁴⁾ Attaliota p. 83: συνεψηϕίζετο γὰρ τὸ ἔθνος εἰς ἑξήκοντα μυριάδας ανδρῶν. Seylitz. р. 654 (в конце) — берет эту цифру у Атталиоты, который служит ему более чем источником. Зонара III, 678, написал, правда: ἑξήκοντα χιλιάδας, но и он точно также сокращает первоначальный рассказ Атталиоты: в виду того, что у самого Атталиоты говорится о мириадах и это же слово повторено у Скилицы, отступление Зонары может быть объяснено только его невнимательностью.
⁵⁵⁾ 1) [Ср. Psell. hist. p. 268].
⁵⁶⁾ 2) Хировакхи между pp. Меласом и Афирой (Cinn. p. 74), между Карасу (Черная вода) и Sazlidere (на карте Викенеля: La Thrace), между заливами Буйюк-Чекмедже и Кучук-Чекмедже, в четырех-пяти часах от Константинополя (Viquesnel, La Thrace, I, 144-146).
⁵⁷⁾ Attaliota p. 87: καὶ τούτους φασὶ τῷ τῶν Μυρμιδόνων ἄρχοντι προσρυῆναι καὶ παρ' αύτοῦ διασπαρῆναι ταῖς άμϕ᾽ αὐτον πόλεσι. Никто другой, кроме русского князя, не может разуметься под князем Мирмидонов уже потому, что он живет за Дунаем. Мадьяре у Атталиоты называются Сарматами, а имя Русских он ни однажды не употребляет, говоря о Русской земле и Русских князьях. Сверх того (указание, сделанное нам Α. Α. Куником), к объяснению, почему Атталиота Русских называет Мирмидонами, быть может, служит то место у Льва Диакона (pag. 150), где он говорит о сходстве погребальных обрядов у воинов Святослава и у древних Греков. Эти обычаи ведут свое начало от спутников Ахиллеса. Ахиллес был Скиф родом из Мирмикиона (Μυρμηκιῶνος), города на Мэотийском озере (между Керчью и Еникале по Палласу): светлые волосы, голубые глаза и другие признаки служат доказательством, что Ахиллес был Скиф и даже Тавроскиф, то есть, Русский.
⁵⁸⁾ Attaliota p. 86 sq.
⁵⁹⁾ Weil, Geschichte der islamitischen Völker, стр. 227 сл.
⁶⁰⁾ Там же, стр. 230.
⁶¹⁾ Замечательно, что Атталиота, который описывает поход Романа, как очевидец и важный участник, везде употребляет название «Скифы», которое у него, как у других, означает Печенегов (см. р. 80: Σκύθαι δέ, οὓς Πατζινάκους οἷδεν ὁ δημώδης λόγος καλεῖν. р. 66: Σκυθῶν, οὓς Πατζινάκους τὸ πλῆθος κικλήσκουσιν), а Скилица, рабски следуя Атталиоте и только сокращая его рассказ, вместо Скифов почти постоянно ставит «Узы».
Attaliota p. 108: πρὸ τοῦ καταβῆναι δὲ τοῦ ἵππου, τούς τε Σκύθας--εἰς προνομὴν ἀποστείλας. Cp. Scylitz. p. 672 (здесь тоже Скифы).
Attaliota p. 148: προαπέστειλε μὲν ό βασιλεύς ἐκ τοῦμισθοϕορικοῦ Σκύθας εἰς του Χλίατ προνομήν τέ καί διασκύλευσιν. Cp. Scylitz. p. 691: τὸ μισθοϕορικὸν τῶν Οὔζων.
Attaliota p. 150: παραβοηθήσων τοῖς προαποσταλεῖσι Σκύθαις. Cp. Scylitz. p. 692: βοηθήσων τοῖς Οὔζοις.
⁶²⁾ Attaliota p. 142. Один из турецких вождей перешел к Диогену, и вот что говорит очевидец: τὴν ὄψιν Σκυθης καὶ ἄχαρις, επειδή καὶ τοῦτο τὸ γένος ἐκ Σκυθῶν καὶ τῆς εκείνων κακοηθείας καὶ δυσμορϕίας κατάγεται. Ср. Scylitz. p. 688.
⁶³⁾ Attaliota p. 156: τὸ γὰρ τῶν Σκυθῶν μισθοϕορικόν, ἐμϕερὲς κατὰ πάντα τοις Τούρκοις ον. Cp. Scylitz. p. 695.
⁶⁴⁾ Attaliоta p. 157: μοτρα τις Σκυθική. Scylitz. p. 695: μοῖρά τις Οὐζική.
⁶⁵⁾ Attaliota p. 158: τοὺς Σκύθας. Cp. Scylitz. p. 696: Σκυθῶν, τῶν Οὔζων φημί.
⁶⁶⁾ Attaliota p. 204 (место приведено ниже).
⁶⁷⁾ См. приложение II.
⁶⁸⁾ Attaliota p. 204 sq.: τὸ πάρὰ τὸν "Ιστρον κατοικοῦν μιξοβάρβαρον. παράκεινται γαρ τῇ  ὄχθη τούτου πολλαὶ καὶ μεγάλαι πόλεις, ἐκ πάσης γλώσσης συνηγμενον ἕχουσαι πλῆθος—πρὸς αΐς οἱ περαιωθέντες Σκύθαι (Печенеги) τό πρότερον τὸν Σκυθικὸν ἐπιϕέρουσι βίον, παρ' ὧν καταληιζόμεναι——
⁶⁹⁾ Jaffe, Monumenta Gregoriana (Bibl. rer. Germ. II) p. 69: Notum vobis esse volumus, hunc virum praesentium portitorem, dum de ultramarinis nuper reverte -retur partibus,—nostram praesentiam visitasse. A quo sicut a plerisque aliis cognovimus, gentempaganorum contra christianum fortiter invaluisse imperium et miseranda crudelitate iam fere usque ad muros Constantinopolitane civitatis omnia devastasse. Это писано в марте 1074 г. Ср. письмо к Гейнриху IV от 7-го декабря того же года Jaffe, Monum. Greg. p. 145.
⁷⁰⁾ Attaliota p. 261 sq. Scylitz. p. 731. Zonar. lip. 290 Par.
⁷¹⁾ Attaliota p. 117 <252 sqq.?>. Niceph. Bryenn. p. 114. О Варяго-Руссах см. в приложении II.
⁷²⁾ Attaliota p. 290. Bryenn. p. 136. 139. Anna p. 12 Par.
⁷³⁾ Attaliota p. 298. 301. Scylitz. p. 739. 741.
⁷⁴⁾ См. приложение II.
⁷⁵⁾ См. Собрание сочинений А. Ф. Гильфердинга I, стр. 130 и след., 226 и сл.
⁷⁶⁾ Anna p. 451 В sq. Ср. Гильфердинга Собр. сочинений I, 227.
⁷⁷⁾ [О манихеизме среди мусульман см. Alfred v.Kremer, Culturgeschichtliche Streifzüge auf dem Gebiete des Islams, Leipzig 1873, стр. 36 сл. — Афшин, всемогущий любимец халифа Мотасима, принадлежал к последователям манихеизма, который даже был распространен в северной Персии. Афшин происходил из провинции Осрушна. см. Weil, Geschiehte der Chalifen II, 326 сл.]
⁷⁸⁾ Flügel, Mani, seine Lehre und seine Schriften (Aus dem Fihrist des Abu-'Ifaradsch Muhammad ben Ishak al-Warrak, bekannt unter dem Namen Iba-Abi -Ja'kub an-Nadim), Leipzig, 1862, S. 105 (переводный текст) и S. 385—401 (комментарии). Ср. Reinaud в ниже указанном месте; также A. A. Куник, Исторические материалы и разыскания в Учен. Записк. Академии Наук, т. II (год 1854), стр. 761.
⁷⁹⁾ Reinaud, Geographie d'Aboulfeda, t. I (Introduction generale a la geographie des orientaux), p. 360. Рено приводит место из Масуди, где прямо сказано, что Тагазгаз, самое могущественное турецкое племя, исповедуют манихеизм. По мнению Рено, Тагазгаз-Уйгуры; см. стр. 363.
⁸⁰⁾ У Ибн-аль-Атира под 536 (1142) годом <vol. XI, 55>: «В 522 году эль-Авар, он же гурхан Китайский, выступил к границам Кашгара с значительным отрядом — Пораженный владетелем Кашгара, он вскоре после того умер. И наследовал ему Китайский кухан (то есть, великий царь); и одевался он в наряд их царей с покрывалом и платком и был манихей. И когда он вышел из Китая в Туркестан, присоединились к нему Китайские Турки». Перевод этого места сообщен нам П. И. Лерхом, которому и приносим за это благодарность. Ο Гурхане см. Weil, Gesch. der islamit. Völker S. 244: «Gurchan, der Häuptling der Chatai-Turkomanen, welcher die nördlichen Provinzen Turkistans und einen Theil China's beherrschte, — bedrohte Samarkand».
⁸¹⁾ Ибн-Саид, цитуемый Абуль-Федой в Reinaud, Geographie d'Aboulféda t. II, p. 291. — Ибн-Саид жил около половины XIII столетия.
⁸²⁾ Menandrihistor. quae supersunt <p. 297 Bonn., fr. 18 Muell.>: ό Μανιὰχ, ὂς τῶν Σογδαϊτῶν προεστήκει. Так это имя постоянно пишется у Менандра. Половецкий Маниак у Анны Комниной VIII, 4 р. 228 Par.: ό Μανιάκ (так два раза); мы увидим далее, что это — лицо хорошо известное в русской истории.
⁸³⁾ О поселении Печенегов в Могденской области будет сказано ниже, при известии о манихеизме в Могленской эпархии; см. Житие Илариона у А. Н. Попова, Изборник статей из хронографов, стр. 15-17. — [Anna no Codex Leidens. в Recueil des hist, des crois. Hist, grecs I, p. 112 sq.: Ἐπεὶ δὲ καὶ ἀπὸ τῶν Κομάνων, ὧν ό Κοντοστέκανος εἰς τὰ κάτεργα εἰχεν (εἷχε γὰρ πολλοὺς, ἐξέβησαν δὲ τότε εἰς κοῦρσός), συνέβη καὶ έπίασαν άπο τούτων ἒξ, καὶ απέστειλαν αὐτοὺς πρὸς τὸν Βαΐμοῦνδον. Ὁ δὲ ὥσπερ εὔρεμα τῆς γνώμης αὐτοῦ τούτουζ λαβὼν, ἀπέρχεται πρὸς τὸν Πάπαν - - έδείκνυε καὶ τοὺς Κομανους πράς αληθῆ μαρτυρίαν τῶν λόγων αὐτοῦ. Ἕλεγε γὰρ ὡς «ό βασιλεὺς'Αλέξιος κατὰ τῶν Χριστιανῶν μαίνεται, καὶ τοὺς ἐθνικοὺς καὶ ἀπίστους άπαντας ἀγάπᾷ καὶ τοὺς Βογομίλους αὐτούς». Cp. ibid. p. 99.]
⁸⁴⁾ Attaliota p. 302: Λέκα τοῦ τοὺς Πατζινάκους ἐνσείοντος ('Ρωμαῖος γὰρ ὣν ἐξ ἐπιγαμβρείας αύτοῖς ηὐτομόλησε). Scylitz. p. 741: Λέκας δέ τις ἀπὸ Παυλικιάνων Φιλιππουπόλεως ὡρμημένος ἐξ Ἐπιγαμβρίας ηὐτομόλησε τοῖς Πατζινάκοις и т. д. В латинском переводе Скилицы слово Ἐπιγαμβρία принято забавным образом за собственное имя: Epigambria ad Patzinacas transfugit.
⁸⁵⁾ Attaliota l. cit.: καὶ κατὰ του τὴν ἐν Μεσημβρία διακυκῶντος Δοβρομηροῦ
γήν. Здесь, напротив, переводчик Атталиоты собственное имя Месимврии принял за нарицательное и поставил бессмысленные слова: qui terram australem concuteret. Cp. Scylitz. p. 741.
⁸⁶⁾ Scylitz. p. 741 sq. Niceph. Bryean. p. 157. С известиями Атталиоты и Скидицы, который, заимствуя отчасти буквально у первого, имеет и самостоятельные известия (об убийстве епископа), мы сопоставляем рассказ Никифора Вриенния ο нашествии Печенегов на страну, лежащую между Нишем и Скопией (Σκούπων), 1) потому что этот рассказ занимает то же место в хронологическом порядке изложения у Вриенния, какое у Скилицы занимает известие об убийстве епископа Михаила и у Атталиоты известие об агитации Леки и Добромира; 2) потому что, по Вриеянию, Скифы (Печенеги), очевидно, были в Средце: они оставили его после того, как обошел его Алексей Комнин (παρελθόντος - - τὴν Σαρδικήν); и по Скилице — тоже, ибо епископ Михаил убит, очевидно, в столице своей епархии. Что Филиппопольские павликиане не были спокойны, это мы заключаем из слов Вриенния: πρὸ τὴν Φιλππίου αύθις ἐπανεισι (ὁ'Αλέξιος), καὶ τὰ κατὰ τὴν χώραν εὖ διαθέμενος — —
⁸⁷⁾ Attaliota p. 302. Scylitz. р. 741. С рассказанными сейчас событиями должно иметь связь назначение в 1073 году нового правителя (δοὺξ) в <Скопию> (Σκοπίων) и отправление Льва Диаватина в Месимврию, где он заключил сделку и договор с Печенегами или Куманами; см. Scylitz. p. 743.
⁸⁸⁾ Anna p. 154 sq.
⁸⁹⁾ Anna p. 158 ВС.
⁹⁰⁾ Anna p. 182 sq.
⁹¹⁾ Anna p. 183 C: παρὰ τῷ χείλει τοῦ θατὰ τὸν Βλίσνον ῥέοντος ποταμοῦ. У Вильгардуэна (ed. de Wailly 1874, p. 266 § 445) Blisme в однодневном расстоянии от Верои (Эски-Загра). См. Wiener Jahrbüch. der Literat. B. 42 S. 53: Blisimos следует искать там, где ручей Ядина (Jadina) впадает в Марицу, против деревни Bahadere. Fischer, Kreuzzug Friedrich's I, S. 95: на дороге от Филиппополя к Адрианополю, вероятно по близости теперешнего Papaslu.
⁹²⁾ Anna p. 183 D: κατὰ τὸν † πυρὸν ὄχθον—вместо Εὔρου ὄχθον.
⁹³⁾ Anna p. 184 D.
⁹⁴⁾ Anna p. 185: ἀλλα πεζός ϕασιν παρὰ Αύδίον ἃρμα.
⁹⁵⁾ Anna p. 185 Β: τῶν δὲ στρατιωτῶν οἵκοι πορευθηναι ἕκαστον κελεύσας.
⁹⁶⁾ См. Bernoldi Chronic. MG. SS. V, 439 и 446. Siegeberti Chron. MG. SS. VI, 363. Chronicon Posoniense, Endlicher Monum. Arpadiana p. 56.
⁹⁷⁾ Thwrocz [= Chronicon pictum Vindob. (Historiae Hungaricae fontes, SS. II) p. 194: adiit ducem Cunorum qui uocabatur Kutesk. Chronicon Dubnicense (ibid. III) p. 94 sq.].
⁹⁸⁾ Anna p. 188: σύμμικτον ἐπαγόμενος στράτευμα——ἔκ τε Σαυροματῶν καὶ
Σκυθῶν καὶ απὸ τοῦ Δακικοῦ στρατεύματος οὐκ ὀλίγους, ὧν ό οὓτω καλούμενος Σολομὼν δημαγωγὸς ἦν. [Chron. pictum Vindob. p. 195: At rex Salomon cum latrunculis Cunorum invasit Bulgarian! et confmia Grecie, ubi ab exercitu imperatoris Grecie miserabiliter sunt percussi, e quibus pauci valde euaserunt. Cum enim uidissent Cuni magnam multitudinem loricatorum, timuerunt valde, ceperuntque festinare ut transirent Danubium, priusquam ab hostibus concluderentur.] Финлей принял Даков за Влахов и по поводу имени Соломона припоминает заметку Вениамина Тудельского о распространенности еврейских имен между Влахами.
⁹⁹⁾ Хариуполь рядом с Родосто: Partitio regni Graeci, y Tafel, Urkunden, I (Fontes rer. Austr. XII), 466. Villehard. ed. de Wailly p. 220 § 373: Cariople; ночь и день ехали от Хариуполя до Родосто.
¹⁰⁰⁾ Τὸ Πάμϕυλον между Родосто и Димотикою (Partitio p. 481): один день пути от Адрианополя на юг (Villehard. p. 218 § 369: Panfile).
¹⁰¹⁾ Anna p. 188 Β: τό του Κούλη πολίχνιον. Partitio p. 480: pertinentia Culi. Вероятно, Tschelebi-köi, в 4 мил. к с.-в. от Эноса: Fischer, Kreuzzug Friedrich's I, S. 100 и 133 co ссылкой на Wiener Jahrbücher.
¹⁰²⁾ Bernoldi Chron. sub anno 1087, MG. SS. V, 446: Salomon quondam rex Ungarorum..., dum quiddam contra regem Grecorum molitur, post incredibilem hostium stragem et ipse viriliter occubuit. AnnalistaSaxo, ann. 1087, MG. SS. VI, 724: Salaman Ungarie quondam rex et Knut rex Danorum a suis occisi sunt. В Венгерских источниках (Кеза, Турочь) басни. [Cronicon pictum Vin-dob. p. 195 sq., рассказывает о Соломоне, что он успел все-таки спастись во время бегства от преследования врагов, но затем скрылся от своих спутников, обратился на путь раскаяния и в уединении вел жизнь подвижника, только изредка показываясь людям (его видели в Венгрии во время короля Коломана); он умер и погребен в Поле (Pole in cinitate Istria). Kesa (Hist. Hung. Fontes SS. II) p. 87 сообщает еще некоторые подробности о подвижнической монашеской жизни Соломона, который в виде нищего получил подаяния от брата короля Владислава.]
¹⁰³⁾ Anna p. 189 Par.
¹⁰⁴⁾ Anna p. 190.
¹⁰⁵⁾ Ibid. Это был Григорий Маврокатакалон, вероятно, брат победителя Челгу.
¹⁰⁶⁾ Anna p. 192 B.
¹⁰⁷⁾ Anna p. 192 С.
¹⁰⁸⁾ Anna p. 192 sq. Cp. Auctarium Mellicenae sub a. 1088 MG. SS. IX, 639: Eclipsis solis facta est. В Воскресенской летописи (Полное Собрание, VII, 4) под 6596 годом также обозначено затмение, но оно перемешано с другим, которое было 21-го мая 1091 года, как это и стоит на своем месте в Лаврентьевском списке.
¹⁰⁹⁾ Anna p. 193 С: καταλαμβάνει τὴν Πλίσκοβαν. Ha одной карте Болгарии показана Плиска на юг от Силистрии, по направлению к Эски-Стамбулу. Гильфердинг, I, 151, со ссылкою на Черткова.
¹¹⁰⁾ Anna p. 193 sq.
¹¹¹⁾ Anna p. 195.
¹¹²⁾ Anna p. 195 D: Σκυρομάται.  Cp. p. 142 C: Οὐζᾶς   δὲ τήν κλῆσιν φερώνυμον ἐκ του γένους λαχών.
¹¹³⁾ Anna p. 198. Анна  замечает, что она пересказывает все подробности со слов отца, на основании его воспоминаний в семейном дружеском круге, р. 198 В.
¹¹⁴⁾ Anna p. 198 D.
¹¹⁵⁾ Anna ibid.: ἀπὸ τὴν Δρίστραν εἰς Γολόην καλὸν ἄπληκτον, Κομνηνε.
¹¹⁶⁾ Anna p. 200.
¹¹⁷⁾ Finlay, History of Greece, Oxford 1877, III, 43.
¹¹⁸⁾ Vita Theodericiabbatis Andaginensis, MG. SS. XII, 44: Sed interea cum videret plurimos Hierosolimam - - tendere, ipse - - coepit eodem proficisci velle - - Cum aliis - - in Hungariam venit. - - Turbata illic incursione barbarorum re publica, tam ipse quam comites eius transire prohibiti, Pantioniam conversi, multa difficultate venerunt ad urbem Komam. Они хотели побывать на горе Гаргано, потом направить свой путь все-таки через Константинополь, но и Адриатическое море не было безопасно: diffusis toto, ut faraa erat, Adria pyratis. [Ghronicon S. Andreae, MG. SS. VII, 535: De profectione domni episcopi Lietberti in Ierusalem. Barbaram quam colunt Huni transmeat patriam. Transito itaque Danubio, ad regem Pannoniarum pervenit; et pretergressus eius patriam, vastas iugreditur solitudines, quas deserta Bulgariae vocant, quasque latrunculi Scythicae gentis inhabitant. Hi degentes more ferarum, nullis coercentur legibus, nullis continentur urbibus; sub dio manent, quas nox coegerit sedes habent, praetereuntes obsident, obvios interficiunt, ceteros depredantur. Cf. Vita Lietberti c. 33, ibid. adn. 21: Gregatim vadunt, omnia sua secum portantes cum tota supellictile, parvulis et uxoribus. Nullius beresis nominata secta, nullius religionis divino cultu tenentur; tamen sicut ex eorum interfectis vidimus, more Saracenorum, circumciduntur; barbari crudeles, homicidae, sine affectu, sine pietate.] — См. об этих пилигримах [также Herigeri Gesta, MG. SS.] VII, 171. [Chron. S. Huberti Andag. ibid.] VIII, 572.
¹¹⁹⁾ Annales Altahenses maiores, MG. SS. XX, 815: Igitur mox, ut fluvium, qui Marowa dicitur, transierunt, statim periculalatronum et raptorum crebro incidere, quae tamen ipsi prudenter declinantes et caute, tandem urbem Constantinopolitanam adiere. Далее сообщается отрывок из письма Гунтера Бабенбергского (писано в Лаодикее): Experti - sumus Ungros sine fide famulantes, Vuigarios occulte rapientes, fugimus Uzos aperte debachantes, Constantinopolitanos vidimus graece et imperialiter arrogantes и т. д. — Cp. MG. SS. XII, 230. [Cm. также Michaud, Hist, des crois. 4. edit. I, 65. — Baronius, Ann. eccles. (Theiner) XVII, 251, относит это событие к 1064 году.]
¹²⁰⁾ [О Роберте Фризе см. Giesebrecht, Gesch. d. d. Kaiserz. (3 изд.), 167 сл. 1113 сл.]
¹²¹⁾ [Gisliberti Chron. Hanon., MG. SS. XXI, 491, неверно называет короля Генриха.]
¹²²⁾ [Gislib. ibid. p. 492. Ann. Egmund., MG. SS. XVI, 447. Sigebert., MG. SS. VI, 362. Cp. S. Hubert. Andagin., MG. SS. VIII, 582. Herimann. Tornac., Lucae d'Achery Spicileg. (ed. 2), II, 892 sq.]
¹²³⁾ [Cp. Ghron. S. Andreae, MG. SS. VII, 537 sq.]
¹²⁴⁾ Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzugs, Leipzig 1881, S. 222.
¹²⁵⁾ Genealogiae comitum Flandriae, MG. SS. IX, 393 (варианты Брюссельского кодекса). Также Recueil des chroniques de Flandre (Collection de chroniques Belges inedites), t. I, p. 67. [Cp. Guibert. de Novig., Migne Patrol, lat. 156, col. 816: Ante duodecennium ferme enim quam proceres nostri Hierosolymitanum aggrederentur iter, Robertus Flandrensium senior comes -- Hierusalem, orationis gratia, est profectus. Он услышал там предсказание астролога.]
¹²⁶⁾ Хронология палестинского пилигримства графа Роберта довольно запутана, но между тем имеет для нас важное значение. Один из специальных историков Фландрии (Kervyn de Lettenhove, Histoire de Flandre, I, 305) считает годом отправления графа Роберта во Святую Землю 1085 год и утверждает, что путешествие продолжалось четыре года (р. 306). Зибель, на основании некоторых не вполне точных источников, указывает, с одной стороны, также 1085 год (Geschichte des ersten Kreuzz. S. 182), а с другой (S. 463), на основании старого сочинения Мейера, на которое ссылался еще Дюканж, утверждает, что в 1089 году Роберт Фриз еще не воротился в свое отечество. Вот более положительные и вполне достоверные данные: 1) В одном документе (напечатанном в Recueil des chroniques de Flandre, t. I. Appendices № 2, p. 704) маркиз Роберт младший, сын Роберта Фриза, называет июль 1087 года началом своего правления: in exordio principatus nostri -- Actum -- pridie nonas julii, anno Dominicae incarnationis MLXXXVII, epacta XIV, indictione X; а Роберт младший и по тем свидетельствам, которые полагают отправление его отца в Палестину в 1085 году, сделан был правителем Фландрии именно по случаю отправления
Фриза в Палестину. Итак, Роберт Фриз оставил графство своему сыну и ушел в Палестину не ранее первых месяцев 1087 года. Некоторые источники (См. MG. SS. V, 66), назначающие для этого 1088 год, ошибаются все-таки менее, чем, например, Бертинская хроника. 2) В более краткой и более достоверной генеалогии графов Фландрских сказано, что путешествие графа продолжалось только два года. MG. SS. IX, 307: Post aliquot annos ivit in Ierusalem; unde post duos annos reversus и т. д. Итак, граф Роберт Фриз возвращался и был в Константинополе не позже зимы 1088—1089 года, что вполне согласно с ходом рассказа у Анны Комниной. Легко объяснить ошибку, назначающую четыре года для палестинского пилигримства Роберта I. По возвращении из Константинополя, он вскоре отправился со своей сестрой Аделью через Францию в Италию. Таким образом стали говорить, что он отсутствовал или был в путешествии четыре года, а потом отнесли время его отправления к 1085 году. 3) Мы не имели в руках сочинения Мейера и не знаем, к какому месяцу 1089 г. относится документ, им приводимый. Но если это тот самый документ, который касается канцлерского достоинства Фландрии, то он был приведен Мейером без обозначения месяца, потому что в таком именно виде приводится он снова в других сочинениях (См. Monuments pour servir a l'histoire des provinces de Namur, de Hainaut et de Luxembourg, recueillis par le Baron de Reiffenberg. T. I, p. 564. Warnkönig, Flandrische Staats- und Rechtsgeschichte, I, 262. III, 119). Итак, Роберт Фриз действительно не возвращался в свое отечество в первых месяцах 1089 года, но летом этого года был во Фландрии.  [Ср. также Michaud, Hist, des crois. I, 69.]
¹²⁷⁾ Anna p. 201 sq. Par.: τότε καὶ ὁ Φλάντρας κόμης ἐξ Ιεροσολύμων ἐπανερχόμενος ἐκεῖσε καταλαμβάνει τόν αὐτοκράτορα καὶ τὸν συνήθη, τοῖς Λατίνοις ἀποδίδωσιν ὅρκον ὑποσχόμενος - - άποστεῖλαί οἱ ἱππεῖς πεντακοσίους.
¹²⁸⁾ Anna p. 202.
¹²⁹⁾ Anna p. 203: τὰ Κύψελλα, теперь Ипсала, недалеко от Марицы на юг от Адрианополя и Димотики, у Вильгардуэна (р. 297, с. 115 § 496 и 496): Quipesale.
¹³⁰⁾ Anna p. 204: ἀπάραντες ἀπò των Κυψέλλων καταλαμβάνουσι τòν Ταυρόκωμου κἀκεῖ παραχειμάσαντες - -
¹³¹⁾ Отрывок приведен в начале статьи. Доказательство, что это сочинение относится к 1090 году, см. в приложении III.
¹³²⁾ Theophylacti Oratio in Alexium Comnenum, Migne, Patr. gr. t. 126 col. 293-297.
¹³³⁾ Anna 1.1. Cp. Nicet. Choniat. p. 516.
¹³⁴⁾ Anna p. 204 С.
¹³⁵⁾ Anna p. 204 D: όνομαστὶ ἔχαστον καθαπερεί ἀπόδημον ἀνακαλούμενος (призывая каждого поименно, как ушедшего в чужую землю). Что это, как не причитание?
¹³⁶⁾ 'Άπρος, Арги, подле Памфила и Гареллы. Nicet. p. 820. 831. Partitio p. 481. [Cedren. I, 568: Θεοδοσιόπολιν - - τòν πρὶν λεγόμενον Ἄπρων.]
¹³⁷⁾ Anna p. 205 Β: καταλαμβάνουσιν oἱ παρὰ τοῦ Φλάντρα ἀποσταλέντες ἱππεῖς
ἔκκριτοι  ὡσεὶ πεντακόσιοι.
¹³⁸⁾ Anna p. 208 C.
¹³⁹⁾ [В житии св. Христодула, составленном Иоанном митрополитом Родосским (Ἁκολουθία ἱερὰ τοῦ όσίου καὶ θεοϕόρου πατρὸς ἡμῶν Χριστοδούλου τοῦ Θαυματουργοῦ, Ἁθήνησιν 1884, стр. 129), говорится о завоевании островов Сарацинами].
¹⁴⁰⁾ Anna p. 203 В. [Султан знал о планах Печенегов. Anna р. 177.]
¹⁴¹⁾ Anna p. 212 (Νεάντζης), 213 C (Τατράνης).
¹⁴²⁾ Anna p. 212: 'Ρούσιον = Ruskiöi, на восток от Ипсалы, в 13 милях к югу от Адрианополя и 5,5 миль к северу от Эноса. Fischer, Kreuzz. Friedr. I, S. 107. У Вильгардуэна: (la) Rousse, на расстоянии одного дня пути от Родосто (р. 240-245 § 402-410). По Дюмону, цитуемому у de Wailly [p. 604], может быть, на месте нынешнего Кешана (Kechan).
¹⁴³⁾ Anna p. 215 Β—217 Β.
¹⁴⁴⁾ Anna p. 217 D: μεταξὺ τοῦ Βουλγαροϕύγου καὶ τῆς μικρᾶς Νικαία; τὰς σκηνὰς ἐπήγνυντο. Bulgaropbygum no соседству с Визой (Viza) и рекой Регинией (Erkené): Tafel, Partitio, S. 268; y Вильгардуэна [p. 204 § 344]: Bulgarofle между Nequise (Малой Никеей) и Аркадиополем, то есть, Люле-Бургасом (Дюмон у de Wailly); ἡ Μικρὰ Νίκαια или Νικίτζα вовсе не есть Ниш (Нисса), как думал Дюканж (Notae ad Alexiad. p. 328), a то же, что Nequise y Вильгардуэна, то есть, теперешний Chassköi, почти день пути на ю.-в. от Адрианополя по дороге к Бургасу: Fischer, Kreuzz. S. 98.
¹⁴⁵⁾ Anna p. 233 С.
¹⁴⁶⁾ Anna p. 225 C: ἡ νίκη αὓτη χαρὰ μέν ἀκερδής, λύπη δὲ ἀζήμιος.
¹⁴⁷⁾ Anna p.   226 В:  ό Τζαχᾶς - - κατὰ τῶν ἑσπερίων  χωρῶν διανοεῖσθαι ἐτακεχείρηκε καὶ προς τοὺς Σκύθας διαπεμπόμενος συνεβούλευε τὴν Χερρόνησον καταλαβεῖν.
¹⁴⁸⁾ Anna p. 226 C: ὁπηνίχα τὁς κρίθὰς καταλάβοι; по-латыни переведено: simulatque copiam pabuli comparasset. Но перевод этот не точен, а в точном виде («когда он захватит, получит ячмень») был бы бессмыслен. Очевидно, что под κριθάς должно скрываться собственное имя, тем более, что Анна постоянно употребляет глагол καταλαμβάνω в значении: прибыть куда, занять какое место. Так как на том полуострове и теперь еще есть город Крифия, то требуется только самая легкая поправка, чтобы восстановить настоящий смысл. [<На полях двух печатных экземпляров этой статьи находятся у этого места рукописные заметки Василия Григорьевича. В одном экземпляре:> Strabo VII fr. 55 <fr. 56 Mein.>: Σηστὸς -- Καλλίπολις --εἷτα πολιχνιον κατεσκαμμένον Κριθωτή (на Херсонисе Фракийском). В некоторых списках Птолемея <см. Claudii Ptolemaei Geogr. ed. Car. Müller I p. 491, 10 not.>: Καλλίπολις, Κριθέα, Μάδις. <В другом экземпляре:> Theodori Prodromi carmina в Recueil des hist, des croisades. Hist. grecs II. Appendix p. 755, v. 158: οὐαὶ τῇ πόλει πέφθακεν εἰς τὰς Κριθὰς ό στόλος.]
¹⁴⁹⁾ Anna p. 245 C.
¹⁵⁰⁾ Anna p. 226 C.
¹⁵¹⁾ Anna p. 226 D: ὡς ἐνὸν διὰ γραμμάτων ἁπαντκχόθεν ἔσπευδε μισθοφορικὸν μετακαλέσασθαι.
¹⁵²⁾ Что император Алексей сам призывал Куманов, об этом говорит Анна — также мимоходом и вскользь, как об ожидаемой помощи из Рима; см. р. 228 Β: καὶ γὰρ προέϕθη τούτους μετακαλέσασθαι. Что касается до обращения к князьям русским, то помимо того, что оно было вполне естественно, мы встретимся в дальнейшем рассказе с некоторыми фактами, заставляющими прямо предполагать, что кто-нибудь из русских князей приходил на помощь Алексею вместе с Половцами.
¹⁵³⁾ Ср. Anna р. 128 sq.
¹⁵⁴⁾ Anna p. 155 sq.
¹⁵⁵⁾ [См. Zachariae v. Lingenthal, Commentatio de biblioth. Bodlejana (приложение к изданию Prochiron, Heidelb. 1837) p. 313. Cod. Bodl. 205 fol. 562b: Σημείωμα -- Ἀλεξίου τοῦ Κομνηνοῦ έπὶ τῇ καθαιρέσει τοῦ Χαλκηδόνος ἐκείνου κυροῦ Αέοντος, de anno (***) (= 1086).]
¹⁵⁶⁾ Zachariae, Novellae constitutiones (Ius graeco-romanum, t. III), collect. IV № 22 p.  355-358. Новелла обозначена в конце 6590 (1082) годом, пятым индиктом. Верность этой даты заподозрил уже Цахариэ: см. примеч. стр. 356. После таких заклятий, которые находятся в конце новеллы, Алексей Комнин едва ли решился бы во второй раз простереть руку к церковным сокровищам, — а это было сделано во время печенежских затруднений, как мы знаем от Анны (р. 129 CD: ἐπεὶ καὶ αύθις ἄλλο νέφος ἐχθρῶν, τοῶς Σκύ-θας ϕημί, κατ αὐτοῦ ἐξορμῶν ἤδη μεμαθήκοι, -- ἡ συλλογή τῶν χρημάτων -- ἐσπουδαζετο. Ср. р. 155 C), — едва ли решился бы преследовать Халкидонского епископа за смелые или, может быть, дерзкие речи в защиту церковного имущества; а Лев Халкидонский был низложен в 1086 г. (Zachar. p. 356 примеч., ср. Anna p. 130). В новелле есть указание на то, что император намерен был возвратить церквам их имущество, но не мог этого сделать; указание это соответствует словам Анны (р. 130): ύπισχνουμένου ἅμα καὶ τὰ ἱερὰ τατς ἁγίαις ἐκκλησίαις λαμπρότερα ἀποδοῦναι καὶ πᾶν ὅ τι δέοι ποιεῖν πρὸς διόρθωσιν и ее рассказу о мерах, принятых для удовлетворения церквей в 1084 г. (см. р. 157 В). Следовательно, новелла должна относиться к позднейшим годам, чем 1084 и даже 1086, и вероятно, как заметил Цахариэ, находится в связи с возвращением из ссылки Льва Халкидонского. В июле 1088 года епископ Лев был еще в ссылке (Anna p. 199), но чудесное явление Палеологу, конечно, уже предвещало его скорое возвращение. Положение империи, как оно описано в новелле, совершенно соответствует обстоятельствам 1088 года. В августе этого года-месяц обозначен в самой дате — после страшного поражения около Дерстра, Алексей Комнин должен был именно говорить таким тоном, какой господствует в его документе; что касается до ошибки в дате, то ее нужно приписать первому издателю новеллы Леунклавию: Цахариэ не имел ее списка. Вместо прочитанного τῆς εʹ ἰνδικτιῶνος ἐν ἔτει τῷ ٫ςφㄣ’ (6590) могло стоять: τῆς ἑνδ(εκάτης) ἰνδικτιῶνος, ἐν ἔτει τῷ ٫ςφㄣς’ (6596) Cp. Zachariae I. c. p. 375.
¹⁵⁷⁾ [Мы находим любопытные данные и свидетельства терпимости о Петре Антиохийском у Никона Черногорца. См. статью А., Из записок Синайского богомольца, в Трудах Киевской Духовной Академии 1873, III, стр. 331.]
¹⁵⁸⁾ Will, Acta et scripta, quae de controversiis ecclesiae graecae et latinae saeculo XI composita extant, Lipsiae 1861: τὰ δὲ ίάσιμα τὰ δὲ παροράσεως ἄξια.
¹⁵⁹⁾ [Germani Patriarchae rerum eccles. contempl., Migne 98, 392: Τὸ δέ ξύρισμα τῆς κεϕαλῆς τοῦ ἱερέως καὶ τὸ γυροειδές αὐτου τμῆμα τὸ μέσον τῶν τριχῶν ἀντὶ τοῦ ἀκανθίνου στεϕάνου, ὅνπερ ό Χριστὸς ἐφόρεσεν.]
¹⁶⁰⁾ См. Приложение V, в конце.
¹⁶¹⁾ Послание митрополита Иоанна II в Ученых Записках II-го Отделения Академии Наук, книга 1-я, III, 9.
¹⁶²⁾ [О монастыре Гроттаферратском см, Σ. Ζαμπελίου, Ἰταλοελληνικά, 'Εν Ἀθήναις 1865, стр. 25.]
¹⁶³⁾ Gaufredi Malaterrae   historia Sicula,   lib. IV   cap.  13, Muratori Rerum Italicarum Scriptores V, 594: Agunt ad invicem de negotio, quod Apostolicum accessisse compulerat. Nam idem Apostolicus ante paucos dies Alexium Imperatorem Constantinopolitanum per Nicolaum Abbatem Cryptae ferratae, et Rogerium diaconum conveniens paterna increpatione commonuerat, quod Christianis Latinis, qui in sua provincia morabantur, azymo immolari interdixerat, praecipiens in sacrificiis more Graecorum fermentato uti - -. Imperator vero - - invitat eum per eosdem legates, - - ut - - Constantinopolitano Concilio congregato, disputatio fieret inter Graecos et Latinos - - Terminum etiam, quo Papa accedere deberet, statuit, anni videlicet et dimidii, et cet.
¹⁶⁴⁾ Bernoldi Chronic, sub a. 1089, MG. SS. V, 450: Domnus papa Constantinopolitanum imperatorem ab excommunicatione per legatos suos absolvit.
¹⁶⁵⁾ См. приложение III.
¹⁶⁶⁾ К кому было адресовано послание Феофилакта, мы узнаем от одного из его преемников по болгарской кафедре, митрополита Димитрия Хоматина (в начале XIII стол.). Вызванный также подать свое мнение о латинских заблуждениях, он приводит мнения прежних писателей и говорит, что некоторые смотрели на вопрос снисходительнее (ϕιλανθρωπίτερον) и, допуская уступки впрочем, восставали только против прибавления к символу; к числу этих некоторых принадлежал и блаженный Феофилакт, который в сочинении, посланном к диакону канстризию (πρὸς κανστρίσιον) Николаю, в последствии епископу Мелесовы, выражается таким образом (следует место из Феофилакта у Khaliy et Potly, Syntagma V, 431). О значении слова κανστρίσιος см. Ducange Glossarium: это был диакон, заведывающий архиерейским облачением, и т. д. Известно, что вообще сан диакона великой церкви имел очень высокое значение, что подтверждается и позднейшим назначением Николая на епископскую кафедру. [Κανστρίσιος встречается также в соборном деянии на Сотириха, A. Mai, Spicil. rom. Χ, 21: ἐκ δὲ τῆς ἐντιμοτέρας τῶν τε θεοϕιλεστάτων ἀρχόντων πληθύος καὶ της ἄλλης ἱερᾶς γερουσίας οὗτοι· ό μέγας ἀρχιδιάκονος -- ό κανστρίσιος--.] — Отрывки из послания Феофилакта приводятся также с его именем у Иоанна Векка, Migne, Patrol, gr. t. 141 col. 150. Самое послание было напечатано много раз, в последнее время у Migne, Patrol, gr. t. 126 col. 221, и Will, Acta et scripta, quae de controversiis eccle-siae graecae et latinae seculo XI composita extant p. 229 sq.
¹⁶⁷⁾ Will, Acta et scripta p. 230 (§ 1): καὶ κριθήσεσθαι παρά τοῖς πολλοῖς τὰ πρῶτα τῶν τὰ θεῖα σοφῶν οἰόμεθα, εἰ τοῖς πλησίον αἵρεσίν τίνα ἐπιτρίψαιμεν, καὶ φανήσεσθαι  δοκοῦμεν όμματα ἔχοντες, εί τὸν έωσϕόρον μελαναυχῆ παρεισάξομεν.
¹⁶⁸⁾ Will, Acta et scripta p. 230 sq. (§ 2).
¹⁶⁹⁾ Will, Acta et scripta p. 244 sq. (§ 13).
¹⁷⁰⁾ Will, Acta et scripta p. 247 sq. (§ 14).
¹⁷¹⁾ Will. ibid. p. 249 (§ 14): οὐ τοινυν οὔτε περὶ τῶν ἀζύμων, οὔτε περὶ τῶν νηστειῶν ἀντισκληρύνθησομεθα τῷ ἀκαμπεῖ τοῦ ἔθνους ϕρονήματι.
¹⁷²⁾ [Cp. Georgii Cyprii Proverb, collectio, Migne t. 142 col. 461: Μή κίνει Καμάριναν. Λίμνη ην άπηγόρευεν ό χρησμὸς μετοχετεῦσαι· οἱ  δὲ χρησάμενοι παρακούσαντες ἐβλάβησαν.]
¹⁷³⁾ Will, Acta et scripta p. 244 (§ 12): ὅτι τοίνυν ἀπολογετσθα: τούτοις καιρὸς πρὸς τὰ καθ' ἡμῶν ἐγκλήματα, τότε καὶ περὶ τοῦ γάμου λέγειν καιρός--
¹⁷⁴⁾ Will, Acta et scripta p. 252 sq. (§ 15).
¹⁷⁵⁾ Will, ibid. p. 253: αὐτοὶ διὰ τὴν ύπερηφανίαν πάντας σχεδὸν  ἀπωθημένοι.
¹⁷⁶⁾ Вопросы, касающиеся этого документа, мы разбираем в приложении IV.
¹⁷⁷⁾ Bernoldi Chronic, MG. SS. V, 450: Domnus papa eo tempore in partibus Campaniae morabatur, et ab omnibus catholicis debita reverentia colebatur, videlicet a Constantinopolitano imperatore, et a Philippo Francorum rege.
¹⁷⁸⁾ Gisleberti Chronic. Hanoniense, MG. SS. XXI, 503: Constantinopolitanus imperator, Alexis nomine, assiduis gentilium incursionibus minuto magna in parte regno suo, tremefactus misit nuncios in Franciam cum epistolis ad animandos principes, ut desolate Iherusalem et periclitanti Grecie subvenirent. Unde confidentius scripsit Koberto seniori Flandrensium comiti.
¹⁷⁹⁾ Никоновская летопись под 6599 г. (П. С. Р. Л. IX, 116): «Прииде Феодор Грек митрополичь от папы из Рима и принесе много мощей святых». Если мы предположим, что в числе этих мощей находилась частица от мощей чудотворца Николая (которые в 1087 году были похищены южно-итальянскими моряками у Греков в Ликии и перенесены в город Бари), то совершенно понятно будет установление праздника 9-го мая, не существующего, как известно, в греческой церкви, но издавна принятого в русской. Во всяком случае объяснение этому надобно искать в дружелюбных сношениях между обеими церквами в конце XI столетия. Ассемани (Calendaria, VI, 333) предполагает, что представители русской церкви могли присутствовать на Барийском соборе 1098 года, где греческие епископы рассуждали с Ансельмом Кентерберийским об исхождении Св. Духа, и по возвращении в отечество могли поведать о чудесах, совершавшихся в Бари при мощах св. Николая, что и должно было дать повод к установлению праздника.
¹⁸⁰⁾ Папа в увещательной булле Фризу писал: quod maximum est inter seculi principes rarum, dote litterarum scientiac atque religioniste (Deus) donavit. Recueil des chroniqucs de Flandre, I, p. 3.
¹⁸¹⁾ Recueil des chroniques de Flandre, I, p. 4. Послание Фландрского духовенства к архиепископу с жалобами на графа. Жалобы интересны: граф Роберт требовал, чтобы все священники были непременно достойные, как будто замечают клирики, грешник уже не человек. Но если грешник не человек, то не нужно бы и искупления.
¹⁸²⁾ Kervyn de Lettenhove, Histoire de Fiandre, I, 306.
¹⁸³⁾ Brevior genealogia, Recueil des chr. de Fl., I, p. 14: Robertus cogno-mento Friso strenuissimus principum totius christianitatia tempore suo.
¹⁸⁴⁾ [См. De genere comitum Flandreusium notae Parisienses. MG. SS. XIII, 258.]
¹⁸⁵⁾ Lamberti Aunales (современные, оканчиваются 1077 годом), MGr. SS. V, 181: Assumpto plebeio habitu, inter eos, qui Hierosolimam causa orationis pergebant, Constantinopolim ire parabat, vocatus eo crebris legationibus North-mannorum, qui sub imperatore Constantinopolitano militabant, quique ei, si illuc veniret, tocius Greciae principatum pollicebantur--
¹⁸⁶⁾ Legenda S. Ladislai regis, Endlicher, Monum. Arpadiana p. 240: cum autem fama sancti Ladislai regis nomen longe lateque diffudisset, duces Francorum, Lothoringorum et Allemannorum, idem peregrinacionis iter conuouentes, pium regem Ladislaum sibi suisque ducem et preceptorem fore concorditer pecierunt. Cp. Thwrocz [= Chron. pictum Vindob. p. 199].
¹⁸⁷⁾ Anna p. 226 D.
¹⁸⁸⁾ Anna p. 227 Β: νεολέκτους καταλέγων, όπόσοι τε ἐκ Βουλγάρων καὶ όπόσοι τὸν νομάδα βίον εἵλοντο (Βλάχους τούτους ἡ κοινὴ καλεῖν οἷδε διάλεκτος).
¹⁸⁹⁾ [Procop. De Aedif. p. 306,17 Bonn.: Χεροΐνον; p. 546 в указателе: Cheroenum vel Cerdinum castrum Thraciae.]
¹⁹⁰⁾ Anna p. 228: μὴ ἔχων τὸν ἐπαρήγοντα, κατὰ ἄνθρωπον.
¹⁹¹⁾ Anna p. 228 Β: προαγοὶ δὲ πάντων ό Τογορτάκ, ό Μανιὰκ καὶ ἕτεροι ἄνδρες μαχιμώτατοι. Что Тогортак иди Тогорта (ср. варианты Τογορτὰν, Τογορτοῦ, Τογορτᾶ р. 277В) у византийской писательницы и Тугоркань, Турткань и Тугторакань русских летописей — одно и то же лицо, это не требует доказательств. Но тождество Маниака и Боняка точно так же несомненно: как Магомет назывался у Русских Бохмитом, мусульмане — бусурманами, точно так же Маниак (Маньяк, Маняк) должен был превратиться в Боняка. Откуда происходит это различие в выговоре турецких слов, мы не знаем; быть может, причина находится в самом турецком языке или в диалектических отличиях его наречий, хотя и внутри славянских наречий существует подобный переход звуков м и б: benetki, benàtki, mletak, mleci (Венедия). Помимо филологического тождества слов Маняк и Боняк, вот еще одно несомненное и очень интересное доказательство, что Боняк русских летописей есть Маниак Анны Комниной. Мы обязаны этим доказательством образцовому исследованию К. Н. Бестужева-Рюмина («О составе русских летописей») и потому приводим его так, как оно находится в этом исследовании. В приложении, посвященном сличению текста русских известий Длугоша с текстом самих источников Длугоша, то есть русских летописей, на стр. 152 книги выписаны известия Длугоша, параллельные П. С. P. Л. I, 107-109. Между прочим: «Interim Dux Maniak (Боняк) cum Polowcys venit contra Kiow et multis spoliis et damnis commissis, curiam Ducalemin Berestow comburit, Tuhorka insuper alter Polowconum Dux» и т. д. Итак, Длугош, сокращавший русскую летопись, назвал в одном случае Боняка Maniak'ом. Трудно думать, что это случайность; несмотря на неисправное состояние текста Длугоша в существующих (устарелых) изданиях, нельзя предполагать, чтоб это была опечатка. Мы думаем, что Длугош в том списке русской летописи, которой он пользовался, мог читать вместо теперешнего «Боняк» его византийское название...
¹⁹²⁾ Anna р. 228 В:  οὐδέν ἄλλο  ἐντεύθεν  τό  ἐλπίζόμενον ἐ  πανωλεθρία- и далее passim.
¹⁹³⁾ Anna p. 228 C: καλῶς -- εὐωχηθέντας -- ϕιλοϕρονησάμενος αὐτοὺς καὶ παντοίων δωρεῶν ἀξίώσας.
¹⁹⁴⁾ Anna p. 229 sq.
¹⁹⁵⁾ Anna p. 230 D:  ἀπαιωρεῖν ἐθέλων τοὺς αὐτῶν λογισμούς, εἴ που καὶ τὸ ἐκ τῖς 'Ρώμης προσδοκώμενον μισθοϕορικον καταλάβοι.
¹⁹⁶⁾ Anna ibid.
¹⁹⁷⁾ Anna p. 231 Β: ταῦτα γοῦν διασκοπουμένου τοῦ βασιλέως κατέλαβον πρὸς αὐτὸν τῶν ὀρεινότερων μερῶν ἄνδρες τολμητίαι καὶ Ἀρειμάνιοι αὐτόμολοι πρὸς συνασπισμὸν αὐτοῦ, εἰς χιλιάδας ποσούμενοι πέντε. Что это были Русские, мы думаем на следующих основаниях: 1) слово αὺτόμολοι (перебежчики) показывает, что здесь идет речь не о собственных подданных Алексея, жителях той или другой горной страны, входившей в состав империи, которые неожиданно пришли на помощь. Слово αὺτόμολοι, пожалуй, могло бы означать людей, пришедших добровольно, но не в таком смысле употребляет это слово Анна; одной страницей назад она пишет (р. 230 С): πρόσεισι — αὐτόμολος ό Νεάντζης καὶ σὺν αὐτῷ ολίγοι Σκύθαι, — речь идет несомненно о перебежчике, ο человеке, перешедшем из одного лагеря в другой. Следовательно, и здесь разумеются люди, оставившие печенежский или половецкий лагерь и перешедшие в греческий. [Ср. употребление слова αὐτόμολος ρ. 57 Β. 478 D. 470 Β; но p. 82 A?] 2) Сказано, что пять тысяч не только пришли к Алексею (πρὸς αὐτὸν), но что они перешли в «его строй»: πρὸς συνασπισμὸν αὐτοῦ. Ср. ο значении слова у Анны р. 207 С: κελεύσαντος μηδένα τὸν συνασπισμὸν λύειν. Смысл этих слов подкрепляет значение слова αὐτόμολοι. Очевидно, что речь идет только о перемене рядов, строя, что люди, пришедшие к Алексею, и прежде готовы были к бою, но только находились в других рядах, то есть, в рядах половецких. 3) Даже название людей, пришедших к Алексек», «смелыми и марсоподобными» (τολμητίαι καὶ Ἀρειμάνιοι) служит в пользу такого объяснения. Сколько мы помним, Анна употребляет эти выражения преимущественно об иностранцах; так р. 50 D, Гумбертопул у нее называется Ἀρειμάνιος; так р. 63 С, с Марсом сравнивается немец Гильбрехт, изменивший Никифору в пользу Алексея; так р. 184 D, латиняне названы смельчаками (τολμητίαι); так р. 236 В, один Армянин и Норманн Гумбертопул названы марсоподобными (Ἀρειμάνιοι); так, р. 213 В, Монастра и Уза, единоплеменные с Половцами; [р. 58 сам император Алексей Комнин называется Ἀρηίφιλος.]. Когда Анна хочет похвалить мужество Византийца, она выражается: «он сражался не как Грек (῾Ρωμαῖος), а как Норманн» (р. 277)... Итак, пятитысячный отряд, ободривший Алексея, не какая-либо вольная дружина, состоявшая из подданных империи. 4) По ходу рассказа видно, что «перебежчики» могли быть из Печенежского стана или из Половецкого, ибо впереди стоят слова: «Алексей боялся бесчисленного множества Печенегов и Куманов и союза их», Но уже в выражении, указывающем только на перемену военного строя или рядов, лежит намек на то, что переход совершился из стана, более дружественного Алексею, то есть Половецкого. 5) Далее сказано, что люди, перешедшие к Алексею, были «из стран более горных», то есть, вероятно, по отношению к земле Половецкой и (прежней) Печенежской. Припомним географию Константина Багрянородного (De adm. imp. c. 13 p. 81, 9 Bonn.): в более северной части, в соседстве с Венграми, живут Печенеги, а в горах, подле них, лежат Хорваты (πρὸς δὲ τὸ βορειότερον οί Πατζινακτῖαι — οί δὲ Χρωβάτοι πρὸς τὰ ὄρη τοῖς Τούρκοις παράκεινται). Это нас приводит в Русь прикарпатскую, где в это время жил и действовал предприимчивый князь Василько Ростиславович, питавший широкие планы, между прочим сбиравшийся «переять» Болгар Дунайских и поселить их у себя. Около 1091 года воинственный князь был в дружбе с Половцами и водил их на соседние страны. Под 1092 годом в нашей летописи сказано: «В се же лето воеваша Половьци Ляхы с Васильком Ростиславичем». К самому 1091 году относится рассказ венгерских источников о нападении Половцев на Венгрию, которое было предпринято не без участия «Русских». Thwrocz II, 58, p. 132 [= Cnronic. pictum Vindob. p. 198]: Post hec (после того, как были разбиты Половцы) autem rex gloriosua inuasit Rusciam, eo quod Kuni per consilium eorum Hungariam intrauerunt. Cp. Bύdinger, Ein Buch Ungarisch. Gesch. SS. 79 и 80. Нужно думать, что Половцы, напавшие на Венгрию в 1091 году, сделали это нашествие на возвратном пути из пределов Византии. Король Венгерский, разбив одну орду, должен был бороться с другою, которая появилась на Дунае; это вполне соответствует рассказу Анны Комниной о возвращении Половцев двумя толпами и в два приема...
¹⁹⁸⁾ Anna p. 233 С.
¹⁹⁹⁾ Anna ibid.: διὰ μίαν ἡμέραν οί Σκυθαι τὸν Μάϊον οὐκ εἷδον.
²⁰⁰⁾ Anna p. 234 D: εἴτε ἐκ θείας ὀμϕης εἴτε καὶ ὅπως οὐκ οἷδα, όμῶς δ' οὗν ὡς ἐξ ἑνὸς συνθήματος. Для чести Анны можно предполагать, что она бессознательно употребляет отмеченное выражение в древне-классическом смысле, то есть, в значении слуха, неизвестно откуда явившегося, затем в значении стремления, овладевшего умами помимо всякой воли. Но ср. р. 284, где ὀμφὴ θεία употребляется для обозначения божественного внушения в христианском смысле. [Ср. р. 326 С].
²⁰¹⁾ П. С. Р. Л. I, 115: и яко бысть полунощи, и встав Боняк отъеха от вой, и поча выти волчьскы, и волк отвыся ему, и начаша волци выти мнози.
²⁰²⁾ Anna p. 235.
²⁰³⁾ Anna p. 235 C: όμιλίαν ἱκανὴν πρὸς ἅπαντάς περὶ ψεύδους.
²⁰⁴⁾ Anna p. 235C: καταπέψαι τόν οἷνоν καὶ οἷτω -- ἐν ἐπιγνώσει γενέσθαι τοῦ πραττομενου. — Трудно удержаться от догадки, что в числе этих последних были и люди того племени, которому веселие пити.
²⁰⁵⁾ [Chroniconpictum Vindob. p. 196 sq.: Post hec autem quidam de Cunis nomine Copulch filius Krul cum ualida manxi intranit in Hungariam, ut debellaret. Qui ultrasiluanum regnum depredauit, et predam secum ducebat -- Rex autem Ladizlaus cum suis in Sclanonia fuerat--.]
²⁰⁶⁾ [Chron. pict. Vindob. p. 197: Hoc audientes Cuni de seruiente illo qui euaserat valde contristati sunt, qui etiam coniurantes promiserunt se iniuriam Kopulch uindicaturos. Miseruntque ad regem nuncios, et captiuos dimittere preceperunt uerbis superbis et contumeliosis.]
²⁰⁷⁾ [Chron. pict. Vindob. p. 197: Et quo dam sabbato sumpmo (sic) mane prope Danubium impetum super Cunos fecit.]
²⁰⁸⁾ Thwrocz II, cap. 58 [= Chronic. pict. Vindob. p. 198]: Post hec autem rex gloriosus inuasit Kusciam, eo quod Kuni per consilium eorum Hungariam intrauerunt. Cumque uidissent se Euteni male coartari, rogauerunt regis clemenciam, et promiserunt regi fiidelitatem in omnibus. Quos rex piissimus grauiter (вариант: gratanter) suscepit. Deinde irruit in Poloniam. Кроме приведенного источника,] о победе Владислава над турецкой ордой говорит: 1) легенда св. Владислава (Endlicher, Monumenta Arpadiana, p. 239-240), называя вместо Куманов (Kuni) Печенегов (latrunculi Byssenorum) и рассказывая о разных чудесах при этом случившихся; 2) Симон Кеза 1. с. р. 87, у котораго враги тоже названы Печенегами (Bessi). Смешение Печенегов с Половцами довольно естественно; если есть какая нужда на нем останавливаться, то можно предполагать, что вместе с Половцами действительно ушла некоторая часть Печенегов (См. Budinger, Ein Buch Ungarisch. Gesch. S. 79). Но рассказ Кезы заставляет сверх того думать, что этот писатель знал о совершенном истреблении печенежского племени в 1091 году, но только на том или другом основании причиной этого истребления считал победы короля Владислава: [Istius (Ladislai) igitur temporibus in Septem castris, in monte qui Kyrioleis dicitur,] Bessi Hungaris infestissimi, [spoliata Hungaria fugientes coniunguntur, et per eundem Ladislaum regem ac Hungaros] taliter superantur, ut nec unus ex ipsis fertur remansisse. [Cp. Chron. Andr. Dand., Muratori XII, p. 248: Bessi Ungaris infestissimi, spoliata Ungaria, fugiebant; sed ab Ungaris ita oppressi dicuntur, ut ne unus quidem effugerit.]
²⁰⁹⁾ Zonar. II, 299 D. ed. Par. [Matthieu d'Edesse (Recueil des hist, des crois. Docum. Arm. I) p. 86: Kogh'-Vasil envoya aux deux chefs franks un detachement de huit cents hommes et un corps des Patzinaces a la solde de l'empereur des Romains, et cantonnes dans la ville de Mecis (Mopsueste).]
²¹⁰⁾ Anna p. 245 С.
²¹¹⁾ Anna p. 261 G.
²¹²⁾ Анна Комнина (p. 271 D) говорит, что самозванец принял имя другого сына Диогенова, Льва. Но это очевидная ошибка или скорее обмолвка. Она сама говорит, что тот сын Диогена, имя которого принял самозванец, был убит Турками под Антиохией. Но под Антиохией был убит Константин, как об этом рассказано у Вриенния (р. 99 Bonn.), мужа Анны, историю которого она продолжает и к которому сама отсылает читателя. Лев же, по собственным словам Анны (р. 196 D), был убит в сражении с Печенегами. [Что сын Диогена, имя которого принял самозванец, был Константин, видно также из того, что Вриенний (р. 99) называет Константина зятем Алексея Комнина по сестре. Об этом браке он говорит и в другом месте (р. 24), где сообщает о том, что Анна Далассина выдала свою младшую дочь Феодору за сына Диогенова вскоре после вступления последнего на престол. По словам Анны, этот Диогенович, имя которого принял самозванец, был мужем Феодоры]. Зонара (II, 301 A Par.) не называет того сына Диогенова, имя которого принял самозванец.
²¹³⁾ После явился Лев Диогенович.
²¹⁴⁾ Новое, до сих пор не замеченное известие о лже-Диогеновиче мы находим в речи Феофилакта Болгарского к императору Алексею, отрывки из которой были уже приведены выше. Но Феофилакт, рассказывающий о позорном наказании самозванца, знает только его первоначальную историю до отправления в Херсон: самая речь была сказана в 1090 году (см. приложение III). Что в речи Феофилакта говорится о том самом самозванце, о котором подробный рассказ мы имеем у Анны в X книге, — в этом не может быть никакого сомнения. Мы думаем даже, что Анна в своей характеристике самозванца пользуется речью архиепископа, как источником. На это указывают несколько ее выражений, буквально сходных с теми, которые читаются у Феофилакта. См. Migne, t. 126 col. 297.
²¹⁵⁾ Anna p. 272 C: τοῖς συνήθως ϕοιτῶσι Κομάνοις  ἐμπορίας χάριν καὶ τοῦ τὰ πρὸς χρείαν ἐκεῖθεν (из Херсона) κομίζεσθαί.
²¹⁶⁾ В русской летописи (Π. С. P. Л. I, 97) под 6603 (1094—1095 г.): Идоша Половци на Грькы с Девгеневичем.
²¹⁷⁾ Anna p. 272 С.
²¹⁸⁾ См. Приложение V.
²¹⁹⁾ Anna p. 274: νυκτὸς δὲ χαταλαβόντος Πουδίλου τινὸς ἐκκρίτου τῶν Βλάχων καὶ τὴν τῶν Κομάνων διὰ τοῦ Δανούβεως διαπεραίωσιν ἀπαγγείλαντος; но о переходе Половцами Дуная было уже ранее известно.
²²⁰⁾ Θερμά, у Вильгардуэна  a la Ferme (во Фракии), теперь Бургас по Дюмону.
²²¹⁾ [На печати, изданной Мордтманном в издании Константинопольского Έλλην. Φιλ. Σύλλογος VII, стр. 80 читается: Κύριε βοήθει Μαριανῷ τῷ Μαυροκαταλῶν. Это был зять Анны, женатый на одной из сестер Вриенния; он участвовал в 1108 г. в походе против Боэмунда (Аппа р. 395 В. 397). На другой печати, изданной там же стр. 79, читается: Κύριε βοήθει τῷ δούλῳ Κατακαλῶνι κουροπαλάτη τῷ Τραχανιώτη. См. Bryenn. р. 136, 8 Bonn.]
²²²⁾ Anna p. 265 D sq. Церковная молитва при заключении духовного братства и весь обряд напечатаны у Гоара. Guar, Εὐχολόγίον sive Rituale Graecorum, Lutetiae Parisiorum 1647, p. 898: Ἀκολουθία εἰς ἀδελϕοποιίαν πνευματικήν.
²²³⁾ Anna p. 277 Β: τοῦ Τογορτὰκ — (ἡγεμὼν δὲ οὗτος ὑπερέχων τῆς τῶν Κομάνων στρατιᾶς). Ο тожестве Тогортака с Тугорканом мы говорили выше.
²²⁴⁾ Anna p. 279 CD. Русская летопись (П. С. Р. Л. I, 97): Идоша Половци на Грькы с Девгеневичем, воеваша по Гречьстей земли; и царь я Девгенича, и повеле и слепити.

---