Доктор филологических наук, заместитель директора Института славяноведения, ведущий научный сотрудник Лаборатории медиевистических исследований НИУ ВШЭ Федор Борисович Успенский рассказал Дмитрию Ицковичу, Борису Долгину и Анатолию Кузичеву, как и за что убивали скандинавы, в чем сложность скальдического стиха и зачем нужны саги в передаче «Наука 2.0» — совместном проекте информационно-аналитического портала «Полит.ру» и радиостанции «Вести FM».
Это не прямая речь гостя передачи, а краткое содержание, пересказанное редакцией «Полит.ру».
Ближайшая лекция Федора Успенского «Викинги на Руси: алиби и улики» состоится 6 сентября, в 16.00, на научной площадке Лекторий под открытым небом в парке им. Горького в рамках празднования 20-летия Высшей школы экономики и открытия сезона публичных лекций «Полит.ру».
О себе
Меня трудно обозначить как просто лингвиста или просто филолога. Скорее, филолог с неким лингвистических базисом, который всегда прежде всего интересовался историческими проблемами.… Историко-филологические факультеты в университетах дореволюционной России - это то, к чему, на мой взгляд, следует возвращаться. Особенно если речь идет о медиевистике, т. е. об изучении средних веков. Понятно, что историк не может не владеть филологическими навыками, и, соответственно, филолог не может не владеть опытом исторического анализа.
Еще более это относится к классической древности, к востоковедению, к ХIХ веку, да и ко всей остальной истории.
Скандинавский мир сквозь саги
Это действительно особая цивилизация, а точнее - особый мир. Этому миру повезло, потому что, в отличие от многих других средневековых обществ, он тщательно описан и зафиксирован древнеисландской литературной традицией, в частности родовыми сагами, которые дадут сто очков любому реалистическому роману по степени доскональности воспроизведения деталей, умению так построить повествование, что вроде бы описывается повседневность, вроде бы ничего такого не происходит.Например, один бонд, то есть крестьянин, владеющий наделом земли, подошел к изгороди другого бонда, соседа, - и тот почему-то зарубил его топором. И дальше из этого вырастает такая история, которая не помещается иногда даже в одном томе. И все это рассказывалось в устной традиции очень долго, содержит огромную информацию по генеалогии.
Повод для убийства и объяснение различаются. Потом этот повод часто даже теряется, утрачивается, по ходу повествования перестает быть важным. Иногда он может где-то мелькнуть в придаточном предложении. Как говорится про одного из персонажей саг, который действительно зарубил человека, завязывающего шнурки на ботинках, ему просто показалось, что поза очень удобная для того, чтобы рубануть, как следует. Вероятно, в таких случаях мы имеем дело с юмором ХIII или ХII века.
Существенно, что вокруг часто незначительного эпизода, например, кто-то у кого-то сыр украл, разворачивается целая история, кровавая история с борьбой кланов, кровной местью. И это и есть главное содержание саги, которая, рассказывая о кровопролитии и страшных событиях, попутно донесла до нас огромное количество всяческих бытовых деталей, образцов ритуального поведения, каких-то невероятных мелочей.
Сыр и убийство соседа - вещи разные. Тем более что сыр в данном случае был сознательной провокацией. Был яростный и злобный конфликт, который, как гнойник, назревал, и чтобы он вырвался наружу, была смоделирована ситуация: был послан раб, чтобы украсть сыр, и из-за этого сыра разгорелся чудовищный конфликт, который кончился тем, что сожгли целый хутор с невинными людьми.
Образ поэта и переводы саг
Что же касается завязывания шнурков и поведения этого человека, вообще-то эту вещь сделал, если мне сейчас не изменяет память, величайший поэт средневековой Исландии Эгиль Скаллагримссон, или как его часто называет Эгиль - сын Грима Лысого. Про него существует целая сага, блестяще переведенная на русский язык, как и многие основные родовые саги.Наши переводы их саг - большая литература. Они выполнены, как сейчас часто говорят, на высокохудожественном уровне: это не просто подстрочник, люди думали о том, что они переводили, и переводили их блестящие специалисты. Первый перевод, первый том саг вышел в 1953 году, и это был небольшой набор, но, тем не менее, традиция заладилась. В основном этим занимался пионер нашей скандинавистики Михаил Иванович Стеблин-Каменский, который написал предисловие, сделал переводы. Он очень много сделал и для отечественной скандинавистики, и для лингвистики, и вообще в науке.
Я его не застал лично, но учился у его ученика, ближайшего друга, профессора Ольги Александровны Смирнитской. Насколько знаю по ее рассказам, Стеблин-Каменский как раз очень любил научно-популярный жанр и в нем чувствовал себя как рыба в воде. Благодаря этому существует много переводов, прекрасные книги. Они, с одной стороны, выдержаны в довольно строгом академическом стиле, но, с другой стороны, легко читаются. Это "Мир саги" прежде всего, "Культура Исландии", "Становление литературы" или "Историческая поэтика".
Поэт описывается как фигура с невероятно скверным нравом, очень независимым. Он странным образом предвосхищает все образы романтических поэтов, которые вообще могли появиться. Более того, обладая скверным нравом, он был хорошим воином. Владел колдовством, и некоторые эпизоды его колдовства описываются. А скверный нрав был нужен составителю саги прежде всего.
Я нисколько не сомневаюсь, что этот величайший поэт древней Исландии, сопоставимый с Пушкиным, действительно обладал скверным нравом. Он не создал особого литературного языка, как это сделал Пушкин, но он очень расширил возможности уже существующей скальдической традиции и виртуозно с ней играл.
Скальдический стих
Скальдический стих трудно охарактеризовать в двух словах, но это довольно формализованная поэзия, которая больше всего похожа на кроссворды, на загадывание и разгадывание кроссвордов. Я немножко их переводил, хотя меньше, чем мои коллеги. Это отдельное, забавное разгадывание ребусов.Обычно скальдическая поэзия - это либо поэма, либо восемь строк, в которых содержание сведено до минимума, а то и вообще ничего не сказано. Часто содержание равняется тому, что «он достал меч», или «он вышел из дому». И это описывается чрезвычайно формализованным, виртуозно изощренным поэтическим языком. Вместо того чтобы сказать «он», лучше сказать «воин», но и «воин» для скальда недостаточно, надо сказать «дерево битвы». «Битва» тоже какое-то скучное и прозаическое слово, «битву» тоже можно зашифровать как «вьюга топоров», например, тогда получается «дерево вьюги и топоров». «Топоры» тоже подвергаются определенному варьированию.
И все это оснащается сложнейшими правилами аллитерации, внутренней рифмовки и втискивается в размер. Получается невероятно сложная конструкция, более всего сопоставимая со скандинавским орнаментом на рунических тканях, исключительно запутанным, построенным по принципу лабиринта. Где хвост, а где голова этого змея, который заплетен в страшный узел, найти невозможно. Как прочитать это - тоже непонятно. Филологи над этим бьются.
Вот стихи, которые обиженный скальд, то есть поэт, произносит перед лицом конунга. Он сочинил хвалебные стихи в его честь, за это получил немного денег. И вот он обиженно говорит: «Славослову кладезь полоза отмерил, мне ж макрели марку отсудил, и только». Дальше конунг, усовестившись и поняв, что он поступил со скальдом неправильно, тут же снимает с руки золотое обручье, ценой в хороший дом, - и отдает. И тогда скальд сочиняет вторую половину четверостишья, уже хвалебную, что, мол, вот да, теперь удовлетворен.
Вообще скальды - это профессиональные прославители конунга, которые сочиняют не бесплатно, они всегда должны за это что-то получить. Потом, конечно, скальдическая поэзия выплеснулась за пределы хвалебной поэзии, и, как выяснилось, почти все исландцы если не сами сочиняют стихи, то, во всяком случае, очень легко и просто воспринимают этот запутанный поэтический язык. Причем и сейчас.
В родовых сагах часто встречается упоминание о том, как простой крестьянин, который занимается скотом и домашним хозяйством, произносит что-то такое головокружительное и виртуозное или зубодробительное. Люди, которые не знали письменности. Это все еще существовало в устной традиции.
Сложность формы, о которой я говорю и которую я, вероятно, не в состоянии адекватно передать, просто описав словами, эта сложность формы и послужила залогом того, что эти стихи до нас дошли. Они как бы законсервировались в этой форме, из нее нельзя было уже выкинуть слова или вставить лишнее. Они совсем не подвержены обычным фольклорным трансформациям, они как бы вне фольклора стоят.
Эта вещь всегда авторская. И, скажем, среди поэтов-скальдов существовало понятие плагиата. Речь идет о IХ-Х веке, и в устной форме, безусловно, было это понятие.
Вариативности - минимум. Метафору на метафору при передаче невозможно было заменить, это очень структурная вещь. Вынимаешь один элемент этой структуры - и все рушится. Вариативность была, просто она была направлена на другое - не на то, на что в фольклоре. При сочинении был очень мощный задел вариативности, потому что скальды стремились кеннинги (кеннинг - это перифраз типа «дуб битвы» вместо «воина») индивидуализировать, расширить, варьировать, развить, сделать не похожими на другие.
Это сугубо авторская вещь - большинство авторов мы знаем по имени. Не всех, но подавляющее большинство. Именно упоминавшийся здесь Стеблин-Каменский выдвинул идею важности авторства в скальдической традиции, в скальдической поэзии.
Саги и скальды
Такое четкое осознание действенности слова (слово - это такая штанга, которой можно развернуться и снести голову, или, наоборот, залечить что-то, или установить какой-то миропорядок) особенно присуще именно поэтическому языку, это вера в поэтическое слово. Именно скальды имели такую, почти, в общем, колдовскую возможность разрушать мир и созидать его заново. Это сакральное.Саги в этом смысле - это такой прозаический рассказ, который, конечно, такими функциями не обладает. Сага - это такое воплощенное, канонизированное знание. Конечно, в сагах, помимо нормальных черт любого нарратива (нарративом обычно филологи называют просто повествование) - деталей, описаний, каких-то драк, битв, есть еще огромный энциклопедический слой. Саги - это то, где хранятся генеалогии, где хранятся рассказы о том, кто какой землей владел, как он ее получил, как она дошла до него, как была вообще заселена Исландия. Рассказать об этом - тоже прерогатива саги.
Скальд не мог (и никогда и не собирался) рассказывать о том, как заселялась Исландия, в поэтической форме, это совершенно другая ниша. Я бы сказал, что если у скальдической поэзии была ниша воздействия на реальность, то у рассказчиков саг была ниша повторения знания, благодаря которому знание оживало и продолжало существовать.
Функция саг в норманской культуре
Мы не все про это знаем. Мы довольно мало знаем и про саги, и про скальдов, мы вообще мало знаем, как это функционировало. С одной стороны, знаем: поэт исполнял свои стихи перед лицом конунга и получал за это деньги. Мы знаем, что люди по вечерам рассказывали саги в качестве такого времяпрепровождения. Но ясно, что этим дело не ограничивалось, саги иногда рассказывались в праздничные дни, в явно отмеченные дни.Мы совершенно не знаем, как люди обучались такому сложному искусству, как скальдическая поэзия, как они обучались рассказыванию саг. Как это было - фактически нет ни одного упоминания. При том, что этим мастерски владели очень многие.
В саге ничего не говорится просто так, и, конечно, эпизоды не изобретаются ради красного словца. И то ли это деталь, которая оттеняет черту характера замечательного скальда, то ли это внутренний двигатель сюжета. Рассказчик саги как бы чувствует, что вот что-то он рассказывает, а саспенса никакого нет, и ничего не происходит. И тут он – бац! - вспоминает про то, что такой эпизод был, и умело его использует.
При этом сказанное выше не значит, что сага - это вымысел, сага - это исторический источник. Интенция любого рассказчика и составителя саги была в том, чтобы сказать абсолютную правду о событиях.
Истинность и слово
Прежде всего, сага как таковая синонимична истории. Помните каламбур Булгакова, что «дамы и историки, с нами всегда случаются истории». Вот сага в этом смысле похожа на разные значения слова «история», которые есть в русском языке. Слово «сага» может значить просто «история», «событие», а в то же время может значить некий рассказ об этих событиях.Прекрасно говорит Снорри Стурлусон в прологе к «Кругу земному», может быть, самом знаменитом своде королевских саг, который вообще дошел до нас. Он объясняет, что установка на правду была всегда, и скальд не может соврать, потому что он исполняет хвалебную песнь о конунге перед ним самим. В этом смысле это тяжелейшее испытание - рассказывать сагу о Харальде Суровом самому Харальду Суровому.
Мы знаем, как какой-то бедный исландец попал к норвежскому королю Харальду Суровому, и тот его заставил рассказывать себе сагу о самом себе: о том, как он вел себя в Византии, какие приключения и подвиги совершал. Исландец потратил на это несколько ночей, и, тем не менее, конунг его оценил и признал сагу в целом правдивой.
За исландцами странным образом, не знаю почему, в средние века установилась репутация как о народе, который никогда не врет. Это примерно соответствует и современному состоянию исландцев - они на редкость честны. Там мало воровства, а если уж оно случается, то тогда происходит дефолт, и вся экономика рушится, как это случилось недавно (см. статью Анны Сакоян "Исландская революция" - "Полит.ру").
Главная трагедия, например, недавнего экономического кризиса в Исландии, как мне рассказывали мои исландские коллеги, не в том, что украли деньги, а в том, что вот министр финансов, которого Интерпол разыскивает, «я с ним в одном классе учился, вот этот премьер-министр - да мы жили всю жизнь рядом». Исландцев немного, всего 300 тысяч человек. И это сопоставимо с трагедией в семье, когда выясняется, что вдруг семейные деньги пропадают из ящика письменного стола.
Действительно, это народ, который до сих пор обладает каким-то специальным, очень выделенным и особым отношением к слову. Вообще говоря, с тех пор, как записались саги, исландский язык существенно и принципиально не изменился. Скажем, дети в школах и современные исландцы могут читать родовые саги без словаря. Мы летописи читать не можем, мы читаем либо переводы, либо их читают профессионалы, специально изучая язык.
Саги трудно отнести к сакральному или секулярному, а вот, скажем, скальдическая поэзия обладает очень выделенными чертами эзотерического. Для рассказывания скандинавских мифов существовал особый тип поэзии - не скальдическая, а эддическая поэзия, которая как раз принципиально не авторская. Она живет в традиции на собственной тяге, так сказать, без каких-либо авторов, без излишнего формального мастерства. Поэтический язык старше скандинавского эпоса, достаточно сложный, только сложность эта другая. Это сложность не формализованная, а состоящая в том, что язык живет какими-то внутренними силами. И эти внутренние силы вдруг проступают, когда читаешь. Это другой тип поэзии.
Правда с эффектом топора, хулительные стихи и эгоцентризм
При всей уникальности древней скандинавской культуры, у нее много общетипологических черт, присущих всем обществам и цивилизациям.Прежде всего, конечно, это абсолютная вера в то, что правда действенна, а слово, выражающее эту правду, обладает, в общем, эффектом топора, копья - чего угодно. Слово может убивать, может реанимировать. Скажем, такой простой пример: скальдическая поэзия вся распадается на два жанра - это либо хвалебные стихи, либо это хулительные стихи.
Нам особенно интересны эти хулительные стихи. Во-первых, там много юмора. Во-вторых, там масса всяких сексуальных коннотаций. Всегда очень интересно, как это было устроено у людей древности. А там очень многое обыгрывается. Мужеложество считалось смертельным оскорблением. Даже в древних скандинавских законах было прописано, что только за одно обвинение в мужеложестве можно законным образом убивать хулителя. И его родственники не могли мстить или требовать выкуп.
Известно, что эти хулительные стихи были запрещены по закону. Они с трудом дошли до нас, есть случаи, когда в рукописи они вымарываются именно в силу своей общей запретности. Интересно то, что в правовой ситуации, судя по сагам, даже повторение, воспроизведение чужих хулительных стихов тоже каралось смертью.
Там не было смертной казни, когда я говорю «каралось смертью», речь не идет о том, что появлялись люди в фуражках, арестовывали и сбрасывали со скалы. В Исландии не было смертной казни, но было право убийства без последствий за определенные оскорбления. Именно поэтому родовые саги, которые кажутся современному читателю таким постоянным, очень бытовым и реалистическим повествованием, - о каких-то постоянных кровавых событиях. Кажется, что в Исландии в понедельник вспарывают живот, во вторник сжигают хутор, в среду сжигают скот, женщин и детей. На самом деле это описываются события уникальные, случавшиеся в Исландии очень редко.
Норманнам, безусловно, не нравилось убивать. Они не только воины. Исландия была островом без какого-либо государственного начала, там никогда не было конунга, короля, там никогда не было и нет до сих пор армии, там не было государственных структур, даже протогосударственных структур. Было только вече, был только тинг и сообщество свободных людей, поэтому распри, месть выполняли регулирующую функцию. Если человек убил кого-то, то его надо убить - не потому, что это доставляет наслаждение и отвечает твоему кодексу чести, а потому, что это уравновешивает, восстанавливает миропорядок, который был нарушен преступлением.
Мести придавался статус такого культурно-регулирующего механизма. И благодаря этому Исландия долго просуществовала свободной и независимой страной, где убийства случались не так часто, как это может показаться из саг.
Конечно, у людей были и другие представления о чужой жизни, о чужой смерти и вообще о чужом. Например, один викинг запрещал своим дружинникам, когда они захватывали чужие деревни, например, в Англии, подбрасывать младенцев и ловить на острие копья. За это его прозвали Детолюбом.
Тут надо понимать, что это очень в чем-то эгоцентричное общество, в чем-то сосредоточенное на себе, для него чужое в каком-то смысле существует, и даже можно от этого какой-то профит получить. Но едва ли при этом применимы какие-то этические категории. Когда ты вступаешь на чужую территорию, они не так важны. Важно получить добычу, важно выжечь то, куда ты пришел, или подчинить себе, освоить, и важно этой добычей распорядиться так, как надо.
А что значит «так, как надо»? Либо скопить состояние, спрятать клад, либо пустить добычу в дело: например, подарить конунгу или правителю. За что конунг-правитель тебя отдарит в нужную минуту чем-то другим - может быть, имуществом или милостью, или поможет в сложном деле, или вступится за тебя на суде. Он не мог не отдарить - это такой сложный круговорот вещей в природе, где каждый жест, каждый акт сразу же порождал ответный акт.
На этих основаниях и существовали, например, отношения конунга с дружинниками. Дружинники - это скопище молодых людей, как правило, бессемейных, которые поступали под крыло к королю или конунгу. Он их кормил, обеспечивал, за это они ему обещали верность и бесшабашность в бою. Они ему добывали славу, а он за это им дарил защиту. И на этом все и держалось. Наверняка было что-то вроде клятвы верности конунгу, что-то было, хотя появилось гораздо позже, поначалу это просто был устный договор - и все.
Мы в точности этого не знаем, когда каждый жест порождает ответный жест и когда это становится обязательным, но это в чем-то свойственно всем архаическим обществам. Чем архаичнее, тем это жестче отрегулировано.
Конунг еще в ХI-ХII веке ходит во все походы и участвует во всех битвах, он мало чем отличается от вождя, который с топором в руке, озверевший, бежит на врага. Это потом появляются такие какие-то этикетные моменты, когда король сидит в ставке, а его воины за него проливают кровь. Это позже, а тогда они были частью дружины и, в общем, не отделяли себя от нее. Большинство норвежских конунгов погибают в битве.
Они уже христиане, они уже набожные люди. Один из них был прославлен как святой. Это Олаф Святой, который был убит в 1030 году, в знаменитой для Норвегии Битве при Стикластадире. Это была гражданская война, в источниках изображается как противостояние язычников и христиан, потому что этот Олаф Святой окончательно крестил Норвегию - начал не он, но он довел до конца.
Олаф Святой часто бывал на Руси, и, более того, был знаком с Ярославом Мудрым. И тот, в сущности, увел у него жену. Началось все с того, что Олаф Святой сватался к шведской принцессе Ингегерт, но отец этой шведской принцессы как-то очень не хотел этого Олафа, хотя все и вся вынуждало его заключить этот брак. Тем не менее, он пошел, так сказать, на некоторое нарушение обещаний, и когда подвернулся Ярослав Мудрый, который тоже посватался за эту шведскую принцессу, он быстренько отдал ее туда, на Русь. И бедному Олафу Святому, которого также называли Олаф Толстый, пришлось довольствоваться ее сестрой.
Более того, даже саги, что уж совсем редкая вещь для средних веков, намекают на то, что у них были какие-то отношения амурного характера, уже после того, как тот взял себе жену, а она вышла замуж. Но это, могут быть домыслы составителя саг, который с какого-то момента, это очень чувствуется, всю историю начинает немножко втискивать в рамки куртуазного романа. Но это происходит поздно, и сага немножко страдает от этого, она теряет от этого свою историческую достоверность и подоплеку.
Лживые саги
Слава богу, составители саг расставили нам флажки: а вот сейчас мы его сравним с рыцарем Гавейном, и он будет себя вести, как рыцарь Гавейн. И мы понимаем, что здесь, вероятнее всего, мы имеем дело с вымыслом. А дальше он легко переключается на другой регистр и опять начинает рассказывать про важные исторические события. Составитель специально нам показывает, что шел в область вымысла, но легко возвращается на историческую стезю, и, в общем, у него нет желания соврать. Как раз имеется постоянное желание сказать правду.Для того чтобы соврать, существовал особый тип саг, они так и называются - Lygisögur, то есть "лживые саги". "Lygi" - этот тот же корень, что русская "ложь". И это особый тип саг, которые до нас дошли, мы знаем, что они были чрезвычайно популярны в скандинавском средневековье.
Знаменитый норвежский король конца ХII века конунг Сверре замечателен тем, что он самозванец. В сущности, мы не знаем, имел он права на престол или нет, важно, что он этот престол потом все-таки захватил и уж заставил всех считать его настоящим королем. Так вот, он говорил, что эти lygisögur, то есть «лживые саги», всего забавнее. Эти «лживые саги» представляют собой чистой воды вымысел, даже гипертрофированный вымысел, поскольку там постоянно происходят какие-то фантастические события. И действительно, они дошли до нас в огромном количестве явно читавшихся, очень популярных списков. Не исключаю, что правду они любили и стремились к ней, но действительно всего забавнее и всего популярнее были все-таки «лживые саги», которые представляли собой что-то вроде юмористического фэнтези, чтива – или, очень огрубляя, бульварной литературы.
Мы не знаем, какая у них была репутация, мы знаем только, во-первых, что эти саги считались самыми забавными, что их охотно рассказывали на свадьбах для развлечения гостей. Свадьба тогда длилась не так коротко, как сейчас.
Думаю, не было деления на высокую сагу и низкую сагу. При этом вся аудитория прекрасно понимала, что эти саги отличаются своей лживостью от других - настоящих, правдивых саг.
источник
