Глава шестая.
Ранние римские государственные установления
в свете социальной эволюции общины

Вполне допустимо думать, что первоначальные отношения между этрусками и латинянами так же были отношениями господства и подчинения, как и отношения этрусков с умбрами или же с завоеванным ими кампанским населением. В легендарном рассказе Дионисия Галикарнасского о поведении царя тирренов Мезенция в отношении покоренного им сына Энея и царя латинян Аскания содержатся черты, имеющие несомненную историческую ценность, поскольку они, по–видимому, соответствуют реальным отношениям этрусков и латинян в те отдаленные времена, когда последние находились в подчинении у первых.
Такое положение вещей, хотя, быть может, и не очень прочно, все же должно было иметь место в VII—VI вв. до н.э. Без допущения этого непонятно наличие богатейших этрусских гробниц второй половины VII в. до н.э. в Палестрине и Тиволи, равно как и утверждение этрусской династии в Риме.
Дионисий Галикарнасский¹⁾ сообщает, что царь тирренов среди других тяжелых и позорных условий, наложенных на латинян Аскания, как на народ им порабощенный, отдал распоряжение о сдаче латинянами тирренам всего [146] вина, производимого в Лации. Этот акт весьма напоминает отношения между племенами–победителями и порабощенными племенами, о чем шла речь несколькими страницами выше.
В этом же смысле должно быть истолковано сообщение традиции о запрещении клузинским царем Порсеной по завоевании им Рима употребления железа, за исключением лишь одних сельскохозяйственных орудий²⁾. В этой форме, видимо, традиция сохранила известие о порабощенном состоянии Рима по отношению к Клузию, царь которого стремился свести римлян к положению своих сельскохозяйственных клиентов–пенестов, лишив их возможности пользоваться собственным оружием. В результате выработавшейся при исполнении этого договора (foedus) привычки, римляне, по словам Плиния, пользовались в древности для письма не металлическими, а костяными стилями. В этих полуанекдотических сообщениях следует видеть иносказания, построенные римскими анналистами на материале этрусской исторической традиции, сообщавшей об отношениях Рима и Клузия в эпоху царя Порсены³⁾.
Таковыми же следует предполагать отношения римлян со своими соплеменниками латинянами и ближайшими родственниками сабинянами, вольсками и другими соседними племенами, из числа которых рекрутировалось население самого Рима и его сельскохозяйственной территории по мере ее расширения посредством завоевания и ликвидации соседних общин.
Уже указывалось, что таково было и происхождение римского плебса, точнее той чужеродной части общины, которая получила известные политические права, но оставалась фактически в весьма тесной и тяжелой зависимости от патрициев, делавшей ее положение мало в чем отличным от рабства, а переход в это последнее состояние весьма легким и неуловимым.
Борьба, ведшаяся политически активными элементами низших общественных слоев Рима: вольноотпущенниками, получившими гражданские права и добившимися определенной экономической самостоятельности, и представителями римского плебса, по тем или иным причинам свободными от отношений клиентелы, — как известно, нашла свое [147] выражение в целом ряде конституционных перемен, постепенно определивших лицо республиканского Рима. Перемены эти начались, собственно, еще в царскую эпоху и ими отмечается весь путь римской общины от родового строя к государству. Они дают себя чувствовать уже в тех мерах, посредством которых первые римские цари – вожди племенных дружин, утвердившиеся на римских холмах, содействовали увеличению населения будущего города и усилению его хозяйственной мощи за счет пришлых, безродных и беглых элементов, во многих случаях вчерашних рабов. Меры эти римские цари принимали, вероятно, не без влияния примера великогреческих и сицилийских полисов, тираны которых, опиравшиеся на демократические элементы вооружали иногда рабов и зависимых земледельцев из числа местного населения⁴⁾, о чем речь уже была подробнее выше. Легенда, пересказанная Титом Ливием, о создании Ромулом asylum'a (убежища для рабов и беглецов) близ римского Капитолия inter duos lucos⁵⁾ отражает, несомненно, именно эту сторону деятельности римских царей по укреплению своей власти за счет привлечения пришлых демократических элементов. Легенда эта переплетается отчасти с легендами, связанными с основанием великогреческих Локр и Тарента — полисов, основанных выходцами из Пелопоннеса, являвшимися в большинстве своем беглыми, женившимися на свободных женщинах, рабами⁶⁾.
Использование римскими и в особенности этрусскими царями демократических элементов в политических и военных целях выясняется из закона, приписываемого царю Сервию Туллию⁷⁾, соответственно которому освобождаемые на волю рабы должны были присоединяться к одной из четырех триб, т.е. войти в число римских граждан. Хотя такого закона в действительности, быть может, никогда и не было, а сообщение Дионисия основывается на позднейшей интерпретации древних преданий⁸⁾, однако предания эти, вероятно, отражают явления, соответствующие более поздним мероприятиям подобного же рода, вроде известного акта цензора Аппия Клавдия, приписавшего в конце [148] IV в. до н.э. без разбора к сельским и городским трибам всех освобожденных на волю рабов⁹⁾. Подобные акты, вследствие того, что количество либертинов в Риме, судя по специальному налогу на манумиссии, приносившему государству изрядный доход, должно было быть значительным, имели немаловажный политический эффект¹⁰⁾.
В отношении освобождения на волю рабов, приобретенных Римом в качестве военнопленных в результате победоносных войн со своими соседями, включения [149] вольноотпущенников в состав гражданства и положительного значения этих мероприятий для государства, Дионисий Галикарнасский предлагает целую теорию, влагаемую им в уста царя Сервия Туллия для оправдания его политики перед недовольными патрициями. Соответственно этой теории, люди различаются между собой не по природе, а лишь по социальной и племенной принадлежности. Ни то, ни другое обстоятельство не должно служить препятствием для умножения числа граждан, если государство испытывает в этом нужду. Рим же постоянно испытывает нужду в здоровых и преданных воинах, которых легче приобрести из числа освобожденных и благодарных за это освобождение рабов. Приводятся и другие причины (внутреннего порядка), призывающие к освобождению рабов и включению в состав гражданства по испытании соответствующих их качеств: рабы, имеющие надежду на освобождение и приобщение к общественной жизни их новой родины, легче переносят тяготы рабства и заранее преданы тому государству, которое обещает им в будущем такие блага. Теорию эту Дионисий считает весьма разумной и здравой, противопоставляя ей практику своих современников, предпочитающих давать свободу лишь тем рабам, которые содействовали разными ловкими и нечестными способами обогащению своих господ или прямо участвовали в их преступлениях¹¹⁾.
Хотя подобные рассуждения вовсе не противоречат политике римских царей предреспубликанской эпохи, следует, однако, думать, что изложенная выше риторика и ее фразеология более соответствует политике демагогов типа Аппия Клавдия Цензора или еще более позднего времени. Так или иначе, она отображает реальную политику, к которой демократически настроенные правители Рима обращались неоднократно и результаты которой документируются многочисленными свидетельствами. Вербовка новых граждан за счет вольноотпущенников и перегринов, диктовавшаяся главным образом военными соображениями, увеличивавшая контингенты низших слоев плебса, волей–неволей должна была влиять на состав и характер государственных учреждений. Это особенно остро ощущается в связи с деятельностью децемвиров, введением цензуры, военных трибунов с консульской властью и плебейских трибунов, а также в связи с признанием за плебисцитами силы закона. [150]
Не так легко разобраться в эпизоде, связанном с воцарением Сервия Туллия, известного также через императора Клавдия¹²⁾ под этрусским именем Маcтарны (Mastarna). Это имя сближается в какой–то мере с латинским словом magistratus, из чего следует сделать вывод, что Mastarna по–этрусски было не личное имя, а обозначение некоей выборной должности. Легенда утверждала за ним рабское происхождение. Скептические умы древности¹³⁾ подвергали многое сомнению в этом легендарном рассказе, но им не казалась почему–то неправдоподобной самая возможность появления раба в Риме в качестве магистрата и царя. Фреска в знаменитой могиле Франсуа в Вульчи¹⁴⁾ изображает сцену освобождения Мастарной (Mastarna) Целия Вибенны (Caile Vipinas) из оков. При этом, оказывается, убит некий Гней Тарквиний Романус (Gneve Tarchun… Rumach). Небезынтересно отметить, что в эпоху республики эпитет Romanus в качестве родового имени принимали отпущенные на волю государственные рабы ¹⁵⁾ (рабы же частновладельческие – родовое имя господина). Это позволяет, может быть, видеть в персонаже, носящем имя Гнея Тарквиния Романа, не представителя самого царского рода Тарквиниев, а кого–либо из его клиентов, тогда как освобождаемый из оков Целий Вибенна символизирует лицо (или категорию лиц), освобождаемое из рабства. Эти соображения позволяют представить себе воцарение Маcтарны в Риме не в качестве дворцового переворота, а как результат социальной борьбы. Они, вероятно, подкрепляются некоторыми другими сообщениями о попытках захвата власти в Риме отдельными лицами с помощью рабов и клиентов¹⁶⁾, которые иногда считаются легендарными. Однако при сопоставлении всех тех общих черт, какие нам удалось наблюдать, изучая происхождение и положение древнейших римских рабов и плебеев–клиентов, подобные рассказы вполне могут претендовать на известную историчность, и речь о [151] них поэтому будет вестись еще ниже в несколько другой связи.
Имеются, кроме того, факты, относящиеся к позднереспубликанскому времени, свидетельствующие случаи проникновения к магистратурам рабов, которым, видимо, удавалось скрыть свое истинное социальное положение¹⁷⁾.
Вероятно, еще более важным обстоятельством, являющимся результатом политической борьбы между патрициатом и низшими слоями римского общества, тесно связанными с порабощенной частью населения Рима и едва лишь из нее вышедшими (в результате или освобождения рабов или включения в число римских граждан латинян, переселенных из завоеванных полисов), было возникновение некоторых республиканских учреждений и магистратур. К числу последних должны быть отнесены трибуны — военные трибуны с консульской властью, засвидетельствованные фастами на протяжении второй половины V и первой половины IV в. до н.э.,¹⁸⁾ а также народные трибуны в качестве высших плебейских магистратов, отмечаемые источниками, начиная с 471 г. до н.э. в количестве двух или четырех и функционировавшие на основании сакрального права¹⁹⁾.
Мы не станем прослеживать эволюцию трибуната, ни военного, ни плебейского, не будем вдаваться в характеристику его функций. Важно лишь указать на то, что само наименование трибунов не позволяет оторвать их от триб – древних внутриплеменных образований, соответствующих более всего греческим филам, которые в Риме еще в царскую эпоху приобрели территориальное значение и объединили в себе также и те плебейские элементы, которые находились вне патрицианских курий. Это были именно те гражданские слои, какие или недавно и лишь формально освободились от рабской зависимости (ибо либертины, как мы убедились, фактически не порывали связи со своими бывшими владельцами), или лица, постоянно имевшие перед собой перспективу рабского состояния, угрожавшего им в силу их экономической неполноценности и [152]

Фреска с изображением сцены освобождения Мастарной Целия Вибенны,
из могилы Франсуа в Вульчи [153]

юридического бесправия. При этом, однако, они, видимо, достаточно определенно ощущали свою племенную принадлежность и трибальную организацию, поскольку именно трибуны были для них естественными и традиционными руководителями. Магистратура эта (или близкие ей выборные должности) имела довольно широкое распространение у италийских племен, так как трибы встречаются у осков (trifu) и у этрусков как весьма стародавнее племенное деление²⁰⁾.
Появление военных трибунов связано было, вероятно, с возникновением территориальной организации римских легионов, которую цари стремились противопоставить гентильной военной организации, не утратившей впрочем своего значения окончательно еще и в раннереспубликанское время, если судить по знаменитому предприятию Фабиев против вейентов. Стремление же к территориальному принципу охвата боеспособного населения породило так называемую Сервиеву центуриатную организацию римского войска, начало которой относится, видимо, еще к царскому периоду, а завершение произведено было не ранее конца V в. до н.э.²¹⁾
Поскольку среди военных трибунов с консульской властью засвидетельствованы самые древние представители плебса, в возникновении этой магистратуры приходится усматривать первый результат влияния на политику римской общины той борьбы, которая происходила между аристократической и плебейской частями римского войска. Во всяком случае уже само название этой магистратуры свидетельствует о политической активности низших социальных слоев Рима, во время войны находившихся в строю, а в мирное время занимавшихся трудом — преимущественно [154] в сельском хозяйстве, — ставившим их в прямую политическую и экономическую зависимость от землевладельцев-патрициев.
Противоречивая традиция, относящаяся к древнейшим плебейским сецессиям, хотя и не может в целом претендовать на какую–либо достоверность, ввиду несомненного редактирования и подновления относящихся к ним рассказов в позднереспубликанское время, тем не менее содержит в себе определенное историческое зерно и свидетельствует о реальных попытках плебса в V в. до н.э. отделиться от римской общины и оформиться политически за ее пределами — на Авентинском холме, с древнейших времен служившем средоточием пришлого или насильственно переведенного населения.
В особенности отчетливо прослеживаются корни народного трибуната в той общеиталийской родо–племенной традиции, с которой были тесно связаны и за которую, видимо, весьма цеплялись в области идеологии угнетенные и близкие к рабскому состоянию элементы римского общества. Это явствует прежде всего из того, что трибунское право было правом не римским, а латинско–италийским и зиждилось на традиционных сакральных установлениях. Соответственно этому сакральному праву, нашедшему отражение применительно к отношениям патроната и клиентелы также и в нормах XII таблиц, sacer становился каждый человек, посягавший на трибуна или действовавший против его распоряжений. Самые плебейские сецессии (494 и 473 гг. до н.э.) традиция изображает в виде церемонии произнесения соответствующих клятв, предполагающих определенную сакральную организацию, служившую для ее участников как бы круговой порукой. Она напоминает древнейшие церемонии, связанные с италийским обычаем ver sacrum («священная весна»), также, что будет показано далее, использовавшиеся низшими слоями древнеиталийского общества в их борьбе с рабовладельческими и крупнособственническими элементами в качестве организационно–идеологического средства.
Предки мамертинцев, совершившие в 80–е годы III в. до н.э. демократический государственный переворот в Мессане, действовали, по свидетельству их историка Альфия (см. об этом подробнее ниже), соответственно древнему обряду «священной весны». Утвердившись в Мессане, мамертинцы избрали правителя (или правителей), которого [155] Диодор²²⁾ именует демархом, употребляя греческий термин, применяющийся также для перевода латинского слова трибун. На оскском языке, на котором говорили мамертинцы, эта должность именовалась меддикс. Все эти наименования имеют ввиду древнюю выборную магистратуру, призванную осуществлять демократическое верховодство внутри (племенной) общины. И деятельность мамертинских демархов-меддиксов, и связанные с их действиями социальные идеи до какой–то степени, может быть, должны помочь пониманию значения древнейшего трибуната в истории римской плебейской организации²³⁾. Кое–что к этому прибавляют данные касательно выборных должностей у колонов (государственных рабов) германо–сарматского происхождения, также сохранявших до какой–то степени древнюю родоплеменную организацию, и выборных должностей профессиональных и религиозных коллегий, состоявших из вольноотпущенников и рабов.
В связи с наличием военного трибуната с функциями не только военного, но и гражданского характера, а также в связи с тем, что само это учреждение связывалось с именем [156] царя Сервия Туллия, центуриатные комиции рассматривались некоторыми историками в качестве демократического института, возникшего в результате политической активности низших слоев плебейства и его победы над патрицианской реакцией²⁴⁾. Здесь не место вдаваться в полемику по этому поводу, однако необходимо указать все же, что центуриатные комиции правильнее рассматривать как результат победы древнеримской государственности над гентильным политическим строем и гентильной военной организацией. Они возникли в результате широкого вовлечения в легион демократических элементов и установления в связи с этим тимократического принципа формирования центурий, но они не дали почти ничего положительного общественным низам ни в политическом, ни в экономическом отношении. Нельзя также сказать, что они восприняли что- либо от гентильной военной организации и от куриатных комиций, организованных по гентильному принципу. Они были их полной противоположностью и в отличие от родоплеменной организации выражали государственно–территориальный организационный принцип, поскольку трибы и городские и сельские, начиная с конца царской эпохи и независимо от их числа, не имели уже ничего общего с тремя древнейшими трибами рамнов, тациев и луцеров, хотя названия эти и сохранялись на протяжении долгого времени в наименованиях древнейших подразделений римской конницы.
С установлением центуриатных комиций и утверждением тимократического принципа в политических вопросах клиенты получили формальные политические права и приобрели известное государственно–правовое положение независимо от своих патронов, а зажиточные слои плебейства получили с середины IV в. до н.э. доступ к курульным магистратурам²⁵⁾. Умножившиеся войны и их ожесточенный характер увеличивали число военнопленных рабов; дешевая распродажа или дележ их между солдатами обращали бывших реальных или потенциальных рабов в рабовладельцев, а также в землевладельцев и давали им возможность [157] использовать рабский или во всяком случае подневольный труд перегринов. Поскольку зажиточная и рабовладельческая часть плебса вскоре приобрела известную силу в обществе и плебейские магистратуры оказались в ее руках, они вскоре утратили черты крайнего демократизма и революционности, характеризовавшие эти должности при их возникновении. Элементы идеологии, с которыми связано было стремление угнетенного плебса к освобождению от кабалы и политического бесправия, в связи с этим также претерпели соответствующие изменения.
Примерно именно к этому времени (287 г. до н.э.) относится lex Hortensia, по которому плебесциты, т.е. постановления трибутных комиций, вынесенные по предложению народных трибунов, приобретали силу закона без утверждения их сенатом. Возможность введения в действие такого закона обусловливалась, видимо, тем, что трибутные комиции подчинялись воле нобилитета и вообще не были уже столь активны как раньше, так как основная цель зажиточных слоев плебса — доступ к высшим магистратурам — была уже задолго перед тем достигнута. Клиентела к этому времени также уже перестала быть прямым выражением внеэкономической зависимости клиента от патрона, все более приобретая и расширяя свое моральное и политическое значение, достигшее по мере распространения римского владычества над средиземноморскими странами к концу эпохи республики своего апогея. Полководцы–завоеватели, управители провинций и другие римские военные и административно–коммерческие деятели распространяли свой патронат на целые общины, иногда даже на целые племена и народы. И сколь ни незначительным стало реальное и в особенности материальное выражение клиентелы, все же каждый клиент помнил о том, что он связан со своим патроном определенными традиционными отношениями. В моменты обострения политического положения они могли достигать вновь значительного напряжения и определять собой целые политические течения с активной деятельностью и значительными последствиями в общегосударственном масштабе.
Известно, что в эпоху гражданских войн крупные политические деятели — Цезарь, Помпей и др. — находили широкую поддержку среди своих многочисленных, десятками и сотнями тысяч исчислявшихся клиентов, из числа которых они черпали политических сторонников, солдат [158] и т. д. О клиентеле Аппия Клавдия Светоний говорит, что ее узами он опутал чуть ли не все римское государство²⁶⁾.
Не менее интересно и то, что отношения между Римом и союзными ему общинами, статус которых определялся как foedus aequum, а также общинами завоеванными, но признававшимися официально civitates liberae, связывались не только в моральном смысле, но и в юридическом с представлением о клиентеле. Так, юрист Прокул²⁷⁾, рассуждая об отношении Рима к свободным общинам, замечает, что они должны быть признаны за клиентов римского государства, поскольку клиенты признаются, хотя и не полноценными, но все же свободными подданными²⁸⁾.
Моммзен в указанном месте²⁹⁾, комментируя Прокула, замечает, что Рим редко стеснял себя в навязывании своей воли общинам, именовавшимся официально свободными, но не любил называть вещи своими именами, прибегая к разного рода фальшивой или завуалированной фразеологии.
В данной связи необходимо указать еще и на то, что культы и легенды, связанные с освободительной и антиаристократической борьбой — сказания о царях и героях Ромуле, Сервии Туллии, Спурии Кассии, Кориолане — стали приобретать смягченные формы национально–исторического эпоса, в которых социальная подоплека обобщена и завуалирована. То же произошло и с культовыми легендами, под знаком которых угнетенные римские слои вели освободительную борьбу, прежде всего с легендой о «золотом веке» и о блаженном царствовании Сатурна. Они приобрели двойственное значение: с одной стороны, ими продолжали пользоваться порабощенные элементы, в острые минуты используя их в качестве знамени и пароля. Однако, с другой, — среди строго нравственной аристократии и зажиточных слоев плебса, стремившихся к установлению сословного равенства, эти легенды использовались в реакционных целях для укрепления бытовых связей между домовладыкой [159] и его фамилией³⁰⁾. Сатурналии — празднества урожая и солнцеворота, насыщенные столь дорогими сердцу угнетенного человека воспоминаниями о родовом строе с его равенством, без эксплуатации и суда, постепенно обратились в праздник примирения между рабом и рабовладельцем, когда последний ублажает и угощает первого, как бы заступая на праздничные дни его место в возмещение за все тяготы и невзгоды, испытываемые рабами в будние дни. Первобытно–родовой строй, воспевавшийся в этих легендах, превращался в сказку о гражданском мире, призванную сгладить социальные противоречия и успокоить недовольство низов. Подобные свойства этих легенд, популярность которых в демократических слоях была весьма широка, особенно настойчиво использовались в эпоху гражданской войны, во второй половине I в. до н.э., что нашло свое отражение в творениях величайших поэтов того времени — Вергилия, Горация и Овидия. [160]

¹⁾ Dion. Hal., I, 65. В подтверждение историчности этой черты переданного Дионисием легендарного рассказа об Аскании и Мезенции может быть привлечено сообщение Диодора (V, 13, 4) о дани, налагавшейся этрусками на порабощенных ими жителей о–ва Кирн (Корсика). Корсиканцы обязаны были этрускам смолой, воском и медом. Непосредственно вслед за этим Диодор упоминает о корсиканских рабах, видимо, также являвшихся предметом дани этрускам.
²⁾ Ρlin., NH, XXXIV, 139; Tacit. Hist., III, 72.
³⁾ Ср. E. Pais. Histoire romaine. Paris, 1926, стр. 83; G. D e Sanctis. Storia dei Romani, I. Firenze, 1956, стр. 434.
⁴⁾ Ρоlуaen. Strat., I, 28; Diod., XI, 25, 2; Aristоt., fr. 544 Rose².
⁵⁾ Liv., I, 8, 2; II, 1, 4; Tacit. Hist., III, 71; Plut. Rom., 9.
⁶⁾ Polyb., XII, 9-10.
⁷⁾ Dion. Hal., IV, 22.
⁸⁾ F. Cornelius. Untersuchungen zur früheren römischen Geschichte. München, 1940, стр. 83, прим. 56.
⁹⁾ Там же, стр. 83.
¹⁰⁾ W. L. Westermann, in: PW, RE, Suppl. VI, 1935, s. v. Sklaverei, стб. 968. Закон, устанавливающий налог на манумиссии, равный 5% стоимости раба, был принят в 357 г. до н.э. (Liv., VII, 16, 7). То обстоятельство, что он был принят войском, не уменьшает его реакционного значения, поскольку закон этот следует считать мерой, направленной на сокращение числа манумиссий и, следовательно, на уменьшение притока новых граждан. Позднее (в 177 г. до н.э.) упоминается закон, заставлявший выкупающихся на волю рабов давать клятвенное обещание, что они добиваются свободы не для того, чтобы вступить в число граждан. Все это реакционное законодательство знаменует собой тенденцию нобилитета к сдерживанию вольноотпущенничества и к регулированию притока новых граждан, которых в Риме предпочитали приобретать не за счет городского плебса и не из числа людей, испытавших участь не только потенциального, но вполне реального рабства, а за счет сельского плебса и перегринов. Тенденции эти сквозят в соответствующих и цитированных выше рассуждениях Катона, Цицерона и Дионисия Галикарнасского об испорченности и развращенности городских низов и о бесчестной подоплеке манумиссий в эпоху поздней республики.
В связи с законом о налоге на манумиссии может быть упомянута попытка ограничения использования труда рабов в сельском хозяйстве, (содержавшаяся в плебисците Лициния — Секстия. Однако число манумиссий, а соответственно и число рабов в IV—II вв. до н.э. было все же достаточно велико, если судить по расчетам, произведенным Ю. Белохом (С. J. Вelосh. Die Bevölkerung der griechisch–römischen Welt. Leipzig, 1884, стр. 404) и Дюро де ла Малль (J. Durеаu de la Malle. Économie politique des Romains, I. Paris, 1840, стр. 209). Ввиду того, что в 209 г. до н.э. священная казна (aerarium sanctius), в которую поступал доход от налога на манумиссии, составляла 16 млн. сестерциев, за истекшее с момента введения налога время должно было быть освобождено, по расчету первого из названных авторов, 160 тыс. рабов, а по расчету второго — даже 200 тыс., из их числа 50 тыс. падали на эпоху войны с Ганнибалом. Ср. расчеты Т. Франка (Т. Frank. An Economic Survey of Ancient Rome. Baltimore, 1933, стр. 101 сл.), который на основании приведенных выше данных и исходя из средней цены на раба в III в. до н.э., равной 400 денариев, допускает возможность ежегодного освобождения 1350 рабов (в среднем) — цифра, которую он сопоставляет с 16 тыс. рабов, освобождавшихся за год в конце республиканского периода.
¹¹⁾ Dion. Hal., IV, 23 сл.
¹²⁾ Imp. Claudius. Oratio. CIL, XIII, 1668. По рассказу Клавдия, Мастарна воцаряется в Риме при поддержке Целия Вибенны.
¹³⁾ Dion. Hal., IV, 2, 1.
¹⁴⁾ R. Bloch. The Origin of Rome. London., 1960, табл. 54 (ср. Ε. Pais. Histoire romaine, стр. 44; H. H. Зaлeсский. К социальной истории этрусков. — «Уч. зап. ЛГУ», сер. истор. наук, вып. 17, 1950, стр. 174).
¹⁵⁾ Vario, De I. J., VIII, 83: a Roma Romanus (ср. Th. Mommsen. Dais Römische Staatsrecht, I. Leipzig, 1887, стр. 321).
¹⁶⁾ Liv., III, 15, 5: об Аппии Гердонии.
¹⁷⁾ Th. Mommsen. Das Römische Staatsrecht, I, стр. 484, прим. 2.
¹⁸⁾ Впервые в 444 г. (Liv., IV, 7, 2; ср. F. De Martinо. Storia délia costituzione romana, I. Napoli, 1958, стр. 262 сл.).
¹⁹⁾ Liv., II, 93, 2; Diod., XI, 68, 7; F. De Martino. Указ. соч., стр. 278 сл.
²⁰⁾ Не связанное поэтому, может быть, своим происхождением с троичностью, засвидетельствованной для древнейших триб Рима. Народные трибуны как раннереспубликанская магистратура могли скорее происходить от четырех древних городских триб, поскольку число их, приводимое Диодором (XI, 68), совпадает с числом триб в Риме на рубеже VI—V вв. до н.э. Имена первых трибунов, упомянутые Диодором, повторяет и Ливий (II, 58 через Пизона) с прибавлением, однако, еще одного — пятого имени (см. Э. Р. Штерн. Вопрос о происхождении народного трибуната в Риме. — «Летопись Историко–филологич. об–ва при Новороссийском университете», VIII. Одесса, 1900. Протоколы заседаний, стр. 29 сл.).
²¹⁾ К 406 г. относится введение оплаты военной службы — стипендия (Liv., IV, 59, 11; V, 4, 5).
²²⁾ Diod., XXI, 18, 2.
²³⁾ О том, что первоначально народный трибунат в представлении о нем как об общенародной магистратуре, не связанной с сословным делением и представительством, мыслился гораздо более широким по своим функциям, чем если бы это была чисто плебейская представительная должность, свидетельствуют факты апелляции к трибунам как некоторых патрициев, так и рабов в случаях явно несправедливых действий государственных магистратов. К трибунам апеллирует, например, отец начальника конницы 321 г. до н.э. Квинта Фабия Максима Руллиана, действовавшего против воли диктатора Л. Папирия Курсора, добившегося победы, но по требованию диктатора обреченного было на казнь (Liv., VIII, 29 сл.). К трибунам же апеллируют в подобных случаях и рабы, свидетельства о чем находим у риторов, рекомендующих в своих примерных речах подобную апелляцию рабу, отпускаемому на волю, при условии, если он отравит своего бывшего владельца, в случае же отказа от этого действия обрекаемому на смерть (Qintill. Declam., CCCLXXX). Кальпурний Флакк (Declam., XVII) рекомендует эту же меру педагогу–рабу, обвиненному за преступление, совершенное его учеником. Исключительность этих случаев не умаляет значения их как примеров, подтверждающих правомочность народных трибунов в отношении рабов или даже патрициев в подобных чрезвычайных обстоятельствах. Следует представить себе, что по древнетрадиционным воспоминаниям о трибунате как о магистратуре, связанной по своему происхождению с временем до разделения италийского общества на сословно–социальные категории, подобная всеобщность была ему свойственна по преимуществу.
²⁴⁾ G. De Sanctis. Storia dei Romani, II. Firenze, 1960, стр. 198 сл.
²⁵⁾ О центуриатной реформе и ее результатах ср. работу А. И. Немировского (А. И. Немировский. К вопросу о времени и значении центуриатной реформы Сервия Туллия. — ВДИ, 1959, № 2, стр. 153 сл.).
²⁶⁾ Suet. Tib., II, 2.
²⁷⁾ Dig., 49, 15, 7, 1: et quem ad moduim clientes nostros im teilegimus Iiberos esse neque auctoritate neque dignitate neque viribus nobis pares sunt, sic eos qui maiestatem nostram comiter conservare debent Iiberos esse intellegendum est (cp. Th. Mоmmsen. Das Römische Staatsrecht, III, 1, стр. 664, прим. 1).
²⁸⁾ Цицерон также (De off., II, 8, 27) именует власть Рима над народами patrocinium orbis terrae.
²⁹⁾ Τh. Μοmmsen. Das Römische Staatsrecht, III, 1, стр. 665.
³⁰⁾ Соответственно этой тенденции, боги не терпели наказаний рабов во время празднеств. Легенду о разгневанном Юпитере при виде наказуемого раба перед играми в его честь сообщает Ливий (Liv., II, 36, 1: servum quidam pater familiae non dum comisso spectaculo sub furca caesum medio egerat circo).

Глава седьмая.
Отражение социальной борьбы в древнеримских правовых нормах

Правовое положение не принадлежащих к древнейшей римской общине захваченных ею в плен или отдавшихся под ее покровительство лиц определялось в наиболее общей форме, нигде в виде закона не зафиксированным, но общепонятным и общепринятым установлением. Оно предполагало, что всякий чужестранец оставался для нее потенциальным рабом. Косвенным образом это выражено в одном из постановлений XII таблиц (VI, 4): adversus hostem aeterna auctoritas (esto).
Однако представление о чужестранце в древнейшем Риме содержало в себе известное противоречие, выражавшееся в том, что понятие hostis — враг — неотделимо от родственного ему hospes — гость. В более позднее время термин hostis применительно к чужестранцу был заменен выражением peregrinus¹⁾, правовое положение которого, однако, не слишком отличалось от положения hostis. По отношению к перегринам, оказавшимся на римской территории и не обращенным в рабство, не существовало каких- либо специальных правовых норм, чем подчеркивается непрочность предоставленной им свободы и неопределенность связанных с нею юридических прав. [161]
Из связи понятий hostis и hospes, видимо, вытекает и юридическое представление о клиентеле как о праве убежища для чужестранцев и о покровительстве им со стороны правомочных представителей римской общины, т.е. со стороны глав родовых (или большесемейных) общин.
Древнейшее римское право, которое традиция именует священными или же царскими законами, кодифицированное в конце царского периода понтификом Папирием и носящее поэтому также имя «Папириевых законов», до нас в подлинном виде не дошло и судить о его сколько–нибудь общих формулировках в отношении рабов или других неполноправных групп населения не представляется возможным. Из Дионисия, однако, известно ²⁾, что царь Сервий Туллий, учредив манумиссию и приравняв вольноотпущенников к свободным, присоединил их к учрежденным им четырем городским трибам или районам (quattuor regiones). Хотя в той форме, как о нем сообщает Дионисий, свидетельство это вряд ли обладает исторической точностью (скорее всего оно испытало на себе влияние событий, имевших место в IV в. до н.э. во время цензорства Аппия Клавдия Цека, приписавшего большое число вольноотпущенников и других юридически неполноценных граждан к трибам), оно все же не должно считаться чистым вымыслом и, вероятно, соответствует каким–либо актам в отношении неполноправного населения при последних царях и в особенности именно при Сервии, в деятельности которого, очевидно, следует видеть стремление опереться на широкие демократические слои.
Существенной чертой этого древнего сакрально–царского права в отношении рабов была его близость к праву «свободных» (liberi). Моммзен подчеркивает, что обозначение этим словом родичей и домочадцев как бы лишь еще более удостоверяет их зависимое положение³⁾. И действительно, в предварение закона XII таблиц, устанавливающего троекратное право для pater familias на продажу filius familias, после чего последний мог получить эманципацию и выйти из рода, мы находим традиционное сообщение о том, что царь Нума Помпилий ввел закон, запрещающий продажу женатых сыновей фамилий⁴⁾. [162]
Эти аналогии в правовом положении зависимых и свободных членов фамилии утверждают единый источник права для лиц той и другой категории и показывают его предпосылки в обычаях разлагающегося патриархального рода. Подобный параллелизм в правовом положении раба и свободного домочадца может быть прослежен и далее: emancipacio — единственный способ освобождения для filius familias от власти домовладыки — совершалась тем же порядком, что и manumissio — единственный легальный способ освобождения на волю раба. Оба акта предусматривали одинаковую гражданскую процедуру с участием соответствующих магистратов. Политическое положение освобожденного раба (libertus)⁵⁾ и эманципированного домочадца (liberus) во многих чертах было сходно в эпоху разложения родового правопорядка: и тот и другой в общественном отношении был связан известными ограничениями, поскольку находился в отрыве от рода и курии; практически он мог найти поддержку лишь у какого–либо патрона⁶⁾.
Выше уже отмечалось, что царское право в его желании обеспечить известную гражданскую поддержку лицам, [163] стоящим вне рода, ради привлечения их на сторону царя в его антагонистических отношениях с патрициатом, вступало в противоречие с правом гентильным и в вопросах, касающихся положения зависимых членов общины (в древнейшее время, как мы знаем, и рабы в определенном смысле принадлежали роду и общине). Эту же противоречивость обнаруживают законы XII таблиц, сохранившие многие черты древнего гентильного права и в то же время зафиксировавшие первые успехи плебса, означавшие победу нового республиканского строя. К таким победам относится прежде всего признание юридической правомочности пролетариев, т.е. лишенных недвижимости граждан (I, 4), политическая правомочность которых выражена в центуриатном строе, предусматривающем дополнительные центурии пролетариев.
Однако применительно к основным социальным категориям и их взаимоотношениям децемвиры — составители законов XII таблиц — выступают как охранители древних консервативных норм. В этих законах подтверждены отношения патроната и клиентелы (VIII, 21). При этом закон оговаривает лишь сакрально–юридическую сторону этих отношений, диктуя патрону его обязанности в отношении клиента и предполагая обязанности клиента по отношению к патрону ясными без каких–либо оговорок и не подлежащими каким–либо правовым ограничениям⁷⁾. К тому же в связи с преступлениями патрона в отношении клиента Таблицы не предусматривают судебного преследования, а [164] лишь подтверждают установленную обычным правом религиозную ответственность (patronus si clientem fraudem tecerit sacer esto). Этим в законах XII таблиц утверждается древнейшая форма патроната и клиентелы, ставящая клиента в полную зависимость от патрона, который в своих действиях обязан был исходить лишь из моральных установлений сакрального права. Ко времени составления XII таблиц реальные отношения патроната–клиентелы уже должны были претерпеть известные изменения, связанные с введением центуриатного строя, в результате чего любой гражданин рассматривался в правовом отношении вне зависимости от его социального состояния, а лишь по имущественному признаку. Различая терминологически свободного, но подчиненного власти домовладыки общинника, клиента и раба, законы XII таблиц ставят их во многих отношениях в равные или близкие к таковым юридические условия.
Налагая за членовредительство, причиненное рабу, сумму штрафа, равную половине штрафа, предусмотренного за членовредительство свободного (VIII, 3: 300 и 150 ассов), законы XII таблиц приравнивают в какой–то мере раба к свободному, не устанавливая между ними принципиального различия. Обстоятельство это также должно быть отнесено за счет архаичности права XII таблиц, рассматривающего раба с точки зрения патриархально–рабовладельческих норм, весьма неотчетливых и неопределенных в разграничении лиц зависимого состояния. Увеличение численности чужеземных рабов, широко продававшихся и покупавшихся на рынке, изменяло ранее существовавшие представления и способствовало распространению взгляда на раба как на вещь, взгляда, который, несомненно, в какой–то мере существовал уже и в эпоху создания XII таблиц, если судить по современным им древнегреческим правовым нормам. В Риме же юридическое оформление подобные представления получают лишь в III в. до н.э., к началу Пирровой и Пунических войн, весьма способствовавших расширению италийского рабского рынка⁸⁾. Относимый к 286 г. до н.э. lex Aquilia [165] исходит уже из принципиально новых представлений, объединяя в одно понятие раба и скот, он устанавливает штраф за убийство или членовредительство раба или домашнего животного в соответствии с рыночными ценами на них. В этом дает себя отчетливо почувствовать эволюция, происшедшая в римских рабовладельческих отношениях и связанных с ними правовых нормах на протяжении первых двух столетий существования республики.
По этому же закону за ущерб, нанесенный рабом, возмещение взыскивалось с его владельца, тогда как по законам XII таблиц в некоторых, по крайней мере, случаях (noxales actiones) ответственность возлагалась на самого раба (XII, 2а–в). Это опять–таки свидетельствует об определенной эволюции правовых норм в сторону ограничения правоспособности раба и приравнения его к вещи⁹⁾.
Законы XII таблиц подтверждают со всей неуклонностью условия должничества: долговое рабство и право кредитора продать своего должника за границу общины в Этрурию (trans Tiberim). Судя по той остроте, с которой в Риме велась борьба из–за долговой кабалы в первом веке республики, должничество было весьма распространенным средством окончательного закабаления плебса с правом продажи своих соплеменников и даже сообщинников. Это право должно было представляться тем более жестоким, что право pater familias в отношении filius familias — его троекратной продажи — должно было вероятней всего толковаться ограничительно не в смысле продажи в буквальном значении, подобно продаже раба trans Tiberim, но отдачи его в [166] залог, или внаймы, по истечении срока которых filius familias получал возможность возвращения в свой род. Продажа же производилась окончательно и навсегда обрекала несостоятельного должника на чужеземное рабство и на безвозвратную утрату всех своих прежних связей и прав¹⁰⁾. Поскольку долговое рабство ни в Греции, ни в Риме не было никогда отменено окончательно (в эллинистическом Египте, например, оно процветало в самой жестокой форме, с продажей должника на сторону), борьба в Риме велась не против долгового рабства как такового, а лишь против права продажи заимодавцем своего должника. Именно в таком смысле, видимо, следует понимать значение принятого в 326 г. до н.э. закона Петелия¹¹⁾, якобы запрещавшего долговую кабалу. Поскольку же рабство–должничество встречается и в более позднее время, речь в законе могла идти лишь о запрещении права продажи в рабство единоплеменников, что, кстати сказать, прекрасно согласуется с соответствующей статьей второго договора Карфагена с Римом, запрещавшей именно этот вид работорговли в отношениях между обоими государствами¹²⁾.
Нужды нарушить этот закон в III в. до н.э. становилось все меньше и меньше в связи с участившимися войнами за пределами не только Лация, но и Италии вообще, приводившими на рабский рынок огромное число чужестранцев, в отношении которых не только обычаи и законы общины, но и само человеческое отношение с легкостью переставали приниматься во внимание. Как бы то ни было, эти вышеназванные [167] юридические памятники — lex Poetelia и договор Рима с Карфагеном — при сопоставлении их с формулой касательно nexi, зафиксированной в законах XII таблиц, отмечают определенную эволюцию, соответственную той, какую ранее удалось проследить в отношении общих юридических представлений о рабстве в связи с переменами в римском законодательстве о наказании за членовредительство, причиненное рабу.
В отношении уголовного преследования раба законы XII таблиц устанавливают ответственность, которая не могла быть, однако, практически осуществлена помимо домовладыки, так же точно как ответственность свободных, но подчиненных ему членов рода. К этому необходимо добавить, что границы правомочности зависимых лиц, равно как и их прямой ответственности, вообще, видимо, ни в начале республики, ни в более позднее время не были достаточно четки. Принципиально не только рабы, но и клиенты, как и вообще перегрины, не обладали самостоятельными юридическими правами, а могли действовать лишь через своих владык или патронов. Однако известно, что не только перегрины, но и форменные рабы пользовались иногда практически юридической самостоятельностью и активностью, иной раз даже не меньшей, чем подвластный pater familias рядовой сородич, юридически вполне от него зависевший и действовавший лишь от его имени¹³⁾.
Peculium такого сородича, с одной стороны, — трещина в структуре гентильного права, с другой, — прообраз пекулия раба, которым последний мог распоряжаться с известной степенью самостоятельности иногда вплоть до официальной его передачи по завещанию. Во всяком случае довольно широкой правоспособностью обладали, как было показано выше, государственные рабы. Что касается вольноотпущенников и свободных перегринов, то они, будучи по родовому праву лишены всякой юридической активности, по мере разрушения его в известных случаях приобретали некоторые [168] возможности для ведения коммерческих дел, владения и распоряжения собственностью и т.п. Судя по тому, что сообщения об отпускаемых на волю рабах с последующим их включением в трибальные списки и представлением им, таким образом, политических прав восходят к царскому периоду¹⁴⁾ и повторяются на протяжении истории республики, этим подчеркивается значительный вес вольноотпущенничества в политической жизни Рима. А далее мы узнаем из Ливия о том, что цензор Аппий Клавдий, вписав в 312 г. до н.э. вольноотпущенников в трибы, изменил соотношение голосов в центуриатных и трибутных комициях (campum et forum corrumpit. — Liv., IX, 46, 11).
До этого, равно как и непосредственно после цензорства Аппия Клавдия, в порядке отмены его преемником Кв. Фабием Максимом Руллианом произведенных им нововведений, вольноотпущенники приписывались лишь к городским трибам и именно к одной из них — четвертой. Разрешение приписки вольноотпущенников и вообще безземельных лиц к сельским трибам означает, что прежние capite censi были приравнены к категории tributum ex censu, а движимая собственность — к недвижимой с распределением ее владельцев по центуриям соответственно их имущественному состоянию. Диодор квалифицирует это мероприятие как разрешение для всякого гражданина быть записанным в ту трибу, в какую он захочет, и по тому классу ценза, какой он для себя предпочтет (Diod., XX, 36, 4). Аппий Клавдий, видимо, хотел идти и далее в том же направлении, сделав из этого нововведения необходимые политические выводы. Судя по тому же сообщению Диодора, он изменил состав сената, включив в него плебеев и детей вольноотпущенников (πολλοὺς καί τῶν ἀπελευθέρων υίοὺς ἀνέμιξε; после πολλοὺς Райзке добавляет τοῦ πλήθους). Он провел на курульную должность (в эдилы) своего секретаря Гнея Флавия, отец которого был рабом (Liv., IX, 46, 1, 10 сл.).
Хотя все эти мероприятия были совершенно необычны, вызвали резкий отпор со стороны патрициата и сохранили по себе в среде реакционного нобилитета недобрую память на очень долгие времена, следует думать, что деятельность Аппия Клавдия все же не находилась в очень резком противоречии с политической программой активных и прогрессивных слоев патрициата. И нужно предполагать, что они [169] оказывали ему поддержку и содействие как при проведении описанных нововведений, так и в дальнейшей его политической карьере (Аппий Клавдий после цензорства был дважды консулом в 307 и 296 гг. до н.э.). Ибо ничего не известно о его сколько–нибудь резких столкновениях с правящей верхушкой Рима, которые могли бы ему стоить не только карьеры, но и жизни. К тому же Ливий сообщает о некоторых политических шагах Аппия Клавдия (Liv., IX, 33 сл.), характеризующих его как истого патриция. Моммзен¹⁵⁾ отвергает эту версию Ливия как надуманно- тенденциозную, хотя она, может быть, как раз и в состоянии объяснить нам истинные обстоятельства политической карьеры Аппия Клавдия Цека. В этом именно смысле ею и пользуется А. Гренье¹⁶⁾, представляющий себе Аппия Клавдия аристократом, пытавшимся приспособить патрицианскую политику, к условиям своего времени, обращая ее в конечном счете на пользу аристократии.
Если Нибур видел в Аппии Клавдии подражателя греческим политикам–демократам типа Клисфена и Перикла, а Моммзен считал, что от него веет духом царей Тарквиниев или позднейших Цезарей¹⁷⁾, точка зрения А. Гренье тем более правомерна и исторична, что и в характеристике деятельности Аппия Клавдия Красса–децемвира, ярого врага и ненавистника плебса, проступают черты, роднящие его с Аппием Клавдием — цензором¹⁸⁾.
Как бы то ни было, в данной связи важно подчеркнуть, что факт привлечения к политической жизни до того бесправных общественных элементов находится в связи с увеличением хозяйственной активности римского правительства, предпринимавшего в эпоху цензорства Аппия Клавдия крупные государственные работы, стоившие Риму значительного финансового напряжения и связанные с необходимостью мобилизации огромного числа рабочих рук. Имеются также сведения, что именно в эпоху Аппия Клавдия Цека низшие категории цензовых граждан стали привлекаться к службе [170] в военном флоте (Dion. Hal., VII, 19; ср. Liv., I, 43, 7; VIII, 8, 8; ср. Polyb., VI, 19, 3). Известные мероприятия политического и идеологического характера, о которых речь идет в другом месте (см. ниже, стр. 243 сл.), связываемые с именем Аппия Клавдия, должны рассматриваться как естественный и необходимый результат расширения общественных контингентов, вовлекавшихся в деловую жизнь Рима, что требовало известной демократизации некоторых политических учреждений или по крайней мере их функций.
В 80–х и 70–х годах II в. до н.э. государство предпринимает шаги к ограничению гражданства, требуя клятвенного обещания не вводить вольноотпущенного в число граждан¹⁹⁾ (177 г. до н.э.). Десятилетием позже принимается порядок, соответственно которому либертины могли быть приписаны лишь к одной определенной трибе²⁰⁾. В этом стремлении к ограничению политической правоспособности и активности вольноотпущенников, помимо определенной реакционной тенденции, которая прослеживается также и в эволюции правовых нору в отношении рабов, может быть выведено заключение о росте количества вольноотпущенников в Риме. Так же точно и соответствующие изменения в положении рабов свидетельствуют о росте количества чужеземных, легко приобретаемых и отчуждаемых рабов.
Следует думать, что отпуск раба на волю, поскольку этот акт не прекращал фактической зависимости либертина от его бывшего владельца, являлся во многих отношениях выгодным предприятием, повышавшим деловую активность а, следовательно, и доходность раба для его владельца. Отпущенный на волю раб мог не только действовать как агент своего хозяина — в таком качестве он нередко выступал и на положении раба, о чем сохранилось большое количество разнообразных свидетельств в латинских и греческих источниках²¹⁾, — но также в качестве самостоятельного предпринимателя и владельца, связанного, однако, со своим прежним хозяином и нынешним патроном многочисленными нитями как государственно–правового, так и частноправового характера²²⁾. Последние были настолько [171] прочны, что либертин был ими фактически связан по рукам и по ногам. Он был обязан своему патрону не только obsequium и reverentia, но подлежал его iudicium domesticum и мог быть принуждаем к уплате определенных сумм (beneficium competentiae) и совершению каких–либо работ (operae) для своего патрона. В случае неисполнения вольноотпущенником подобного рода обязательств, как и неоправдания возложенных на него бывшим владельцем надежд, он мог быть снова возвращен в рабское состояние²³⁾. Обязательства либертина в отношении своего патрона являлись наследственными и переходили на его детей, равно как и права, вытекавшие из патроната. Следовательно, отношения зависимости и подчинения со стороны вольноотпущенника, несмотря на приобретение им римского гражданства и связанных с этим политических прав, могли продолжаться между потомством патрона и либертина на протяжении поколений.
Естественно поэтому, что как вольноотпущенники, так и другие категории неполноправных лиц, связанных частноправовыми обязательствами, вытекавшими из deditio и возникавших из него отношений патроната и клиентелы, стремились всячески утвердить свою независимость посредством укрепления юридической и материальной самостоятельности, которой они добивались путем получения земельного надела (heredium) и приписки к какой–либо из сельских или городских триб.
Поскольку именно этими стремлениями неполноправных римских граждан, пытавшихся освободиться от рабской или близкой к ней личной зависимости, объясняется напряженность борьбы римского плебса за получение от государства надельной земли, необходимо прибавить еще несколько слов о римско–республиканском аграрном законодательстве, эволюция которого несет в себе те же тенденции, какие были прослежены выше на примере эволюции государственно–правовых и уголовно–правовых законов, касающихся рабов и неполноправных граждан.
Хотя трибальное устройство было территориальным и римские граждане, начиная уже с царской эпохи, приписывались к той трибе, где находились их земельные участки и места их постоянного жительства (по свидетельству Варрона, уже и три первоначальные трибы соответствовали [172] разделению ager Romanus на три части²⁴⁾), — несомненно, что к трибам приписывались и лица, не имевшие земельного надела или недвижимости и фактически вследствие этого лишенные постоянного места жительства. Это нашло свое выражение в законах XII таблиц, и именно в сентенции, утверждающей за пролетарием право искать суда не по месту его трибальной приписки, а там, где он фактически находился (I, 4). Однако, видимо, даже для лиц, не связанных с земледелием, лишь владение heredium'ом обеспечивало в какой–то мере необходимое гражданское положение в римской общине, поскольку нахождение гражданина на территории чьего–либо владения не избавляло его фактически от произвола владетеля и даже от телесного наказания, как это явствует хотя бы из упомянутой выше известной петиции зависимых крестьян Saltus Burunitanus в Северной Африке, относящейся к тому же к концу II в. н.э.
Поэтому древнее аграрное законодательство Рима связано непосредственно с борьбой наиболее бедных и бесправных слоев гражданства, бывших рабов или перегринов, искавших прежде всего прочной оседлости, обеспечивавшей им элементарные политические права. Об этом свидетельствует также совпадение (или близкое соседство во времени) актов аграрного законодательства и народных движений — восстаний рабов или набранных из числа беднейших плебеев легионеров. Наиболее древнее из сохранившихся свидетельств подобного рода относится к так называемому аграрному закону Спурия Кассия и закону (плебисциту) Ицилия de Aventino publicando²⁵⁾, об историчности которых, может быть, не следовало вести и речи, если бы к тому же примерно времени традиция не относила сообщение о восстании рабов, упоминание о чем содержится у Дионисия Галикарнасского и у Зонары²⁶⁾. Восстание это представлено как спровоцированное Тарквиниями, что следует признать вполне допустимым, поскольку вообще вероятны какие–либо волнения в плебейской среде в связи с изгнанием Тарквиниев, несомненно опиравшихся на плебейские круги и пользовавшихся с их стороны поддержкой. Оба названных закона, и в особенности первый из них, судя по изложению его обстоятельств у Ливия, давно уже [173] считаются продуктом позднереспубликанской плебейской публицистики, искавшей в прошлом прецедентов и оправданий для гракханских аграрно–политических мероприятий. Более чем вероятная правомерность этой точки зрения не уничтожает, однако, и той возможности, что некоторые факты, подвергшиеся модернизации и искажению, все же могли иметь место в действительности именно в то время, с которым их связывает традиция.
И если в отношении деятельности Спурия Кассия трудно сказать, какие именно обстоятельства послужили причиной для позднейшего использования и расцвечивания относящегося к ней летописного рассказа²⁷⁾, то в отношении [174] закона, или вернее плебисцита, Ицилия эта историческая основа представляется довольно прозрачной. Как явствует из краткого сообщения Ливия и в особенности из пересказа Дионисием Галикарнасским самого содержания закона, который он якобы читал собственными глазами в виде надписи на бронзовой пластине в храме Дианы на Авентине, речь в нем шла об адсигнации (т.е. распределении) участков земли на Авентинском холме для селившихся там плебеев. Позднейшая интерпретация этого закона имеет в виду передел оккупированных участков на Авентине. Однако именно эта деталь вызывает подозрение в ее аутентичности. Следует думать, что надпись, содержавшая текст закона Ицилия, была не вполне понятна в I в. н.э., когда ее видел Дионисий, и толкование ее текста в духе гракханских мероприятий — результат позднейшего домысла.
Не менее сложно обстоит дело и со знаменитым законом (плебисцитом) Лициния и Секстия, предусматривающим в своей аграрной части предел для размеров оккупированных земель. По мнению ряда исследователей²⁸⁾, максимум в 500 югеров земли в качестве оккупационного владения не соответствует реальным условиям середины IV в. до н.э., хотя это мнение и оспаривается в науке²⁹⁾.
Не входя в детали вопроса, в данной связи не очень существенного, напомним лишь о том, что Секстиевы законы совпадают по времени с обострением латино–римских противоречий, нашедших выражение в войне Рима с Латинским союзом и в волнениях римского войска, бедноты и рабов, происшедших после I Самнитской войны в Кампании и Лации. Волнения эти происходили в значительной степени именно на аграрной почве: римские легионеры, [175] набранные отчасти из неполноправных граждан, стремились к захвату кампанских земель — к тому же, к чему стремились и союзные латиняне. Однако в связи с расширением круга участников восстания всплыл и был поднят на щит весь круг социально–политических вопросов, волновавших низы италийского общества. Насколько это все приняло конкретную форму, судить, впрочем, не очень легко из–за фрагментарности и противоречивости данных, которые более детально подвергнутся рассмотрению ниже. В данном же случае следует подчеркнуть лишь совместность аграрного движения римского плебса с социальными движениями угнетенных слоев римского общества, в частности рабов, равно как и сцепление идей, под флагом которых это законодательство осуществлялось или хотя бы прокламировалось, — с уравнительно–ограничительными идеями, господствовавшими в умах не только лишенных имущества низов, но и демократически настроенной части более зажиточных слоев римского общества.
Нельзя сказать, чтобы аристократически настроенный Рим вовсе не шел навстречу аграрным требованиям беднейшего плебса. Известная активность в организации колоний с латинским правом и раздел вновь завоеванных земель в Этрурии, Самнии и других местах говорит скорее об обратном. Но, во–первых, подобные меры не были достаточно последовательны и широки по охвату нуждающихся в земле, во–вторых, они были обречены на неуспех всем характером римской экономики той эпохи: новоявленное малоимущее крестьянство быстро попадало в долговую кабалу земельной аристократии, в лучшем же случае пауперизировалось и, таким образом, все равно не могло избегнуть рабства в той или иной его форме.
Социальная борьба, происходившая в римском обществе, следы проявления которой отмечались нами уже и в конце царского периода, находила свое отражение также и в тех правовых нормах, какие определяли существование профессиональных и религиозных ассоциаций. Видимо, в связи с волнениями плебса, имевшими место в царствование последнего Тарквиния (Liv., I, 49, 9), предпринято было запрещение коллегий, о чем традиция сохранила определенное известие (Dion. Hal., IV, 43, 2). Подобные же запреты повторялись и в начале эпохи республики (Liv. II, 28, 3), хотя Дионисий Галикарнасский и отмечает, что переход от тирании Тарквиниев к республиканской свободе [176] наменовался разрешением всякого рода частных ассоциаций, не нарушавших общественного порядка. В этом же смысле очевидно приходится понимать и ссылку Гая на законы XII таблиц, регламентирующие частные ассоциации (XII, 8, 2; Dig., XLVII, 22, 4: his (sodalibus) potestatem facit lex (sc. XII tab.) pactionem quam vellint sibi ferre dum ne quid ex publica lege corrumpant). И хотя с этих пор и до эпохи Пунических войн, когда в 186 г. до н.э. в силу ceнатусконсульта de Bacchanalibus были подвергнуты политическому преследованию религиозные ассоциации участников культа Вакха за их явно демократические тенденции (об этом подробнее ниже), ничего не слышно о запрещении коллегий, следует все же думать, что и в другие моменты обострения политического положения республики коллегии подвергались политическому преследованию или правовому ущемлению. По крайней мере отрывочное свидетельство Ливия (IX, 30, 5) позволяет предположить нечто подобное в отношении коллегии тибицинов (музыкантов), удалившейся из Рима в Тибур, ввиду отнятия у нее в цензорство Аппия Клавдия (312 г. до н.э.) неких древних привилегий.
Особенно же широкие преследования, касавшиеся как профессиональных коллегий, так и религиозных ассоциаций (в частности компитальных коллегий), производившиеся в напряженную эпоху средних десятилетий I в. до н.э., получили отражение в правовых актах запретительного характера, изданных постановлением сената в 64 г. до н.э. и вторично несколько позднее по распоряжению Юлия Цезаря, в 56 г. до н.э., когда он, по словам Светония (Suet. Caes., 42): cuncta collegia praeter antiquitus constituta distraxit. [177]

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ Fest., 102; hostis apud antiquos peregrinus dicitur. О том, насколько вообще перегрины были бесправны, свидетельствуют даже поздние факты определения юридического положения низшей категории вольноотпущенников при Августе, исходя из статуса перегринов (peregirini dedititii ex lege Aelia Sentia). В наказание за какие–либо провинности они продавались в рабство, а если впоследствии и манумиттировались, т.е. освобождались, то не на свободу, а обращались в государственных рабов (Inst. Gai, I, 27; ср. H. Siber. Das Römische Verfassungsrecht. Lahr, 1952, стр. 179).
²⁾ Dion. Hal., IV, 22, 4.
³⁾ Th. Mommsen. Das Römische Staatsrecht, III, 1. Leipzig, 1887, стр. 62 сл.
⁴⁾ Dion. Hal., II, 27, 4.
⁵⁾ В эпоху ранней республики словом libertinus обозначалось второе поколение вольноотпущенников (Suet. Claud., 24), так же как словом deditii — второе поколение от dediti (ср., впрочем, Steinwenter, in: PW, RE, XXV, 1926, стб. 106; Th. Mоmmsen. Das Römische Staatsresht, III, 1, стр. 422, прим. 2).
⁶⁾ Согласно Дейбу (D. Daуbe. Two Early Patterns of Manumission. — JRSt, XXXVI, 1946, стр. 57 сл.), необходимо различать вопреки Моммзену, не видевшему существенной разницы между различными способами манумиссий (vindicta, testamento), две их основные категории — манумиссии по инициативе владельца и манумиссии censu по инициативе государства. Опираясь на Гая (Inst. Gai, I, 140), Дейб показывает, что освобождение по инициативе государства могло иметь место в отсутствие и даже помимо воли владельца. Разумеется, речь о подобном освобождении может идти лишь применительно к клиенту или рабу, находившемуся в коллективном владении. С манумиссией censu должна быть сопоставлена эманципация censu, относительно которой в Институциях Гая (I, 131) говорится, что в те времена, когда Рим выводил колонии с латинским правом, получавшие гражданство в этих колониях римляне автоматически освобождались от отцовской власти. С манумиссией censu должно быть сопоставлено также правило автоматического освобождения filius familias после третьей продажи. Акт манумиссии censu имеет в виду включение освобожденного раба в состав гражданства. Следует предполагать вопреки мнению Дейба, что эта форма манумиссии является древнейшим установлением такого рода, поскольку в основе ее заключается обряд принятия в члены общины рабов и клиентов, находившихся во владении у общины.
⁷⁾ М. Фойгт (M. Fоigt. Leges iregiaie. — «Abb. d. Sächsischen Gesellschaft der Wissenschaft. Phil. — hist. Classe», VII, Leipzig, 1876, стр. 573 сл.) находит у Дионисия Галикарнасского (II, 9, 3) подтверждение своего предположения о существовании древнего царского (приписывавшегося Ромулу) закона, регулировавшего отношения патроната и клиентелы в их первоначальной форме. Закон этот предполагал, по его мнению, взаимную священную ответственность сторон при его нарушении перед Зевсом Катахтонием (Aug. De siv. dei, VII, 23: Telluimoni sacer esto). Закон же XII таблиц, знающий лишь одностороннюю ответственность патрона при нанесении им материального ущерба клиенту (fraudem facere), представляется ему результатом деградации более справедливых и патриархальных отношений царской эпохи.
Однако использованный Фойгтом и приведенный нами выше текст Дионисия Галикарнасского, вероятней всего, надо понимать только как идеализацию социальных отношений при Ромуле, противопоставляемую Дионисием грубой жизненной прозе, известной ему из истории греческих и римских отношений эпохи республики между землевладельцами и закрепощенными земледельцами–клиентами.
⁸⁾ Это не мешало, впрочем, уже, видимо, в достаточно раннее время возникновению судебных споров об определении юридического положения того или иного лица в качестве свободного или раба (causa liberalis). На это указывает наличие в законах XII таблиц (II,1 Gai, 4, 14) фиксированной минимальной суммы в 50 ассов для sacramentum'a — отходившего в казну залога, уплачиваемого при возникновении подобного судебного спора. Само наименование этого залога свидетельствует о глубокой древности процедуры, коренящейся в священном праве. Наличие этой статьи в законах XII таблиц свидетельствует также, с одной стороны, о достаточном распространении бытового рабства (по крайней мере уже в V в. до н.э., когда какое–то количество людей теряло свободу на основе частноправовых отношений), с другой же — о частоте таких случаев пребывания в рабстве, когда юридическая сторона вопроса могла оставаться недостаточно ясной.
⁹⁾ Необходимо указать также и другие признаки того, что в древности рабы обладали известными гражданскими правами: Варрон (De 1. 1., VI, 74) сообщает о древнем законе, запрещающем рабам быть поручителями в суде, из чего следует, что до введения этого закона рабы имели право выступать в суде в качестве поручителей (vades). Авл Геллий (V, 19, 11 сл.), ссылаясь на юриста Мазурия Сабина (fr. 60 Br.), упоминает о том, что в древности господин имел право усыновить отпущенника или даже раба.
¹⁰⁾ В пространном, но испорченном тексте Феста, посвященном форктам и санатам (р. 321), те и другие выступают в некоей связи с nexi. Текст этот, однако, настолько поврежден, что из него невозможно извлечь что–либо для выяснения характера этой связи. Наличные конъектуры [см. H. Н. Залесский. К вопросу о происхождении плебса (форкты и санаты законов XII таблиц). — «Уч. зап. Ленинградского государственного педагогического ин–та им. Герцена», т. 68. Л., 1948, стр. 88] строятся на разного рода косвенных соображениях. Исходя, однако, из того, что было сказано об этих социальных категориях выше, следует скорее допустить, что форкты и санаты ставились в законах XII таблиц в каком–то смысле на одну доску с nexi, чем вслед за H. Н. Залесским понимать испорченное место у Феста в том смысле, что закон предоставлял форктам и санатам ius commercii, устанавливая за ними право nexi mancipiique (по конъектуре Гушке; H. Н. Залесский. К вопросу о происхождении плебса, стр. 99).
¹¹⁾ Liv., VIII, 28, 1; ср. PW, RE, XXI, 1, стб. 1166.
¹²⁾ Polyb« III, 24,
¹³⁾ О распространении в раннереспубликанскую эпоху самостоятельной хозяйственной активности рабов и о существовании большого числа рабов — обладателей материальных средств говорит статья XII таблиц (XII, 12), посвященная положению statu liberi — рабов, условно отпускаемых на волю с уплатой выкупа наследнику владельца. О том же говорят и некоторые, приведенные выше надписи III—II вв. до н.э., упоминающие рабов, выступающих не только от имени владельцев, но и от своего собственного имени в качестве предпринимателей.
¹⁴⁾ Dion. Hal., IV, 22 (ср. выше).
¹⁵⁾ Th. Mоmmsen. Das Römische Gastrecht und die Römische Klientel. Römische Forschungen, I. Berlin, 1864, стр. 310 сл.
¹⁶⁾ A. Grenier. Le génie romain. Paris, 1925, стр. 94.
¹⁷⁾ T. Моммзен. История Рима, 1. M., 1936, стр. 429 сл.
¹⁸⁾ Dion. Hal., VI, 63, 3. Первый, как помним, советовал освобождать конкретных лиц из числа недовольных своим положением плебеев от долговых обязательств для обеспечения большей боеспособности войска и для увеличения его численности.
¹⁹⁾ Liv., XLI, 9, 11.
²⁰⁾ Там же, XLV, 15, 5.
²¹⁾ W. L. Westermann. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955, стр. 83.
²²⁾ Dion. Hal., IV, 24, 26; IV, 23, 6; Liv., XL11, 16, 4; PW. RE, Xlll, 1, стб. 109 сл.
²³⁾ Steinwenter, in: PW, RE, XIII, 1, стб. 109.
²⁴⁾ Varro. De 1. 1., V, 55.
²⁵⁾ Liv., II, 41; III, 32; Dion. Hal., V, 75; X, 32.
²⁶⁾ Dion. Hal., V, 51, 53; Ζοnar., VII, 13.
²⁷⁾ Мюнцер (Münzer, in: PW, RE, III, 1899, стб. 1752 сл.) допускает, что поводом для позднейших переработок сообщения о Спурии Кассии в духе аграрной деятельности Гракхов послужило известие о его насильственной смерти.
Смерть эта, однако, связана, по одной из версий, переданной Валерием Максимом (VI, 3, 2) и Зонарой (VII, 18), с рассказом о сожжении девяти народных трибунов, в числе которых фигурирует и Спурий Кассий, из–за их попытки помешать избранию новых трибунов. Хотя Фест разъясняет этот факт таким образом, что будто бы речь идет о военных трибунах, павших в сражении с вольсками, но версия Феста, видимо, пытается лишь разъяснить (или изменить) маловероятный случай с преданием смерти через сожжение народных трибунов. Однако Моммзен (Th. Mоmmsen. Römische Forschungen, II. Berlin, 1879, стр. 172) напоминает, что версия Валерия Максима и Зонары согласуется с неким древнейшим законом, упомянутым у Диодора (XII, 25), о наказании смертью через сожжение тех трибунов, которые препятствуют избранию своих преемников. Таким образом, именно это сообщение может претендовать на историчность, в связи с чем может быть высказано предположение о том, что Спурий Кассий был, по первоначальному рассказу, не консулом, а трибуном, в консулы же он был произведен позднейшими анналистами с целью аристократизации имен Кассиев, видимо, пытавшихся связать свое происхождение с детьми Спурия Кассия (Dion. Hal., VIII, 78, 80). В свете этой версии становится более понятна роль Спурия Кассия в качестве аграрного реформатора. Хотя реальный смысл тех изменений в аграрных отношениях Рима, какие он пытался произвести, видимо, затемнен позднейшими поправками и толкованиями, но дело шло, вероятно, о наделении землей не только римских граждан, но и союзных латинян (Th. Mоmmsen. Römische Forschungen, II, стр. 160 сл.). При этом, быть может, речь шла о наделении землей латинян, находившихся у римлян на положении клиентов. И во всяком случае не следует забывать о том, что хронологически деятельность Спурия Кассия совпадает с I сецессией плебса. Имеются, однако, и другие легенды о кончине Спурия Кассия, в частности легенда о предании его смерти собственным отцом (Рlin., NH, XXXIV, 15; Val. Max., V, 8, 2). Де Санктис из разнообразия легенд, относящихся к Спурию Кассию, выводит небезосновательное заключение о их позднейшем происхождении (G. De Sanctis. Storia dei Romani, II. Finenze, 1960, стр. 10 сл.).
²⁸⁾ С. J. Вelосh. Römische Geschichte. Leipzig, 1926, стр. 343 сл. (ср. В. Niesе, in: «Hermes» XXII, 1888, стр. 410 сл.).
²⁹⁾ М. Weber. Agrarverhältnisse im Altertum. Gesammelte Aufsätze zur Sozial–und Wirtschaftsgeschichte. Tübingen, 1924, стр. 232. По расчету Д. H. Парфентьева (Д. H. Парфентьев. К теории и истории аграрного законодательства Лициния — Секстия. — «Доклады АН СССР», серия В, № 1, 1930, стр. 9), в IV в. до н.э. 500 югеров составляли минимум для дохода в 100 тыс. ассов, необходимого для принадлежности к 1–му классу по центуриатному цензу (ср. F. De Martinо. Storia délia costituzione romana, I. Napoli, 1958, стр. 137; R. Besnier. L'état économique de Rome de 509 à 264 av. J. C. — «Revue Historique de droit français let étranger», 1955, № 2, стр. 240 сл.).

Глава восьмая.
Традиционные данные о сословной борьбе
и восстаниях рабов в Риме VI—V вв. до н.э.

Этрусские цари в Риме, будучи вождями военных дружин, использовали для утверждения своей власти в полисе противоречия между родовой аристократией и не связанными с гентильной организацией слоями городского плебса. В царскую эпоху предпринято было немало для утверждения территориального (трибунального) принципа организации плебса в противовес его гентильной (куриатной) организации, которая охватывала, главным образом, сельское население. Создание четырех городских триб произошло еще в царское время. Их, как и многие другие установления государственно–демократического порядка, традиция связывала с деятельностью царя Сервия Туллия. Ему приписывалось также и распределение неполноправного и стоявшего юридически вне общины плебса по трибам и введение его, таким образом, в состав гражданства. Поскольку гентильная организация знала лишь рабов и клиентов (familia) рода, находившихся в беспрекословном подчинении у его главы, следует допустить, что внегентильные элементы юридически являли собой в какой–то части клиентелу и фамилию царя¹⁾. Появление ее должно было представлять определенную ступень в развитии государственного и муниципального рабовладения.
Надо думать, что государственные (царские) клиенты и рабы находились в более свободном и материально более выгодном положении, нежели рабы и клиенты гентильные. Так что для городского плебса в условиях преобладания гентильного порядка царская власть была единственной [178] защитой и надеждой, и мы почти ничего не знаем о каких-либо противоречиях между низшими общественными слоями и царской властью. Это не означает, однако, что для подобных противоречий вовсе не было почвы: царь обладал по отношению к городским клиентам и рабам властью патрона и владыки, которая ограничивалась только теми же сакрально–правовыми традициями и еще, пожалуй, чувством политической меры. И когда под влиянием каких–либо обстоятельств эта мера преступалась, возникала почва для противоречий и недовольства. Римская историческая традиция сохранила некоторые факты этого рода, относящиеся к царствованию последнего и наиболее историчного из всех царей этрусской династии — Тарквиния Гордого. И Ливий²⁾, и Дионисий Галикарнасский³⁾ сообщают согласно о том, что простой народ был раздражен на царя Тарквиния за то, что тот требовал от него весьма деятельного участия в строительных работах, предпринимавшихся в городе. «Римские люди, победители всех окрестных племен, были из воинов обращены в строителей и каменщиков», — восклицает Ливий⁴⁾. Нетрудно догадаться, что в этом случае из его уст звучит критика царских мероприятий, исходящая вероятней всего не из плебейского, а из аристократического лагеря. Дионисий добавляет к этому в более конкретном и существенном для плебса смысле, что оплата труда была мизерной и заключалась в раздаче небольших порций зерна. Оба автора перечисляют и объекты строительства, предпринятого Тарквинием Гордым: это были — цирк и дренажные каналы, постройка которых была начата еще при его деде — Тарквинии Древнем. Правда, при этом Дионисий в противоречие Ливию разъясняет, будто к таким работам привлекались лишь те из плебеев, которых царь не считал годными для военного дела. Поскольку Тарквиний не делал, видимо, разницы между рабами и теми плебеями, кто уже вышел из рабского состояния и мог бы рассчитывать в связи с этим на более легкие условия существования, недовольство могли испытывать люди, до этого по своему положению не занятые тяжелым физическим трудом. [179]
О формах выражений этого недовольства низших слоев населения действиями последнего этрусского царя мы ничего, однако, не знаем. До нас дошло через Тита Ливия лишь сообщение о выступлении членов фамилии Турна Гердония, арицийского аристократа⁵⁾ (Дионисий Галикарнасский называет его жителем Кориол⁶⁾), поднявшего голос на собрании латинской лиги против посягательств Тарквиния Гордого на независимость латинян. На защиту Турна, по словам Ливия, выступили его рабы, в числе которых необходимо предполагать и его клиентов. Поскольку этот противник Тарквиния Гордого именем своим связан с Аппием Гердонием, примерно лет через 50 после описанного события (т.е. в 460 г. до н.э.) возглавившим восстание низших слоев населения Рима с целью захвата Капитолия и установления тирании, встает вопрос о пределах реальности и историчности связи Турна Гердония с движением сопротивления латинской аристократии царю Тарквинию Гордому. Не было бы ничего удивительного, если бы это имя было приплетено к истории Тарквиния Гордого на основании более поздних реминисценций, тем более что и имя Аппия Гердония не у всех авторов звучит одинаково⁷⁾.
Римская историческая традиция знает несколько случаев восстаний (или, как говорит Ливий, заговоров) с участием рабов и относит их последовательно к 501, 460 и 419 гг. до н.э. Все они в основных чертах довольно стереотипны: это не были восстания рабов в собственном смысле слова, подобно тем большим восстаниям, о которых мы знаем применительно к более позднему времени, когда рабы восставали под предводительством вождей, вышедших из их же среды, и иногда стремились даже к ниспровержению рабовладельческих порядков. Восстания первого века республики были выступлениями отдельных аристократов, стимулировавших к восстанию своих рабов и клиентов обещаниями им определенных благ в будущем. Для владельцев же речь шла о захвате Капитолийской крепости (в царское время находившейся в руках военной дружины) с целью ниспровержения власти республиканского сената и патрицианских магистратов.
Весьма вероятно, что во всех случаях подобных движений инициаторами их производилась попытка привлечения [180] на свою сторону возможно более широких слоев городского плебса и рабов. Движения эти, таким образом, очень напоминают те, с которыми мы познакомились из истории древнего Карфагена и греческих полисов Сицилии, где инициаторами народных восстаний бывали лица, стремившиеся к тирании, ведшие за собой порабощенные городские и сельские элементы, которым в случае победы, бывала обещана свобода и полноправное гражданство. Некоторые историки рабства и рабских движений вообще не признают историчности упомянутых революционных выступлений начала эпохи республики, в которые вовлечены были и рабы, ввиду того, что описания их содержат позднейшие штрихи, связывающиеся с событиями эпохи Гракхов или даже более позднего времени. Так, Вестерман склонен их отрицать на том основании, что, по его мнению, в V в. до н.э. в Риме было вообще еще слишком мало рабов для того, чтобы можно было ожидать с их стороны восстаний⁸⁾. Мюнцер замечает, что программа Аппия Гердония, историчности которого он впрочем не отвергает, напоминает социальную программу движения Катилины⁹⁾. Нельзя не заметить следов известных искажений древних фактов, привнесенных в эти рассказы позднереспубликанской историографией под влиянием событий эпохи Гракхов или эпохи гражданских войн. Но самые факты, описание которых у Ливия, Дионисия Галикарнасского и других еще более поздних историков страдает подобными неточностями, все же должны быть признаны исторически подлинными, тем более, что они перекликаются иногда с попытками каких–либо законодательных реформ, предпринимавшихся плебейскими трибунами в близкие данным революционным событиям годы (сообщения о коих основаны на другой самостоятельной традиции). Совпадая по времени с сообщениями о выступлениях низших слоев населения, они подтверждают наличие соответствующей политической ситуации. Так, движение 501—498 гг., о котором имеются отрывочные сведения у Дионисия Галикарнасского¹⁰⁾, связывается, с одной стороны, с происками изгнанного Тарквиния, искавшего приспешников в Риме среди плебеев и рабов. С другой, — оно близко по времени к событиям, сопряженным с законом Спурия [181] Кассия о наделении землей беднейших плебеев и латинян, сообщения о чем у Ливия и Дионисия¹¹⁾ довольно противоречивы и, несомненно, основываются на искаженных реконструкциях позднереспубликанской анналистики, навеянных борьбой римских сословий на аграрной почве. Существенно, однако, что определенные социальные тенденции, действовавшие в самом начале существования республики, реальность которых не приходится отрицать, породили события, получившие соответствующее отражение в указанных сообщениях позднейших историков Рима.
Движение, относимое к 419 г. до н.э.,¹²⁾ также совпадает по времени с несколькими плебисцитами касательно земельных наделов, свидетельствующими об определенной напряженности внутриполитической обстановки в Риме в указанные годы.
Аппий Гердоний был, по свидетельству сообщающих о нем авторов, аристократом сабинского происхождения, обладавшим богатством и политическим влиянием в Риме. Дионисий Галикарнасский¹³⁾ говорит определенно, что Капитолий был им захвачен с помощью его собственных клиентов и рабов, число которых составляло 4 тыс. человек. Тит Ливии насчитывает всего 2500 человек его активных сторонников, упоминает о рабах без указания их принадлежности и об изгнанниках (exules)¹⁴⁾. Оба автора подробно характеризуют обстановку, создавшуюся в Риме в результате весьма острых отношений между патрициями и плебсом. Плебейские трибуны выступали против поддержки консулов, стремившихся помешать Гердонию совершить затеянный им политический переворот. Де Санктис¹⁵⁾, основываясь на словах Дионисия о том, что Гердоний хотел, призвать на помощь в случае невозможности осуществить предприятие собственными средствами врагов Рима — сабинян, этруссков и эквов, — полагает, что попытку предпринятого Гердонием государственного переворота следует рассматривать в плане сабинских поползновений к освобождению от римского владычества и занятию руководящего положения в общине. Так или иначе, Гердоний хотел воспользоваться замешательством и слабостью сената [182] для ниспровержения недавно установившегося режима. Нелегко, а в данной связи и нет нужды, выяснять истинные причины затеянного им переворота. Сообщения о его ходе и конце полны романтических подробностей, вплоть до гибели одного из консулов во время борьбы за Капитолий¹⁶⁾. Подробности эти могут не соответствовать действительности, так же как, вероятно, несколько изменилась и политическая окраска этого движения в римской анналистике под действием позднейших исторических обстоятельств, оказавших влияние на римских историков. Важно установить характер связи этого движения с общественными низами, в частности с рабами. Существенно, что, быть может, не все рабы и клиенты, принявшие участие в движении, действовали, подчиняясь зову своего владыки; некоторые, вероятно (если верить Ливию), явились со стороны и выказывали самостоятельное и по собственному почину выраженное стремление к революционному выступлению.
Не менее существенно и то, что движение это, видимо, сочеталось с обострением напряженной борьбы плебса за свои интересы, встречавшей не менее острое сопротивление со стороны аристократии. Близ того времени, к которому традиция относит этот заговор, умещается также и плебисцит Ицилия de Aventino publicando, т.е. попытка проведения закона о предоставлении земли на Авентинском холме для жительства не имевшим своих жилищ плебеям (456 г. до н.э.) и плебисцит (468 г. до н.э.), принятый по предложению трибуна С. Терентилия Гарсы¹⁷⁾, об учреждении коллегии из пяти человек для записи законов. Lex Terentilla послужил первым толчком к тому движению, которое окончилось учреждением децемвирата в 451 г. до н.э.
Об остром характере столкновения, связанного с именем Аппия Гердония, свидетельствует сообщение анналистов о гибели консула Публия Валерия Попликолы в сражении, происшедшем между сторонниками власти, шедшими под его предводительством на штурм крепости, и приспешниками Гердония. Даже если считать, как это делает Мюнцер¹⁸⁾, что смерть консула фигурирует в рассказе об Аппии Гердонии лишь потому, что анналисты нашли упоминание о ней под соответствующим годом в Капитолийских фастах, [183] если даже она и придумана, то сделано это было, видимо, вследствие наличия более древних сообщений о жестокой кровопролитной схватке, происшедшей при освобождении Капитолия от утвердившихся на нем сторонников Гердония.
Таким образом, попытка Гердония захватить Капитолий предстает в нескольких аспектах: во–первых, она, как указывают некоторые историки и среди них Э. Пайс¹⁹⁾, представляется, на основании подчеркивания источниками сабинского происхождения Гердония и его стремления привлечь себе на помощь соседние угнетенные или враждебные Риму общины, движением сабинян, пытавшихся захватить верховенство в государственных делах Рима. Поскольку сабинский этнический элемент был представлен в Риме с древнейших времен достаточно сильно, такой взгляд кажется вполне правомерным. Во–вторых, это было движение плебеев разного общественного и экономического состояния, объединенных стремлением добиться гражданства и равноправия с патрициями и закрепить достигнутые успехи законодательным порядком. Наконец, это было движение клиентов и рабов, в первую голову, вероятно, клиентов и рабов самого Гердония, шедших за ним (по принадлежности к возглавляемому им роду) вследствие необходимости подчиниться своему патрону и владыке. Однако необходимо думать, что ими двигала, помимо отмеченных причин, также и вера в победу предприятия Гердония и надежда на то, что в случае его успеха, и они смогут воспользоваться плодами тех перемен, какие произойдут в римском государственном управлении и в положении сословий. Если считать, что обещания Гердония дать свободу рабам и гражданство клиентам являются лишь позднейшей интерпретацией, анахроническим искажением древнего факта, то было бы естественней предположить, что рабы и клиенты Гердония должны были бы скорей всего воспользоваться создавшимися критическими обстоятельствами для того, чтобы разбежаться и избавиться одновременно и от подневольного положения и от ответственности, какая им угрожала за участие в мятеже в случае его неудачи. Кроме того, ввиду несогласия источников в отношении состава участников²⁰⁾ движения допустимо предположить, что в нем приняли участие также различные категории подневольных контингентов Рима, а не только клиенты и рабы самого Гердония, [184] и это предположение может быть справедливым ввиду достаточно большого числа участников движения.
Попытка Гердония захватить в свои руки власть в Риме с помощью демократических элементов и движение 419 г. до н.э. перекликаются не только с аналогичной попыткой Спурия Кассия, о которой выше уже была речь, но также и с двумя более поздними попытками того же рода, предпринятыми согласно традиции Спурием Мелием²¹⁾ в 439 г. до н.э. и Марком Манлием Капитолином в 384 г. до н.э.²²⁾ Первый из названных — богатый римский всадник, организовавший средствами своей клиентелы закупки и раздачи зерна народу в голодный год, был обвинен патрициями в стремлении к царской власти и убит при попытке оказать сопротивление явившимся для его ареста властям. Манлий же погиб в результате попытки захвата Капитолия (или попытки поднять восстание, руководя им из своего дома, находившегося на Капитолии²³⁾).
В традиционных рассказах о событиях, связанных с именами Мелия и Манлия, нет прямых упоминаний об участии [185] в них рабов. О том, однако, что обе попытки государственного переворота имели в виду определенный расчет на поддержку со стороны угнетенных и порабощенных элементов, позволяют судить приписываемые им широкие демагогические мероприятия, с целью привлечения на свою сторону общественных низов: бесплатная раздача продовольствия, приобретенного Мелием на собственный счет, могла иметь в виду наиболее неимущих и обездоленных жителей города и его сельскохозяйственной территории, поскольку хлеба не было также и у плебеев–земледельцев²⁴⁾.
Манлий представлен в качестве борца за освобождение nexi, т.е. плебеев–должников, обреченных на долговое рабство. Он, по традиционным данным, выразил даже готовность отказаться от собственного земельного владения, расположенного на завоеванной вейентской земле, ради избавления должников от тяготевшего над ними рабства²⁵⁾.
При этом традиционный рассказ, при всей несомненности его модернизации, навеянной соответствующими политическими тенденциями эпохи Цинны и даже Катилины, когда выдвигались проекты полной или частичной отмены долгов неимущего гражданства²⁶⁾, в общем не лишен внутренней логики и даже некоторых» довольно индивидуальных черт, свидетельствующих в пользу его хотя бы частичного правдоподобия и подлинного историзма: Марк Манлий почитался спасителем Рима от галльского нашествия и мужественным защитником Капитолия, на котором находился его дом, что обеспечило ему славу и популярность по миновании галльской опасности. Об этом согласно рассказывают Ливий, Дионисий Галикарнасский и Аврелий Виктор²⁷⁾. Ливий говорит к тому же, что общественное внимание обратило его как первого из патрициев к крайней демагогии²⁸⁾. И Ливий, и Аврелий Виктор указывают на то, что плебеи приветствовали его в качестве своего патрона²⁹⁾. Оба автора свидетельствуют также и о том, что дом на Капитолии был подарен Манлию государством. Будучи заподозрен в стремлении к царской власти и заключен в [186] тюрьму, Манлий был освобожден из нее толпой народа³⁰⁾. Поскольку его окончательное осуждение было совершено центуриатными комициями, следует полагать, что поддержку ему оказывали лишь беднейшие элементы гражданства, лишенные веса в комициях. Манлий рассчитывал, видимо, также и на поддержку со стороны рабов. Зонара сохранил рассказ о том, что он был выдан властям именно неким рабом при обстоятельствах, сообщение о которых также, быть может, сохраняет индивидуальные и исторически точные черты: «плебс помог ему (т.е. М. Манлию) взойти на Капитолий и они захватили его… Некий раб пришел к Камиллу и обещал ему взять (Марка Манлия) Капитолина живьем. Получив для этого вооруженных воинов и спрятав их близ Капитолия, он сам под видом перебежчика приблизился к (Марку Манлию) Капитолину и обещал ему поддержку своих товарищей (όμοδούλων). Так, говоря с ним, он увел его от его сторонников под предлогом сообщения ему неких секретов и приблизился (с ним) к засаде, где тот был схвачен и приведен в суд (δικαστήριον)» (Ζonar., VII, 23, 10).
Весьма вероятно, что рассказы об этих событиях испытали на себе влияние социальных тенденций более позднего периода и претерпели известные изменения под пером историков позднереспубликанского времени. Однако не вызывает сомнения, что и в этих движениях участие порабощенных элементов могло сводиться преимущественно к использованию их потенциальных революционных возможностей для достижения целей, продиктованных интересами других социальных категорий. Оба предприятия, видимо, не получили широкой поддержки в плебейской и рабской среде. Анналисты ничего не сообщают хотя бы о таких формах их активности, какая была проявлена во время восстания Аппия Гердония.
Более широкие народные движения с участием порабощенных элементов и с проявлением их собственной инициативы стали возникать несколько позднее, под влиянием изменения социально–экономических факторов, крупных политических событий и, наконец, вследствие войн более широкого международного значения, приведших в движение значительные массы народа, оказывавшегося способным к проявлению свойственных ему революционных тенденций. [187]
Следует, однако, сказать, что выступления рабов, инспирированные представителями высших слоев общества в целях, с социальными интересами рабов ничего общего не имеющими, происходили в Италии также и в более позднее время. Ливий сообщает, например, о двух подобных выступлениях в период II Пунической войны и через несколько лет по ее окончании, связанных с антиримской деятельностью содержавшихся в плену пунических аристократов, подстрекавших к диверсионно–заговорщической деятельности находившихся с ними в плену рабов. Первый случай имел место в 217 г. до н.э. в Риме, вследствие чего было казнено (распято на крестах) 25 рабов³¹⁾. Позднее, в 198 г. до н.э., жившие в Сетии (Лаций) карфагенские заложники возмутили находившихся там же рабов из числа карфагенских военнопленных к восстанию, целью которого намечался захват Сетии, Норбы, Цирцей и Пренесте³²⁾. После подавления этого восстания, на что потребовалось продолжительное время, так как часть восставших рабов разбежалась и укрылась в различных местах, было казнено 500 человек. Исследователь этих движений O. O. Крюгер полагает, что, несмотря на отмеченный только что провокационный характер обоих восстаний, впечатление, произведенное ими на римское общество, было весьма значительно и повлекло за собой ряд существенных административных мер охранного характера³³⁾. [188]

¹⁾ А. Premerstein, in: PW, RE, IV, стр. 48.
²⁾ Liv., I, 56, 1 сл.
³⁾ Diоn. Hаl., IV, 44.
⁴⁾ Liv., I, 59, 9. В другом месте он подчеркивает, что плебеи недовольны тем, что Тарквиний обрек их на рабский труд (Liv., I, 57, 2)
⁵⁾ Liv., I, 50, 3.
⁶⁾ Dion. Hal., IV, 45, 4.
⁷⁾ Σερδώνιος у Иоанна Антиохийского (FHG, IV, 556, 47).
⁸⁾ W. L. Westermann. The Slave Systems of Greek and Roman Antiquity. Philadelphia, 1955, стр. 59.
⁹⁾ Münzer, in: PW, RE, VIII, стб. 618.
¹⁰⁾ Dion. Hal., V, 51, 53.
¹¹⁾ Liv., II, 41; Dion. Hal., V, 75.
¹²⁾ Liv., IV, 45, 2; Dion. Hal., XII, 6, 6.
¹³⁾ Dion. Hal., X, 14 сл.
¹⁴⁾ Liv., III, 15, 3 сл.
¹⁵⁾ G. De Sanctis. Storia dei Romani, II. Firenze, 1960, стр. 36.
¹⁶⁾ Liv., III, 17, 18 (ср. F. Cornelius. Untersuchungen zur früheren römischen Geschichte. München, 1940, стр. 123).
¹⁷⁾ Liv., III, 9, 2.
¹⁸⁾ PW, RE, VIII, стб. 618 сл.
¹⁹⁾ Е. Pais. Storia di Roma dall'età Regia. Torino, 1934, стр. 164.
²⁰⁾ Liv., III, 15 (ср. Dion. Hal., IV, 51).
²¹⁾ Liv., IV, 13 сл.; Dion. Hal., XII, 1. Уже одно то обстоятельство, что имя Мелия пишется у латинских и греческих авторов с вариантами (в рукописях Ливия — IV, 13 — Maelius и Melius, у Диодора — XII, 37 — Σπόρίος Μάλλιος Или Μαίνιος; только Дионисий Галикарнасский знает и его когномен — XII, 1 — Ευδαίμον–Felix), свидетельствует о несогласованности различных традиций. Подобного же рода несоответствия содержатся и в рассказе о его политической деятельности, имеющем, впрочем, как и рассказы о Спурии Кассии и Марке Манлии, отдельные весьма индивидуальные черты. По Дионисию (Dion. Hal., XIII, 1), Мелий созывал народ на сходки, изгнал со своего поста Л. Минуция — префекта анноны, приняв на себя его функции. По Ливию (Liv., IV, 13), он создавал в своем доме запасы оружия и собирал в нем тайные совещания своих сторонников. Моммзен показал, однако (Th. Mоmmsen. Römische Forschungen, II. Berlin, 1879, стр. 199 сл.), что традиционный рассказ о Спурии Мелии переплетается, с одной стороны, с легендами о Aequimelium'e — месте близ Капитолия, наименование которого было уже в древности непонятно и толковалось в связи с известием о том, что по сенатскому постановлению дом Спурия Мелия был сравнен с землей за его посягательство на царский венец (Varro. De I. I., V, 157), и с колонной, стоявшей у Порта Тригемина и связанной с именем Минуциев (Ρlin. NH, XVIII, 3, 15) — с другой. Подчеркивая анахронизмы в рассказе о Спурии Мелии, заключающиеся в трактовке его в качестве представителя всаднического сословия, а Л. Минуция в качестве префекта анноны, Моммзен считает анахроничным и самое представление о плебее V в. до н.э. как о возможном претенденте на царскую власть (Th. Mommsen. Römische Forschungen, II, стр. 215 сл.).
²²⁾ Liv., VI, 11, 3; Dion. Hal., XIV, 4.
²³⁾ Liv., VI, 19, 1.
²⁴⁾ Zonar., VII, 20.
²⁵⁾ Liv., VI, 14, 10.
²⁶⁾ Th. Mоmmsen. Römische Forschungen, II, стр. 198.
²⁷⁾ Liv., VI, 11 сл.; Dion. Hal., XIII, 8 сл.; XIV, 6; Aur. Vict., XXIII, 9 сл.
²⁸⁾ Liv., VI, 11, 7: primus omnium patribus popularis factus, cum plebeis maigietiratibus coneilia communicare.
²⁹⁾ Liv., VI, 18, 14; Aur. Vict., XXIV, 3, 4.
³⁰⁾ Liv., VI, 17, 6; Aur. Vict., XXIV, 5, 1.
³¹⁾ Liv., XXII, 33, 1 сл.
³²⁾ Там же, 26, 5 сл.
³³⁾ Там же, 26, 17 сл.; O. O. Крюге. Рабские восстания II—I вв. до н.э. как начальный этап революции рабов. — Сб. «Карл Маркс и проблемы докапиталистических формаций.». М.–Л., 1934, стр. 378 сл.

Глава девятая.
События 343—340 гг. до н.э. в Средней Италии
и народное движение 342 г. до н.э. в Риме

Между I Самнитской войной 343 г. до н.э. и Латинской войной 340 г. до н.э., в 342 г. (по хронологии Ливия)¹⁾ в Риме произошли волнения низших слоев населения, в которых приняли участие и рабы²⁾. Об этих событиях, о коих в новой исторической литературе преимущественно известно как о волнениях в римских войсках, расквартированных в Кампании³⁾ и выведенных оттуда благодаря хитроумию консула К. Марция Рутила (у Аппиана — Мамерка⁴⁾), трудно извлечь из источников что–либо достоверное, настолько сообщения Ливия, Дионисия и Аппиана представляются надуманными и искаженными. Ливий при этом предупреждает сам о недостоверности его сообщений относительно событии 342 г. и замечает, что в различных источниках он находит разные и противоречащие друг другу данные⁵⁾.
К тому же и вся письменная традиция, относящаяся к I Самнитской войне, отзвуком которой должны были быть революционные события 342 г., полна противоречий и потому воспринята новой наукой с большими сомнениями. После же того, как Моммзен подверг эту традицию весьма суровой и проницательной критике⁶⁾, Низе, например, [189] отрицал историчность I Самнитской войны вовсе⁷⁾. Так же точно поступали Э. Пайс⁸⁾ и Бургер⁹⁾. Суждение это неминуемо распространилось и на сообщения о других событиях, связанных преданием хронологически и логически с I Самнитской войной.
Среди этих сообщений явно искаженным и сильно фальсифицированным представляется рассказ о восстании, имевшем место в 342 г. до н.э. среди войск расквартированных в Кампании и отозванных с целью их демобилизации¹⁰⁾ в Рим, при участии рабов, а также, вероятно, и низших слоев свободного римского населения. Уже Моммзен назвал повествование Ливия, описывающего весьма сбивчиво и противоречиво относящиеся к этому восстанию факты, сентиментальным¹¹⁾. Беглого взгляда на соответствующее место Ливия¹²⁾ достаточно, чтобы убедиться в том, насколько эта «сентиментальность» политически тенденциозна.
Однако прежде чем дать место критике Ливиева рассказа о восстании 342 г., необходимо коротко остановиться на событиях I Самнитской войны, приурочиваемых традицией к предшествующему году, в отношении которых, с тех пор как были высказаны наиболее глубокие и резкие сомнения в их историчности, наука располагает некоторыми новыми данными, учтенными более поздними исследователями, занимающими в отношении I Самнитской войны гораздо менее пессимистическую позицию. Если одним из наиболее существенных аргументов в пользу неисторичности I Самнитской войны признавалось умолчание о ней Диодора, то после опубликования «Оксиринхской хроники»¹³⁾ — сочинения, датируемого его издателями II в. до н.э. и относящегося, таким образом, ко времени старшей анналистики, вряд ли это соображение может сохранять силу. «Оксиринхская хроника» упоминает о I Самнитской войне под 340—339 гг. и при этом в непосредственной связи с Латинской войной, помещаемой ею под 339—338 гг. до н.э.¹⁴⁾ [190]
Столкновения римлян с самнитами на кампанской территории начались еще задолго до событий, приведших к I Самнитской войне, и одно из наиболее ранних проявлений этой враждебности следует усматривать в тех препятствиях, которые чинились самнитами римлянам при закупке последними в Кампании хлеба в 411 г. до н.э.¹⁵⁾ Кампания представляла лакомый кусок и предмет спора не только между самнитами и римлянами. Хотя, по словам Ливия, Латинская война велась из–за требований об уравнении союзных латинян в правах с римлянами¹⁶⁾, то обстоятельство, что военные действия происходили преимущественно на территории Кампании, не может не заставить насторожиться и заподозрить в этом указание на непосредственный предмет латино–римского соперничества. Из Ливия явствует при этом¹⁷⁾, что латиняне начали в 340 г. эту войну как войну с кампанскими самнитами и переманили на свою сторону поспешивших отложиться от римлян кампанцев.
Отложение Капуи от Рима в начале Латинской войны свидетельствует о том, что рассказ о ходатайстве капуанцев перед римским сенатом в 343 г. до н.э.¹⁸⁾ является вымыслом анналистики, в действительности же присоединение Капуи к Риму в качестве civitas sine suffragio сопровождалось для капуанцев, равно как и для других камнанских общин, политическим и экономическим гнетом. Всеми же выгодами от этого присоединения поспешили воспользоваться римские правящие круги на зависть не только союзных латинян, но и собственных граждан из низших слоев населения. Ливий, Дионисий Галикарнасский и Аппиан согласно рассказывают о том, что в римских войсках, расквартированных в 342 г. до н.э. в Кампании, брожение началось именно вследствие зависти нищих, обремененных долгами римлян к живущим райской жизнью изнеженным кампанцам, утопающим в изобилии и не имеющим достаточно храбрости для того, чтобы защитить от посягательств чужеземцев накопленное добро. Дионисий, оживляющий свое изложение речами заговорщиков, призывавших к захвату и дележу кампанских земель и прочего имущества, заставляет их аргументировать свои призывы [191] доводами в стиле плебейской фразеологии эпохи Гракхов, что и выдает, в первую очередь, руку позднего анналиста, заимствовавшего краски для изображения событий середины IV в. до н.э. из описаний, сходных по содержанию, но значительно более поздних, а потому и более ярких и понятных народных движений конца II в. до н.э.
Однако в описании революционных брожений среди римских солдат в Кампании (особенно у более многословного Дионисия Галикарнасского) сквозит также и нечто несомненно подлинное, отражающее истинные обстоятельства событий и истинные намерения некоторых легионеров-римлян, не желавших возвращаться из богатой Кампании на свои мизерные, истощенные и обремененные долгами земельные участки. В особенности примечательно в этом отношении, что римские солдаты ссылаются на пример самих же кампанцев (т.е. кампанских самнитов), примерно за сотню лет перед тем захвативших у перебитых ими греческих и тирренских колонистов города, имущество и жен. Кроме того, эти же завистливые легионеры намеревались в случае сопротивления со стороны властей освободить сельских и домашних рабов (δεσμότας ἐκ τῶν ἀγρῶν… καί θεράποντας)¹⁹⁾ ,и заключить союз с врагами римлян. Таким образом, римские повстанцы готовы были принять ту самую программу, которую в порядке исполнения древнеиталийского обычая «священной весны» осуществили столетием позже мессинские мамертинцы — кампано–самнитские наемники Агафокла, захватившие власть в Мессане и произведшие в ней социальный переворот. Существенно, что готовые к возмущению римские легионеры настаивали на тождестве своих планов с действиями кампанских самнитов по отношению к грекам и этрускам. Несомненно и сходство их намерений с действиями позднейших мамертинцев, совершавшимися, как свидетельствует их соплеменник и историк Альфий у Феста²⁰⁾, именно в порядке осуществления обычая «священной весны». А это заставляет предположить, что кампанские самниты, спустившиеся с Апеннина в V в. до н.э. и захватившие кампанские города, были стимулируемы тем же, облеченным в религиозную форму обычаем ver sacrum (являвшимся идеологическим выражением стремлений италийских племен к разделению и [192] распространению), что и почти два столетия спустя их мамертинские единоплеменники. Разумеется, необходимо иметь в виду, что социальный смысл совершавшихся в порядке осуществления этого обряда действий во всех трех случаях мог быть неодинаков. Мы не знаем, отпускали ли захватившие в V в. Кампанию самниты на волю рабов, как это намеревались сделать в середине следующего столетия римские плебеи, но если они и делали это, то не столько из социальной солидарности, сколько лишь потому, главным образом, что сами они находились еще на достаточно низкой ступени общественного развития, не предполагавшей регулярного употребления рабского труда в хозяйстве. Равно как и грабеж имущества кампанских рабовладельцев, который намеревались произвести по примеру самнитов римляне, с захватом их хозяйства и их жен, вряд ли походил на ту организованную экспроприацию с разделом земельных участков, какую, видимо, произвели в Мессане мамертинцы.
И Ливий, и Дионисий сообщают согласно о столь широком распространении революционного брожения в кампанских гарнизонах, что консулу 342 г. Марцию Рутилу, прибывшему в Кампанию с новыми пополнениями, предназначенными для продолжения Самнитской войны, пришлось действовать хитростью, с тем чтобы удалить наиболее разложившиеся элементы и заставить их возвратиться в Рим. Оба автора согласно говорят далее, что накопление сил удаленных таким образом из Кампании заговорщиков, не желавших из боязни жестокой расправы со стороны сената возвращаться в Рим, происходило близ Таррацины, где они заняли крепкое в отношении обороны место. Ливий при этом называет Лаутулы — пункт у горного прохода на Аппиевой дороге, к югу от Таррацины, связанный с событиями II Самнитской войны²¹⁾, и оттуда мятежники двинулись к Альбе Лонге и разбили свой лагерь у подножия Альбанских гор. Дионисий же помещает лагерь мятежников, в который они собирали пополнения из числа вновь прибывавших из Кампании, отсылаемых на родину войск, а также из окрестных рабов²²⁾, именно у Таррацины. Несомненно, что рабы, о которых упоминал Дионисий как о присоединившихся к мятежникам у Таррацины были рабами не римлян, а союзных латинян. Грабежи, которыми, по [193] словам Ливия²³⁾, сопровождалось продвижение мятежников к Альбе Лонге, имели место также на латинской территории. Имеются и другие признаки того, что движение имело более широкий размах, чем можно представить себе на основании первого впечатления от рассказа Ливия и Дионисия Галикарнасского, выставлявших на передний план волнения в кампанских гарнизонах. Однако речь об этом будет идти ниже, в несколько другой связи.
Повстанцы, отказавшись подчиняться легионному командованию (легату и военным трибунам), ведшему их отряды в Рим, избрали, видимо, вождей из своей среды — из числа простых легионеров, как об этом позволяет заключить сообщение Дионисия²⁴⁾. Ливий же рассказывает по этому поводу легенду, политически–дидактический смысл которой достаточно прозрачен: повстанцы, спорившие об избрании вождя, пишет Ливий²⁵⁾, прознали будто бы о том, что близ Тускула живет и занимается обработкой своего поля, отстранившись от политических дел, Тит Квинкций, которого они насильно привели в лагерь и поставили во главе восстания, приказав ему вести их на Рим. Встретившись у восьмого камня Аппиевой дороги с высланным навстречу повстанцам римским войском под командованием диктатора Марка Валерия Корва, консула 343 г. до н.э., Квинкций вступил с последним в переговоры, закончившиеся ввиду обоюдного нежелания полководцев, равно как и стоявших за ними солдат, сражаться полным согласием. Достижение этого соглашения Ливий склонен объяснять не только миролюбием и демократическими принципами обоих патрициев, но также патриархальностью гражданских нравов тогдашнего Рима вообще, не допускавших якобы и мысли о возможности кровопролития между согражданами²⁶⁾. Легендарность этого рассказа о гражданском мире, которым якобы закончилось поднявшееся в римских войсках и поддержанное латинскими и рабскими элементами восстание, обусловливается нарочито дидактическим характером повествования, особенно заметным в речах, вкладываемых Ливием в уста Квинкция и Валерия Корва; он сам поясняет это заявлением, что в других источниках он находит другие имена и другие факты. Так, вместо Т. Квинкция в [194] качестве вождя повстанцев, говорит он, называют Г. Манлия, под водительством которого повстанцы дошли будто бы до четвертого камня Аппиевой дороги, где и произошла их встреча с высланными из Рима войсками. Примирение же между ними произошло, по этой версии, не по воле вождей, а вследствие перехода римлян на сторону повстанцев, ввиду чего консулы принуждены были просить у сената разрешения на мирное урегулирование конфликта²⁷⁾.
Имена Квинкция и Манлия, несмотря на то, что в середине IV в. до н.э. известны в качестве видных политических деятелей реальные представители этих патрицианских родов²⁸⁾, вероятно, фигурируют в традиции потому, что составлявшие эти рассказы на основании фамильных и других преданий анналисты имели перед глазами в качестве образцов военных и народных вождей Т. Квинкция Капитолина, Л. Квинкция Цинцинната и М. Манлия Капитолина²⁹⁾. Ливий сообщает далее³⁰⁾, что восставший народ принял по предложению диктатора два закона: чтобы не ставить никому из воинов в вину их дезертирства; чтобы никто из внесенных в военные списки не мог быть из них вычеркнут против его собственного желания, за неисполнение чего назначалась якобы смертная казнь. Этот плебисцит мог бы быть сочтен за вымышленный и представленный по более позднему образцу, но нельзя, однако, не отметить, что оба народных постановления вполне соответствуют характеру событий 343–342 гг. до н.э. в Кампании и логически из них вытекают. Будь они приукрашены по каким–либо более отчетливым и определенным образцам или даже (для данного случая) придуманы, тем не менее они весьма верно отражают реальное положение вещей, поскольку оно может быть реконструировано на основании произведенных выше сопоставлений.
Круг этих общих соображений очерчивает далее само же древнее предание. Ливий³¹⁾ ссылается на известие, соответственно которому к этому же году относятся плебисциты, принятые по предложению трибуна Л. Генуция, — [195] о запрещении ростовщичества и о правомочности выбора обоих консулов из числа плебеев. Ливий замечает при этом, что если подобные уступки были действительно сделаны, то это свидетельствует о большом размахе восстания.
Были они сделаны в действительности или нет, в конце концов не так уж и важно, поскольку они не получили практического осуществления. Гораздо существенней, что народные устремления, выраженные ими, прочно зафиксированы в целом ряде выступлений на протяжении IV—III вв. до н.э., свидетельствующих об упорной и длительной борьбе за политические и экономические интересы плебса, в которую нередко, как и в данном случае, вовлекались его низшие, беднейшие слои, а также рабы, поскольку фактически ввиду широкого распространения долгового рабства нельзя было, видимо, строго провести границы между теми и другими: многие из сегодняшних рабов вчера еще были свободны и надеялись снова обрести эту свободу в случае своей победы в борьбе за отмену долгового рабства и ростовщичества.
Дионисий Галикарнасский, объясняя, почему у римских легионеров, стоявших в Кампании, появлялось желание проделать с кампанцами то же, что те в свое время проделали с греко–этрусскими жителями Вольтурна, замечает, что эти легионеры были набраны из числа беднейших римлян, которых по возвращении домой ожидали нищета и долговое рабство³²⁾. Именно поэтому они так сопротивлялись возвращению на родину, когда наиболее революционно и агрессивно настроенные среди них были отобраны и под различными предлогами³³⁾ выведены из Кампании. Поэтому какая–то часть их, отправляемая в Рим, засела у Лаутул близ Анксура и задерживала другие, возвращавшиеся из Кампании контингенты, вместе с которыми, собравшись в значительном числе, они якобы и двинулись, грабя и освобождая по пути рабов, к Альбе Лонге и Риму. Наши авторы, сообщающие эти сведения, совершенно не удивляются тому, что эти грабежи и другие революционные действия должны были, как уже указывалось, происходить на территории не Рима, а Лация и что освобождаемые рабы, работавшие на полях, были по крайней мере в какой–то части рабами латинян, а не римлян. Не удивляет же это [196] их вероятней всего потому, что низшие слои римского плебса и в более позднее время рекрутировались в значительной степени из окрестных латинских общин и, таким образом, освобождаемые ими рабы были для них братьями не только по близкой и вероятной судьбе, но и по крови.
Как увидим ниже, одни и те же интересы влекли восставших римлян или союзных латинян в Кампанию — интересы безземельных и обремененных долгами низших слоев населения римской и латинских общин во многих отношениях должны были быть одинаковы. Во всяком случае именно эти, кажущиеся теперь нелогичными, обстоятельства восстания римских легионеров в Кампании должны убеждать в их исторической подлинности, так как будь они выдуманы — выдумка эта столь же была бы нелогична и с точки зрения самих ее авторов и их древних читателей.
Совершенно несомненно, что упоминание в связи с событиями 342 г. до н.э. таких имен, как Квинкций, Манлий, Валерий, может быть и Генуций, связано с тенденциями плебейской анналистики. Зато имя Публия Салония, военного трибуна, а позднее центуриона примипилария, которого восставшие солдаты ненавидели за сопротивление, оказанное им этим командиром в Лаутулах, и по поводу которого восставшие солдаты требовали специального закона о запрещении военным трибунам занимать впоследствии должности центурионов³⁴⁾ — это имя, не фигурирующее в источниках ни в какой другой связи, должно принадлежать действительной истории и восходить к первоначальным свидетельствам о восстании 342 г. до н.э.
Восстановить более полно и точно картину солдатского и народного движения в 342 г. до н.э. на основании совершенно недостаточных и противоречивых данных Ливия, Дионисия Галикарнасского и Аппиана не представляется возможным. Источники Ливия были настолько разноречивы, что соответственно одним из них восставшие явились не из Кампании, а вышли из самого Рима, покинув его наподобие предшествующих плебейских сецессий³⁵⁾.
Не имея возможности более детально характеризовать само событие, мы, однако, в состоянии проследить его более глубокие и общие причины. Середина IV в. до н.э. была для Рима, да и для всего Лация, трудным и беспокойным временем. По Средней Италии бродили галльские [197] орды, грабившие города, уничтожавшие посевы и обрекавшие на голод окрестное население. Описанию мер для отражения галльских набегов, которые принимала римская община, еще далеко не полностью оправившаяся от погрома 389 г. до н.э., посвящена не одна страница VI и VII книг Ливия. Немало сил отнимала борьба с вольсками, герниками и этрусками. Рим в союзе с самнитами, незадолго перед тем политически между собою объединившимися, искал поддержки и политического равновесия в своих военных предприятиях. Недостаток собственного продовольствия толкал его к укреплению связей с богатой и хлебородной Кампанией, представлявшей собой лакомый кусок не только для римлян, но и для остальных латинян, а также и для самнитов. Пока римский сенат стремился к поддержанию дружественных отношений с капуанцами и укреплению политических позиций Капуи среди соседних племен, в Кампанию просачивались самниты и, возможно, еще в большем числе латины. Что самниты туда проникали более или менее неорганизованно, об этом свидетельствует, как уже было указано, то обстоятельство, что, сообщая о I Самнитской войне, наши источники говорят о ней не как о войне с Самнитским союзом, а лишь как о столкновениях с теми самнитами, которые пытались захватить Капую³⁶⁾.
Что касается латинян, то об их устремлениях и проникновении в Кампанию свидетельствует, как уже было показано, прежде всего то, что военные столкновения римлян, союзных латинян и сидицинов в Латинской войне 340 г. до н.э. происходили именно в Кампании, близ Капуи, находившейся на стороне латинян — обстоятельство, прямо указывающее на кампанские дела как на причину раздора между Римом и латинами. Кроме того, принятие Капуи и кампанских общин в состав римского государства и наличие основанных частично еще во второй половине IV в. до н.э. в пограничных ее областях латинских колоний также указывает на далеко зашедший процесс латинизации Кампании. Калес, Сатикула, Суэссула и Интерамна — расположенные вокруг Капуи общины — по окончании враждебных отношений с латинами получили от Рима права латинских колоний³⁷⁾, что устанавливает, несомненно, их не только политическое, но и культурно–этническое тяготение к Риму. [198]
В начале главы уже говорилось о том, что драматизированный рассказ Ливия о капуанском посольстве и последующем deditio этого города не более как искажение и приукрашение действительного факта римско–капуанского foedus'a, заключенного в 343 г. до н.э.³⁸⁾ Объяснение его следует искать в том, что верхушка римского общества, так же как и латинских общин, искавших союза с Капуей, была привлечена в Кампанию соображениями коммерческого и политического характера, которые она, однако, стремилась облагородить и замаскировать. Беднейших же представителей римского и латинского плебса, входивших в состав римских гарнизонов, которые должны были охранять Кампанию от просачивавшихся в нее самнитов да и тех же латинян, составлявших гражданство кампанских общин и вышеупомянутых латинских колоний, привлекала туда надежда на добычу, возможность пограбить, а, может быть, и осесть на плодородной, не обремененной еще никакими налогами и долгами земле.
Таким образом, события 343–340 гг. в Кампании, известные традиции под именем I Самнитской и Латинской войны, должны рассматриваться в их непрерывной связи. Напоминаем, что «Оксиринхская хроника» помещает обе войны под двумя смежными датами и трактует их как связанные между собою события. Существенно также и прямое свидетельство Дионисия Галикарнасского о том, что направлявшиеся консулом Марцием Рутилом обратно в Рим ненадежные контингенты отказывались возвращаться на свои разоренные и обремененные долгами земельные участки³⁹⁾. О малоземелии и остроте аграрного вопроса в Риме в средние десятилетия IV в. до н.э. позволяют судить, с одной стороны, разделы земельных участков в Лации (ager Pomptinus) и в Южной Этрурии между римскими гражданами и создание новых сельских триб на латинской и кампанской территории; с другой стороны, об этом же свидетельствуют попытки аграрного законодательства, стремившегося ограничить крупные земельные захваты и ввести более справедливое распределение ager publiais, соединенные традицией с именами народных трибунов Лициния и Секстия, о чем речь уже была выше. [199]
Из всего изложенного следует, что так называемое восстание римских легионеров 342 г. до н.э., самый факт которого ставился некоторыми историками под сомнение ввиду запутанности, разноречивости и скудости традиционных данных, касающихся как самого восстания, так и связанных с ним событий I Самнитской войны, является, по–видимому, одним из актов длительной социальной борьбы низших слоев населения Рима (и Лация) с их рабовладельческой верхушкой, представленной в то время еще преимущественно патрициатом. В это движение вовлечены были и кабальные рабы, судя по словам Дионисия Галикарнасского⁴⁰⁾ и Аппиана⁴¹⁾. Прямая связь, в которую поставлено анналистикой движение кампанских легионеров с плебисцитом Л. Генуция, определенно свидетельствует о том, что дело не ограничилось волнениями в войсках, находившихся «не Рима, а соединилось с движением низших слоев городских жителей, быть может, вышедших навстречу и в поддержку восставшим войскам, как об этом позволяет догадываться один из упомянутых Ливием вариантов повествования о восстании, где речь идет о том, что народ оказался в момент прихода восставших войск в Петелинской роще, за стенами города⁴²⁾.
Остается также догадываться, что движение 342 г. до н.э., может быть, лишь потому и не получило в древней анналистике такого же помпезного и изукрашенного изображения, как первая сецессия плебса, что в нем было слишком много реального драматизма и демократизма. Это и принудило анналистов скомкать и затушевать истинную картину движения и превратить по возможности ее описание в отвлеченный панегирик реальным или вымышленным вождям, имена которых позволили сообщить всему рассказу черты, заимствованные из laudationes знаменитых патрицианских и плебейских родов, прославившихся своим участием в сословной борьбе во времена как предшествовавшие, так и следовавшие за рассмотренными событиями. [200]

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ Liv., VII, 38 сл.
²⁾ Diоn. Hаl., XV, 3, 13; App. Samn., t.
³⁾ С. J. Вelосh. Römische Geschichte. Berlin, 1926, стр. 371.
⁴⁾ App. Samn., 1.
⁵⁾ Liv., VII, 42, 3,
⁶⁾ Т. Моммзен. История Рима, I, М., 1936, стр. 335.
⁷⁾ Б. Низе. Очерк римской истории. СПб., 1910, стр. 89 сл.
⁸⁾ Е. Pais. Storia di Roma, II. Roma, 1899, стр. 249 сл.
⁹⁾ С. P. Burger. Kampf zwischen Rom und Samnium. Amsterdam, 1898, стр. 3 сл.
¹⁰⁾ Стараниями консула Марция Рутила или, по версии Аппиана, Мамерка. Люций Эмилий Мамерк назван Ливием в качестве magister equilum при диктаторе 342 г. Валерии Корве (Liv., VII, 39, 17).
¹¹⁾ Т. Моммзен. История Рима, I, стр. 338 (прим.).
¹²⁾ Liv., VII, 38 сл.
¹³⁾ Pap. Oxyrhinchi, I. London, 1899, стр. XII.
¹⁴⁾ Там же, I, стб. 23 сл.
¹⁵⁾ Liv., IV, 52, 6.
¹⁶⁾ Там же, VIII, 5, 5 (ср. Dion. Hal., VI, 2, 1 сл.).
¹⁷⁾ Liv., VIII, 2, 10 сл.
¹⁸⁾ Там же, VII, 30.
¹⁹⁾ Dion. Hal., XV, 3, 9, 15.
²⁰⁾ Fest, 150 L.
²¹⁾ Liv., VII, 29, 7.
²²⁾ Dion. Hal., XV, 3, 3; 14.
²³⁾ Liv., VII, 39, 8.
²⁴⁾ Dion. Hal., XV, 3, 3; 15.
²⁵⁾ Liv., VII, 39, 5 сл.
²⁶⁾ Там же, VII, 40, 1 сл.
²⁷⁾ Liv., VII, 42, 3 сл.
²⁸⁾ Ср. для Квинкциев — Liv., VI, 42, 4; VII, 9, 3; для Манлиев —Liv., VI, 30, 2; VII, 12, 1.
²⁹⁾ Ср. W. Sоltau. Anfänge der römischen Geschichtsschreibung. Berlin, 1909, стр. 140.
³⁰⁾ Liv., VII, 41, 3 сл.
³¹⁾ Там же, VII, 42 сл.
³²⁾ Dion. Hаl., XV, 3, 3,
³³⁾ Liv., VII, 39, 1; Dion. Hal, XV, 3, 12 сл.
³⁴⁾ Liv., VII, 41, 3 сл. (ср. VII, 25).
³⁵⁾ Там же, VII, 42, 3 сл.
³⁶⁾ Liv., VII, 32, 1 сл.
³⁷⁾ Ср. С. J. Вelосh. Campanien. Berlin, 1899, стр. 12.
³⁸⁾ С. J. Вelосh. Römische Geschichte, стр. 382 сл.; Ε. Pais. Storia di Roma dall'origini all'inizio delle guerre Puniche, IV, Roma, 1928, стр. 167 сл.
³⁹⁾ Dion. Hal., XV, 3, 6.
⁴⁰⁾ Dion. Hal., XV, 3, 9; 15.
⁴¹⁾ App. Samn., 1.
⁴²⁾ Liv., VII, 41, 3. Ввиду того, что в 342 г. до н.э. в связи с восстанием легионеров и присоединением к нему римского городского плебса всплыли многие политические вопросы, в частности вопрос о доступе плебеев к высшим магистратурам, названные события именуются иногда сецессией 342 г. (см. F. Аllheim. Italien und Rom, II. Amsterdam–Leipzig, 1947, стр. 383).

Глава десятая.
Революционные выступления мамертинцев в Мессане
и кампанцев в Регии в 80–е годы III в. до н.э.

К значительно более позднему времени относятся сведения о двух событиях революционного характера, происшедших в греческих городах — Мессане на о–ве Сицилии и в Регии на юге Италии — в 80–е годы III в. до н.э. В обоих случаях зачинщиками этих событий были кампанские солдаты — в Мессане это были сиракузские наемники, отпущенные домой после смерти тирана Агафокла (в 289 г. до н.э.), в Регии — находившиеся на римской военной службе кампанцы и сидицины, составившие так называемый legio Campana¹⁾, поставленный по просьбе регийцев²⁾ в качестве римского гарнизона в названном городе, для защиты его от соседних бруттиев и луканов.
Социальные выступления мамертинцев, а также связанных с ними регийских кампанцев происходили в весьма тревожные в политическом отношении времена. Сицилия и Южная Италия являлись тогда ареной резких противоречий и открытой борьбы между греками, карфагенянами и римлянами. В эту борьбу были вовлечены и южноиталийские племена, отсталые в культурном отношении по сравнению с греками и римлянами и потому испытывавшие особенно сильно политическое и социальное угнетение со стороны могущественных рабовладельческих общин, которые захватывали их территории, черпали из их среды [201] контингенты рабов и наемников и вовлекали их в качестве вынужденных союзников в свои войны. В III в. до н.э. политическая и социальная борьба в Сицилии и на юге Италии особенно обострилась во время войны Рима с Пирром и в период I Пунической войны, когда значительные массы кампанского, луканского и апулийского населения были приведены в движение. Это находило свое выражение, в частности, в том, что ранее приведенные к покорности и частично порабощенные греками племена луканов и бруттиев, пользуясь их ослаблением и противоречиями с Римом, нападали на прибрежные греческие города и подвергали их разграблению.
Мамертинцы, как единодушно сообщают древние источники, были μισθόφοροι — наемниками сиракузского тирана Агафокла. О кампанских, луканских и других южноиталийских наемниках на греческой и карфагенской службе известно из разных источников. Судя по поведению кампанцев в Регии, а также по той роли, которую играли италийские и кельтские наемники в Ливийской войне (о чем речь будет идти ниже), это были оторванные от хозяйства контингенты, лишенные привычных средств к существованию, питавшиеся надеждами на военную добычу, полные зависти и ненависти по отношению к богатым чужеземцам, к которым они, несомненно, испытывали уже чисто классовую вражду. В их положении и психологии было много общего с теми римско–латинскими контингентами, революционные выступления которых в Кампании и Лации в эпоху I Самнитской войны описаны были выше.
Полибий³⁾ называет мамертинцев кампанцами. Известно, однако, что наемники Агафокла состояли из представителей различных, преимущественно же южноиталийских племен⁴⁾, а поэтому выражение Полибия следует принимать в более широком смысле и в этих кампанцах видеть вообще людей, говорящих на оскском диалекте. Об этом сообщают следующие факты: прежде всего Альфий у Феста⁵⁾ называет мамертинцев выходцами из Самния, каковыми, впрочем, и были многие кампанцы. Но из Самния Альфий приводит их не в Кампанию, а в Бруттий, так как тот пункт, где он их поселяет — Таурикана, должен быть сопоставлен с Таурианой, помещаемой Помпонием Мелой и [202] Птолемеем близ Локр⁶⁾. Там же был расположен и Мамерций, по имени которого, быть может, захватившие Мессану италийцы переименовали ее в Мамертину, а себя в мамертинцев. Об оскском языке и оскской культуре мамертинцев свидетельствуют убедительно мессинские монеты эпохи их владычества над городом с легендами не только на греческом, но и на оскском языке (Μαμερτίνουμ). Известны, кроме того, и оскские надписи из Мессаны, относящиеся также к начальной поре владычества мамертинцев⁷⁾.
Подробнее всего сообщающий о захвате мамертинцами Мессаны Полибий характеризует эти события как предательство со стороны мамертинцев по отношению к мессинским грекам, пригласившим их в свой город и надеявшимся использовать их в качестве наемников. О том, что мамертинцы были приняты в Мессане первоначально как друзья и союзники, сообщает и Диодор⁸⁾. Некоторые данные позволяют к тому же думать, что мамертинцы вообще не были в Мессане столь чуждыми людьми, как это могло бы показаться с первого взгляда. Южноиталийский элемент был весьма силен в Северо–восточной Сицилии с самой глубокой древности⁹⁾. Следует поэтому думать, что пришедшие в Мессану мамертинцы могли быть там приняты не только как друзья, но и как кровные родственники. Будучи же допущены на этих основаниях в город, мамертинцы взяли тотчас же власть в свои руки; граждан частью перебили, частью изгнали, а их жен и детей, равно как и имущество, поделили между собой. Однако подробности произведенного мамертинцами переворота неизвестны. Даже самый его характер не так–то легко определить на основании отрывочных, тенденциозных и противоречивых данных источников. Полибий говорит лишь о том, что мамертинцы, прельстившись богатством мессинских граждан, ночью расправились с ними и их имуществом. Уже из подобного краткого сообщения явствует, что речь идет не о тривиальном разбойничьем акте, как это хотел бы внушить своему читателю [203] Полибий¹⁰⁾. Из его же слов следует, что перед нами попытка организованной экспроприации имущих слоев населения Мессаны, поскольку имущество (дома и земельные участки, как уточняет Полибий) было, по–видимому, на основании специального акта разделено и обращено в собственность новых владельцев¹¹⁾. Следует к тому же предположить, что мамертинцы обратили отнятую у мессинских греков землю не в частную, а в общегосударственную собственность, поскольку Альфий у Феста¹²⁾ говорит об установлении communio agrorum у мессинцев в эпоху мамертинского владычества. Это свидетельство Альфия можно примирить с сообщениями других авторов о разделе мамертинцами земли, в том смысле, что этот раздел был временным с последующими регулярными переделами, наподобие общинной практики, засвидетельствованной, например на Липарских островах, о чем речь была уже выше. И communio agrorum в этом смысле может быть сопоставлено с Диодоровым выражением ἐγεώρχουν κοινῆ, которое он применяет к жителям Липарских островов.
Однако в источниках, в особенности у Полибия, сообщения об организованном разделе имущества затушевываются и отодвигаются на задний план перед известиями об избиении граждан и об овладении их женами. Имеется к тому же основание думать, что и «избиение» богатых граждан было не актом одностороннего насилия, а результатом происшедшей в Мессане гражданской войны, так как из слов Полибия, наиболее враждебно относящегося к мамертинцам автора, следует заключить, что убиты были только те богатые греческие граждане, которые оказали прямое сопротивление мамертинцам, прочие же были изгнаны из города.
У Диодора, повторяющего утверждения об избиении граждан и о захвате их жен, находим, однако, еще более ценное указание, подтверждающее предположение о государственном характере произведенного мамертинцами переворота, с одной стороны, и ограничивающее смысл рассказов об избиении граждан, — с другой. Диодор сообщает¹³⁾ о том, что мессинские граждане, несогласные с новой народной властью, не были включены в новые гражданские [204] списки (ψῆφος), утвержденные правителем–демархом мамертинцев.
Эта новая народная власть обозначена у Диодора словам δημαρχία, выражавшим первоначально понятие власти главы аттического дема (рода), которое восходит, таким образом, к представлению о родовом старейшине и перенесено затем на понятие римского трибуната. Мамертинский демарх, о котором упоминает Диодор в указанном месте, на оскском языке назывался meddix или, по словам Ливия¹⁴⁾, meddix tuticus, что служило обозначением высшей магистратуры у осков. Существование демархов как высших магистратов засвидетельствовано также в кампанском Неаполе¹⁵⁾. Упоминание meddices в многочисленных оскских надписях свидетельствует о сакральном и военном значении их власти, по своему характеру и происхождению приближавшейся к власти племенного вождя или царя. Одна из отмеченных выше оскских надписей из Месеаны¹⁶⁾ называет двух мамертинских meddices, тогда как у Диодора речь идет о демархе в единственном числе.
Таким образом, следует представить себе, что передел имущества в Мессане был произведен под руководством демарха или демархов, которые внесли в гражданские списки и наделили землей лишь тех из мессинских граждан, которые выразили свое подчинение и сочувствие новым порядкам. Что касается захвата мамертинцами жен убитых и изгнанных мессинцев — факт, на котором настаивают источники, — то независимо от того, насколько он был реален в данном случае, его следует признать характерным сопровождением социальных движений древности: о захвате жен рабовладельцев повествует легенда о восстании рабов в Скифии¹⁷⁾ и в финикийском Тире¹⁸⁾; на подобные же поползновения указывают сообщения и о захвате кампанскими наемниками Энтеллы в Сицилии в 404 г. до н.э.,¹⁹⁾ и о попытках восстания римских гарнизонов в Кампании в эпоху I Самнитской войны, описанных в предшествующей главе, и о поведении кампанского гарнизона в Регии во время войны Рима с эпирским царем Пирром²⁰⁾, [205] побужденного в своих действиях, по словам Полибия²¹⁾, примером мамертинцев и их поддержкой, о чем речь более подробно будет идти несколькими строками далее.
Выше уже говорилось, что Фест сохранил совершенно отличную от всех прочих версию истории захвата Мессаны мамертинцами, восходящую к некоему Альфию, автору «Карфагенской войны». Этот Альфий, как показал К. Цихориус²²⁾, жил не позднее времени Августа, а произведение его является скорее всего не историческим трудом, а эпосом, намек на что содержится, быть может, у Овидия²³⁾. Действительно, название Bellum Carthageniense представляется совершенно необычным для латинской исторической литературы, именовавшей войны с Карфагеном «пуническими». Что касается имени Альфия, то оно, будучи оскским, встречается в оскских надписях и в греческих надписях Восточной Сицилии, где, как уже отмечалось, был силен оскский элемент. Мы вправе, таким образом, видеть в Альфии человека кампано–самнитского происхождения, может быть даже мамертинца, излагавшего в своем произведении ту именно версию истории возникновения мамертинцев, которую он слышал в самой мамертинской среде. Мамертинской версию Альфия считал уже и Моммзен²⁴⁾, а также Белох, называвший ее мамертинским сказанием о своем происхождении²⁵⁾.
Имя мамертинцев удерживалось в Сицилии весьма долго. Мамертинцами называет мессинцев еще Цицерон²⁶⁾. Но за два с лишним столетия, истекшие со времени мамертинского переворота в Мессане до эпохи Августа, исторические сказания, устные или письменные, передававшиеся в мамертинской среде, должны были подвергнуться изменениям, поскольку и сами мамертинцы в социальном отношении за это время переменились.
Произведя описанный выше переворот, мамертинцы первоначально продолжали захватывать и грабить богатые греческие города Сицйлии: они захватили Камарину и Гелу, объединив вокруг Мессаны значительную территорию [206] на северо–востоке Сицилии, вплоть до Кентурипы. Эта территория включала города Милу, Алезу, Тиндариду, Абакен, Амезел²⁷⁾. Такое расширение владений мамертинцев не могло не вызвать резкого противодействия со стороны сицилийских греков и более всего со стороны сиракузского тирана Гиерона Младшего, воевавшего с мамертинцами с переменным успехом около пяти лет, вплоть до победы при Лонгане (или Летане)²⁸⁾ в 265 г. до н.э. Местное сицилийское население в некоторых городах, занятых мамертинцами, частично сочувствовало последним. Это явствует из указания Диодора, свидетельствующего, что жители Амезела защищались от Гиерона весьма храбро; после взятия города Гиерон принял в свое войско лишь «невиновных» (τοὺς δὲ φρουροῦντας ἀπολὺσας τῶν ἐγκλημάτων ἔταξεν είς τας ἰδίας τἀξεις), а земли, принадлежавшие амезельцам, поделил между кентурипинцами и агиринейцами²⁹⁾. Мамертинцев, однако, как и во время войны с Пирром, спасли от окончательного поражения карфагеняне, а в начале I Пунической войны, их, скрепя сердце, по настоянию народа и при противодействии сената, поддержали римляне против соединенных сиракузско–карфагенских сил³⁰⁾.
Потерявшие в борьбе с сицилийскими греками все свои территориальные приобретения, лишенные поддержки Регия, где к этому времени восстание кампанского гарнизона было уже подавлено, вступая в союз с Карфагеном, а затем и с Римом мамертинцы были уже, конечно, не такими, как 20 лет перед тем, когда они произвели социальный переворот в Мессане. У ближайшего поколения мамертинцев те идеи, под знаком которых их отцами был совершен этот переворот, неминуемо должны были утратить свою остроту точно так же, как подчинившаяся карфагенским и римским порядкам мамертинская община неминуемо должна была обратиться в обычную рабовладельческую общину. Естественно, что в этих условиях рассказ о происхождении мамертинцев должен был постепенно принять такую форму, в которой он уже не шокировал бы мамертинское потомство. В таком измененном виде и должна была попасть в руки Альфия история происхождения мамертинцев, в [207] интересы которого вряд ли входила забота о восстановлении исторической истины.
О восстании римско–кампанского гарнизона Регия около 280 г. до н.э. сохранились тоже скудные и отрывочные известия, при том не во всем между собою согласные. Так, например, Полибий³¹⁾ и Диодор³²⁾, сообщения которого восходят к Фабию Пиктору, относят посылку римлянами гарнизона в Регий к началу войны с Пирром, в то время как Дионисий Галикарнасский, пользуясь другими (как показал Белох, более точными³³⁾) данными, имеет в виду несколько более раннее время — 282 г. до н.э., когда Фурии подверглись нападению бруттиев и луканов, грабивших их земли. Это свидетельство косвенно подтверждает и Полибий³⁴⁾, сообщающий, подобно Дионисию, будто регийцы сами просили римлян о помощи. Это было бы мало вероятно, если бы это событие относилось ко времени войны с Пирром, у которого регийским грекам и было бы естественней всего искать защиту, что они, впрочем, как будто и пытались сделать, уже имея в стенах своего города римский гарнизон³⁵⁾. Это последнее обстоятельство и послужило, вероятней всего, ближайшим поводом для совершенного Децием Юбеллином (родом из кампанцев, военным трибуном, командовавшим римским гарнизоном Регия) государственного переворота в городе. Гарнизон этот, по словам Дионисия Галикарнасского, состоял из кампанцев и отчасти из сидицинов — жителей области на границе Кампании и Лация³⁶⁾, составлявших, очевидно, вместе один легион, о котором и говорит, как о legio Campana, Ливий³⁷⁾.
Истинной причиной переворота Дионисий выставляет все ту же зависть, развившуюся в кампанцах при виде богатой жизни регийских граждан, на пирах которых в их просторных и роскошно обставленных жилищах они присутствовали в качестве гостей. Большую роль в создании соответствующих настроений среди кампанцев играл, по словам Дионисия, писец Деция, которого он, не скупясь, наделяет всяческими скверными качествами (πανοὔργον ἄνδρα καί πάσης πονηρίας ἀρχιτέκτονα). В этом человеке, [208] представителе интеллигентного труда, не чуждого, быть может, весьма распространенных стоических идей, следует видеть вдохновителя и идеолога этого восстания, так как именно он, по свидетельству Дионисия³⁸⁾, приводил кампанцам в пример успех предприятия мамертинцев в Мессане и советовал, перебив регийских граждан, поделить между собою их имущество.
О том, что мессинские мамертинцы служили для регийских кампанцев не только примером, но и оказывали им прямую поддержку, свидетельствуют единодушно все сохранившиеся источники. Дионисий же прямо говорит о военном союзе (συμμαχία), заключенном между Децием и мамертинцами³⁹⁾. Представляется достаточно правдоподобным, что предательство регийцев по отношению к римлянам и их попытка открыть ворота города для войск Пирра послужила лишь поводом для революционных действий кампанцев. Во всяком случае это обстоятельство не явилось оправданием для них в глазах римского сената, предпринявшего против Деция в 278 г. до н.э. по окончании войны с Пирром⁴⁰⁾ карательную экспедицию под командованием консула Г. Фабриция Лусцина. Дионисий Галикарнасский сохранил, однако, параллельный рассказ, соответственно которому восстание регийского гарнизона было подавлено лишь в 270 г. до н.э. консулом Г. Генуцием. Для согласования со своим же предшествующим изложением Дионисий относит это сообщение ко второму якобы восстанию в Регии (δευτέρα έπανάστασις ). Однако как из рассказа о ходе и об исходе этого восстания, так и из сообщения Полибия⁴¹⁾ явствует, что речь идет все о том же восстании под руководством Деция Юбеллина и его писца, конец которого, таким образом, быть может, имел место лишь в 270 г. до н.э.
Римляне жестоко расправились с регийскими кампанцами. Заговорщики (а по версии Диодора, изложенной в кн. XX, 16, весь гарнизон) были казнены в Риме на форуме после жестокой и позорной экзекуции. Деций и его писец покончили жизнь самоубийством⁴²⁾.
О ходе событий в Регии после переворота, произведенного Децием с согласия остальных командиров и [209] лучших из воинов, созванных им на собрание⁴³⁾, не известно ничего, кроме того, что регийские кампанцы поступали совершенно так же, как и мамертинцы⁴⁴⁾, с которыми Деций, осуществлявший в Регии верховную власть (εγεγόνει τύραννος) поддерживал тесные отношения. Из Дионисия Галикарнасского следует, что кампанцы, подобно мамертинцам, часть регийских граждан принудили к изгнанию. Военный союз с мамертинцами, о котором уже упоминалось, предполагал, вероятно, некоторые совместные действия, ибо регийцы, подобно мессинцам, нападали на соседние города и захватили, в частности, Кротон⁴⁵⁾ и Каулонию⁴⁶⁾, причем в первом из названных пунктов ими был уничтожен римский гарнизон. Следует предполагать и другие, мирные, отношения регийцев и мамертинцев, о которых впрочем ничего не известно, за исключением анекдота, явно римского происхождения, о том, как мессинский врач Дексикрат (по происхождению региец) в отместку за убийство своих соотечественников ослепил посредством некоего ядовитого средства страдавшего болезнью глаз Деция⁴⁷⁾. Мы приводим этот анекдот потому, что возникновение его предполагает, как нечто само собой разумеющееся, связи и сообщения между регийцами и мамертинцами. [210]

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ Liv. Perioch. 1. XV.
²⁾ Dion. Hal., XX, 4, 10; Polyb., I, 7, 6 (ср. C. J. Beloch Griechische Geschichte, IV, 2. Leipzig, 1927, стр. 480).
³⁾ Polyb., I, 7, 1.
⁴⁾ Diоd., XX, 3.
⁵⁾ Fest., 150, 31 L.
⁶⁾ Mela, III, 19; Ρtоlem. Geogr., III, 19.
⁷⁾ Th. Mommsen. Unteritalische Dialekte. Leipzig, 1850, стр. 196,
⁸⁾ Diod., XXI, 18, 1 сл.
⁹⁾ Имеются многочисленные археологические и традиционные данные о переселении сикулов из Италии в Сицилию (Thucyd., VI, 2, 4), относящиеся к эпохе бронзы. Для времен более поздних Платон на основании многих наблюдений (Epist., 8) сообщает о том, что сицилийским грекам угрожает забвение родного языка, меняющегося под весьма сильным воздействием языка пунийцев и осков.
¹⁰⁾ Polyb., I, 7, 4.
¹¹⁾ Polyb., Ι, 7, 5.
¹²⁾ Fest, 150, 31 L.
¹³⁾ Diod., XXI, 18, 2.
¹⁴⁾ Liv., XXII, 6, 13.
¹⁵⁾ Strab. Geogr., V, 7, 47.
¹⁶⁾ Th. Mоmmsen. Unteritalieehe Dialekte, стр. 193.
¹⁷⁾ Herod., IV, 2.
¹⁸⁾ Just., VIII, 3.
¹⁹⁾ Diod., XVI, 9, 9.
²⁰⁾ Dion. Hal., XX, 4, 10.
²¹⁾ Polyb., I, 7, 6.
²²⁾ С. Сiсhоrius. Römische Studien. Leipzig, 1922, стр. 58 сл.
²³⁾ Οvid. Ер. ex Ponto, IV, 6, 23.
²⁴⁾ Th. Mоmmsen. Unteritalische Dialekte, стр. 196.
²⁵⁾ С. J. Вelосh. Griechische Geschichte, IV, 1. Leipzig, 1927, стр 543, прим. 1.
²⁶⁾ Сiсer. Ер. ad Balb., 52.
²⁷⁾ Diоd., XXII, 13, 1 сл.
²⁸⁾ Polyb., I, 9, 7; Diod., XXII, 13, 2.
²⁹⁾ Diod., XXII, 13, 1.
³⁰⁾ Polyb., I, 11, 1 сл.
³¹⁾ Polyb., I, 7, 6.
³²⁾ Diod., XXII, 1, 2.
³³⁾ С. J. Вelосh. Griechische Geschichte, IV, 2, стр. 480.
³⁴⁾ Pоlyb., I, 7, 6.
³⁵⁾ Dion. Hal., XX, 4, 5; App. Samn., IX, 1.
³⁶⁾ Diоn. Ηal., XX, 4, 2,
³⁷⁾ Liv. Perioch. 1. XV.
³⁸⁾ Diоn. Hаl., XX, 4, 4.
³⁹⁾ Там же, XX, 4, 11.
⁴⁰⁾ Там же, XX, 5, 4 (ср. PW, RE, VI, 2, стб. 1937).
⁴¹⁾ Polyb., I, 7, 10 сл. (ср. I, 6, 8).
⁴²⁾ Dion. Hаl., XX, 5, 8.
⁴³⁾ Diоn. Hаl., XX, 4, 4.
⁴⁴⁾ Polyb., I, 7 (ср. Diod., XXII, 2 сл.).
⁴⁵⁾ Ζоnar., VIII, 6.
⁴⁶⁾ Paus., VI, 3, 12.
⁴⁷⁾ Dion. Hal., XX, 5, 2 сл. (ср. App. Samn., IX, 2).

Глава одиннадцатая.
Ливийская война 241—238 гг. до н.э.

В эпоху Пирровых и Пунических войн политические судьбы стран, расположенных в западной части Средиземноморья, переплетаются между собой настолько тесно, что становится уже невозможно раздельно изучать их историю. Войны и работорговля были причиной значительных перемещений этнических элементов из одного района Западного Средиземноморья в другой. В частности, италики, преимущественно представители южноиталийских племен, стали играть значительную роль в политической и социальной истории Сицилии и даже Северной Африки. Вспыхнувшее там в результате I Пунической войны восстание местного угнетенного населения — ливийцев, побужденных к активным действиям революционно настроенными разноплеменными наемниками, в числе которых было немало италиков и греков, достигло такого размаха, что поставило под угрозу само существование карфагенского государства. И тогда–то враждебный Карфагену Рим из чисто классовых побуждений пришел к нему на помощь, без чего Карфаген, вероятно, пал бы под ударами повстанцев. Более всего именно эта тесная связь событий, разыгравшихся в Северной Африке, с судьбами Рима и Италии вообще заставляет нас рассмотреть обстоятельства Ливийской войны, тем более, что они никогда еще не были предметом специального внимания со стороны историков древности.
Политическим группировкам рабовладельческого Карфагена противостояли угнетенные массы ливийского и нумидийского населения и разноплеменные контингенты рабов, занятых преимущественно в сельском хозяйстве. Эти слои подчиненного Карфагену населения находились в [211] такой степени угнетения, что они восставали против него всякий раз, как только у них появлялась надежда на успех, стимулируемая каким–либо внешним толчком. Такими толчками бывали усиливавшие налоговый гнет неудачные войны¹⁾, в особенности, если они приводили к высадке вражеских войск в Африке. Ливийцы неукоснительно восставали после неудач карфагенян в борьбе с Дионисием, Агафоклом, Регулом и по окончании I Пунической войны в связи с восстанием наемников.
К сожалению, однако, сообщения греческих и римских историков о Карфагене касаются более всего внешних событий карфагенской истории, а именно его столкновений с Сиракузами и с Римом, его завоеваний в Сардинии и Испании и т.п. О внутренней истории Карфагена, в частности об упомянутых кризисах, имеются лишь скупые и отрывочные свидетельства, не позволяющие набросать сколько–нибудь связную картину истории социальной борьбы в Карфагене.
Существует все же одно счастливое исключение — это подробный рассказ Полибия²⁾ о так называемой Ливийской войне (в новой литературе чаще фигурирующей под названием Войны с наемниками), представляющий собой повествование о гражданской войне в Северной Африке, которая произошла по окончании I Пунической войны. Значение этого раздела книги I Полибия для социальной истории древности столь же велико, как и Диодорово описание восстания Спартака или сочинение Саллюстия о заговоре Катилины. Рассказ Полибия является в сущности единственным источником для изучения Ливийской войны, так как отрывочные сообщения о ее событиях, содержащиеся в эксцерптах из книги XXV Диодора и в еще более кратких упоминаниях о них у Непота, у Аппиана или у Диона Кассия (Зонара), восходят в конечном счете во всех своих фактических данных к Полибию. Однако не следует думать, как это делают многие вслед за Моммзеном³⁾, будто Полибий послужил непосредственным источником для Диодора и других упоминающих о Ливийской войне авторов. [212] Этому противоречат некоторые мелкие расхождения между Полибием, Диодором (так, например, Полибий⁴⁾ в числе восставших наемников упоминает иберов, кельтов, лигистинов (лигуров), балеарян и миксэллинов–рабов, Диодор же⁵⁾ — иберов, кельтов, балеарян, ливийцев, финикийцев, лигистинов и миксэллинов–рабов) и Аппианом. Для объяснения же столь тесной близости между ними должно быть принято во внимание то обстоятельство, что Полибий руководствовался для своего описания Ливийской войны одним определенным источником, а именно — историческим трудом Филина из Акраганта⁶⁾, использованным им также наряду с анналами Фабия Пиктора для изложения событий I Пунической войны. При этом Полибий подчеркивает, что Филин написал свою историю с целью оправдания и возвеличения действий карфагенян, Фабий же поступал наоборот и проводил подчеркнуто римскую точку зрения. И хотя в изложении событий I Пунической войны сам Полибий занимает проримскую позицию, Ливийская война изложена им с точки зрения человека, не только безусловно сочувствующего Карфагену, но и последовательно стоящего на стороне партии баркидов. Поэтому следует полагать, что Филин в данном случае послужил единственным источником Полибия, использованным в свою очередь и Диодором. Зависимость же Диодора от Филина ощущается в равной степени и при изложении событий I Пунической войны, о чем свидетельствуют эксцерпты из книг XXIII и XXIV.
Сицилийский грек Филин, сочувствовавший, как и все сицилийские греки, Карфагену, держался баркидской ориентации не только потому, что сикелиоты имели дело преимущественно с баркидами, но также, вероятно, и потому, что он обязан был баркидским источникам своей информацией об африканских событиях этой эпохи. Что же касается Полибия, то он, видимо, преподнес своему читателю Филина в более чистом виде при изложении Ливийской войны, чем при изложении войны Пунической, потому что те слои римского общества, на которые он ориентировался и интересы которых отражал, хотя и были в стороне от происходившей в Африке гражданской войны, но [213] сочувствовали, несомненно, карфагенянам, а не наемникам и не ливийцам⁷⁾.
По-видимому, значительно сокращенный Полибием, пересказ событий Ливийской войны, продолжавшейся более чем три года⁸⁾, по сравнению с тем, как она описана была у Филина⁹⁾, делает невозможным восстановление ее внутренней хронологии. Последовательное воспроизведение ее событий также невозможно в данной работе, ставящей своей задачей не столько прагматическое изложение хода этой войны, сколько выяснение ее ближайших причин и расшифровку ее социального смысла, сильно затуманенного тенденциозным описанием Филина и его пересказчика Полибия.
Поводом к Ливийской войне, которая вылилась во всеобщее восстание ливийского и нумидийского населения Северной Африки и союзных финикийских городов против Карфагена, послужило возмущение наемных войск, участвовавших в военных операциях на о–ве Сицилии и переправленных по окончании I Пунической войны карфагенянами в Африку. Наемники были, видимо, вообще весьма легко воспламеняющимся социальным элементом, так как о их восстаниях, в частности на о–ве Сицилии, мы слышим не в первый раз. Захват кампанскими наемниками Энтеллы около 404 г. до н.э.¹⁰⁾ и попытка сиракузских наемников произвести переворот в Акраганте во времена недалекие от I Пунической войны¹¹⁾ были, видимо, явлениями такого же порядка, как и движение мамертинцев.
Непосредственными командирами карфагенских наемников были их военные вожди из числа единоплеменников (ἡγεμόνες), которые оставались на своих постах также и в период восстания. Однако ни Матос, ни тем более Спендий, возглавлявшие борьбу с Карфагеном в Ливийскую войну, не были из числа таких командиров и обязаны были выдвижением на высшие командные посты своей революционной активности и личному влиянию на массы повстанцев.
Филин обвиняет в недальновидности карфагенское правительство, т.е. антибаркидскую партию, усилившуюся [214] в результате неудачного хода I Пунической войны и передавшую власть над ливийцами в руки Ганнона, прозванного Великим и прославившегося своим жестоким отношением к местному населению, в особенности во время взыскания повышенных военных сборов¹²⁾. Вторую большую ошибку карфагенского правительства Филин усматривает в том, что готовые к возмущению наемники были собраны все в одном городе — в Сикке–римской (Sicca Vereria), значительном пункте на дороге Карфаген — Цирта (современный Эль Кеф). Они были переброшены туда из Карфагена вместе со своими пожитками и семьями ввиду того, что в столице причиняли жителям значительные неудобства и беспокойства. Филин указывает на то, что если бы наемники были рассредоточены, а их семьи и имущество оставались бы в качестве своего рода залога в Карфагене, дело вряд ли дошло бы до открытого возмущения¹³⁾. Предоставленные же самим себе, наемники предавались разгулу и грабежам, непомерно росли будто бы и те требования, которые они склонны были предъявлять карфагенскому правительству: речь шла, помимо жалованья, также об оплате продовольствия и павших лошадей.
Еще одну ошибку карфагенского правительства Филин видит в том, что явившийся к наемникам Ганнон пытался, ссылаясь на послевоенные затруднения, уговорить их отказаться от некоторой доли причитавшегося им и обещанного к уплате Гамилькаром жалования¹⁴⁾, чем и вызвано было их первое открытое выступление. Наемников, в значительной части состоявших из ливийцев, поддержало тотчас же местное население, а также ливифиникийцы (Λιβυφοίνικες), т.е. жители союзных карфагенянам финикийских городов, расположенных на ливийском побережье. Мы уже упоминали о том, что, по свидетельству Филина, сельское население Ливии во время I Пунической войны обязано было отдавать половину своего дохода, с городов же налогу взимались в двойном против обычного размере¹⁵⁾. При этом подать взималась настолько жестокими средствами, что ливийцы, по словам Филина, не нуждались в подстрекательстве к возмущению — они ждали [215] лишь вести о его начале¹⁶⁾. Возмутителями наемников и соединившегося с ними ливийского населения были люди, о гражданских качествах которых и о их политической роли повествование Полибия позволяет лишь догадываться. Возможно, впрочем, что и в рассказе Филина не содержалось ничего примечательного в отношении их личностей.
Мы знаем уже, однако, что два наиболее выдающихся из них — ливиец Матос и кампанец Спендий (Спондий у Диодора¹⁷⁾), не принадлежали к числу военных предводителей во время I Пунической войны, каковым был, несомненно, вождь галлов Автарит¹⁸⁾, в результате своей долголетней военной службы, говоривший по–финикийски. Спендий, приобретший большое влияние на разноплеменных наемников, был беглым римским рабом¹⁹⁾. Угроза смертной казни в случае возвращения его в руки своего господина заставляла его быть особенно непримиримым и побуждала агитировать за крайние действия. Филин упоминает о его атлетическом телосложении и выдающейся боевой храбрости²⁰⁾. Все это, несомненно, должно было импонировать повстанцам и содействовать популярности Спендия в качестве революционного вождя. В том, что он мог быть носителем и пропагандистом определенной революционной идеологии, убеждает наличие доступных изучению идеологических форм движения кампанских мамертинцев в Мессане и кампанского гарнизона в Регии в эпоху войны Рима с Пирром, которые, как показано будет ниже, связывались с популярными в древности утопическими идеями «золотого века». Это тем более вероятно, что Спендий был, должно быть, далеко не единственным кампанцем среди повстанцев, равно как он был и не единственным лицом рабского происхождения в их составе. И тех и других следует подозревать в числе упомянутых Филином миксэллинов, т.е. огреченных в культурном отношении сицилийцев и италийцев, чаще всего, очевидно, самнито–луканского (сабелльского) происхождения, которых он характеризует по большей части как перебежчиков и беглых рабов²¹⁾. [216]
В свете того, что известно о революционной роли кампанских наемников в Сицилии в IV—III вв. до н.э., весьма характерно, что именно кампанский раб возглавил и повел по революционному пути возмутившихся карфагенских наемников. Однако довольно быстро на первое место среди объединявших этих наемников вождей выступил ливиец Матос. Первенствующее положение Матоса обеспечивалось, вероятно, и тем, что он возглавлял наиболее многочисленную часть повстанцев — своих единоплеменников ливийцев, к которым очень быстро стало присоединяться местное гражданское население. Матос, подобно Спендию, ревностно агитировал против всяких попыток примирения с Карфагеном, из страха, как полагал Филин²²⁾, что, если иноземные наемники покинут Африку, ответственность за оказанное неповиновение ляжет на одних ливийцев. И, хотя Филин всячески старается подчеркнуть слабую организованность повстанцев, их взаимное непонимание и недоверие, он прямо говорит о том, что Спендий и Матос были избраны вождями ливийцев, к которым, очевидно, присоединились и остальные наемники на их общих собраниях, где велись обсуждения событий и вырабатывались общие планы действий²³⁾. При этом наемники весьма дружно побивали камнями всех тех, кто пытался противоречить Спендию и Матосу. Так поступали не только с рядовыми наемниками, но и с военачальниками²⁴⁾, вследствие чего следует думать, что известная часть наемников, особенно некоторые из их вождей, не разделяли революционных настроений массы повстанцев и искали путей примирения с карфагенянами. Организованность действий повстанцев характеризуется, однако, не только тем, что они чрезвычайно единодушно, с криками «бей» (βάλλε) устремлялись на своих политических противников, но и главным образом тем, что в случае нужды умели умерять свой гнев и подчиняться распоряжениям вождей. Одним из наиболее острых моментов начального периода восстания было столкновение повстанцев с посланным карфагенским правительством для умиротворения наемников и для окончательной расплаты с ними Гесконом, который вызвал всеобщее возмущение повстанцев издевательским отношением к их вождю Матосу²⁵⁾. [217] Это привело к разграблению привезенных карфагенянами для выдачи жалования денег и окончательно определило судьбу восстания, отрезав пути к примирению. Однако ни Гескон, ни другие прибывшие с ним люди не были убиты, а лишь закованы в цепи и отданы под стражу²⁶⁾. Описывая эти события, Филин прямо говорит о действиях «соумышленников» Матоса и Спендия (οἱ περί τόν Μαθω καὶ τόν Σπένδιον), имея в виду, очевидно, наиболее революционную и организованную часть повстанцев, осуществлявшую распоряжения своих вождей.
Не менее организованно проявило себя в начале восстания также и местное население, поскольку в этом смысле должно быть истолковано сообщение Филина о том, что ливийские женщины связали себя круговой порукой (συνομνύουσαι κατὰ πόλεις) ничего не скрывать из своего имущества и отдавали свои украшения на оплату жалования иноземным наемникам²⁷⁾. Из этого сообщения следует сделать и то заключение, что иностранные наемники: иберы, сарды и др. — считались как бы принятыми на службу в войне ливийцев против Карфагена, и Матос выдавал им из собранных среди населения средств положенную оплату. В деле мобилизации средств, а также организации вспомогательных отрядов (τὰς βοηθείας) Матос и его последователи проявили большую активность: они разослали послов в ливийские и нумидийские города с призывами к свободе и с просьбами о помощи²⁸⁾. Матосу, таким образом, удалось собрать около 70 тыс. человек, очевидно дополнительно к тем 20 тыс. наемников, которые были вывезены из Сицилии и составляли первоначальное ядро восставших²⁹⁾. Аппиан добавляет, что в числе восставших было много нумидийцев, а кроме того большое количество беглых рабов³⁰⁾ (δούλων πολὺ πλῆθος ἀποδίδρασκόντων). Широкое участие местного населения в этом движении свидетельствует о его народном характере. [218]
Первым шагом повстанцев было их движение к городу Тунету (современный Тунис) — укрепленному пункту, расположенному у основания того мыса, на котором находился Карфаген. Раскинув близ Тунета свой лагерь, повстанцы тем самым отрезали Карфаген от сухопутного сообщения с внутренними областями Ливии. Этот стратегический прием не представлял собой, однако ничего нового: так же поступали ливийцы во время предшествующих восстаний против Карфагена (именно так поступили они во всяком случае в 396 г. до н.э., когда после поражения Гимилькона под Сиракузами произошло большое восстание ливийцев, в котором равным образом приняли участие рабы). Повстанцы и тогда блокировали Карфаген, захватив в своих руки Тунет. В этом восстании, о котором кратко сообщает Диодор³¹⁾, принимало участие до 200 тыс. человек. Даже если эта цифра и преувеличена³²⁾, она свидетельствует все же о значительности ливийской территории, находившейся в эксплуатации Карфагена в IV в. до н.э.
Захватив Тунет, Матос разделил свое войско на три части и, оставив одну из них под Карфагеном, две другие направил для осады ливифиникийских городов Утики и Гиппакрита (Hippo Diarrhytus), единственных из числа союзных городов, остававшихся продолжительное время верными Карфагену. Эти военные действия повстанцев, вызвавшие определенные контрмеры со стороны карфагенского правительства, снова дают повод Филину для упреков в адрес командовавшего карфагенскими силами Ганнона³³⁾. Одержав было победу над осаждавшими Утику повстанцами, он не дал себе труда ее закрепить, рассчитывая, что обращенные в бегство ливийцы и нумидийцы не возвратятся обратно. Однако обученные под командованием Гамилькара наемники, имевшие дело с римлянами и привыкшие не раз отступать и наступать на протяжении дня, воспользовались его беспечностью и отняли у него все плоды победы и даже захватили вынесенные Ганноном из Утики осадные машины и катапульты — технические средства, которыми они в свою очередь, видимо, готовы были воспользоваться³⁴⁾. Ганнон упустил также якобы и некоторые [219] другие возможности одержать победу над восставшими, расположившимися лагерем близ города Горзы, который находился, вероятно, неподалеку от Утики³⁵⁾.
Как бы то ни было, неудачи карфагенян в борьбе с повстанцами имели тот ближайший политический эффект, что сторонники Гамилькара Барки, дискредитировавшего себя в результате I Пунической войны и принужденного тотчас по ее окончании сложить с себя командование³⁶⁾, вновь приобрели силу в городе, в результате чего руководство военными действиями против наемников было возложено на Гамилькара. Последний, обнаружив способности не только опытного полководца, но и ловкого демагога, прибег к средствам не очень лояльным, с точки зрения карфагенской конституции и политической морали. Наряду с контрмерами военного характера он посредством широкой агитации стал переманивать повстанцев на свою сторону, обещая им полное прощение, а для желающих и службу в рядах своих войск³⁷⁾, не скупясь в то же время на угрозы по отношению к упорствующим и стремившимся продолжать борьбу. Ближайшим результатом этой политики следует считать переход на сторону Гамилькара нумидийского царька Наравы с двухтысячным отрядом конницы, которому Гамилькар в качестве приза за его будущую верную службу обещал в жены свою дочь³⁸⁾. Успех Гамилькара в этом случае нужно расценивать тем выше, что нумидийские племена пользовались вообще всякой возможностью, для того чтобы выразить свое неповиновение Карфагену. В последний раз это произошло во время высадки Регула в 256 г. до н.э. и осады им Карфагена. Нумидийцы не преминули перейти на сторону римлян³⁹⁾ и причинить карфагенянам, по словам Полибия, больший вред, нежели им причинили римляне. Из числа боевых успехов Гамилькара наиболее существенным было уничтожение блокады Карфагена со стороны, суши, осуществленной Матосом с самого начала военных действий. Гамилькар предпринявший обходное движение через устье реки Макоры (Баграды у Плиния⁴⁰⁾, современной Меджерды) и вышедший в тыл [220] неприятелю, разбил выступившего против него Спендия⁴¹⁾. Перед лицом этих неудач, более же всего под угрозой распада своих военных сил, вождя восстания принуждены были принять действенные и резкие контрмеры. К их числу относится прежде всего новое обращение Матоса к нумидийцам и ливийцам с призывами о свободе и посольства к ним с просьбами о поддержке⁴²⁾. К этому же времени должно быть отнесено восстание наемников в Сардинии, составлявших гарнизон острова, которые уничтожили всех находившихся на нем карфагенян⁴³⁾. Восстания в Сардинии вспыхивали не раз за время карфагенского владычества⁴⁴⁾, однако это последнее восстание, в результате которого Карфаген потерял остров навсегда, и по времени своему и потому, что это было восстание наемного гарнизона, не оставляет сомнения в том, что оно непосредственно связано с Ливийской войной и спровоцировано вероятней всего призывами сторонников Матоса и Спендия.
Потеря Сардинии была тяжелым ударом для Карфагена, так как остров этот был одной из важных баз снабжения города во время Ливийской войны⁴⁵⁾. Об успехе агитации Гамилькара, обещавшего полное прощение перебежчикам, позволяют отчасти судить те ответные мероприятия агитационного характера, к которым должны были прибегнуть вожди повстанцев. Матос, Спендий и Автарит выступали перед своими сторонниками с речами, убеждая их в том, что Гамилькар помышляет не о прощении, а о предательстве и что спасти свое положение повстанцы могут лишь посредством полного отказа от каких–либо надежд на примирение с Карфагеном⁴⁶⁾. Вожди ливийского восстания считали, что на ловкие и предательские ухищрения со стороны Гамилькара они должны ответить самыми крайними действиями, исключающими всякую возможность мирного исхода восстания, на который они до тех пор, видимо, не теряли окончательно надежды, ибо содержали у себя в качестве пленников–заложников Гескона и захваченных вместе с ним карфагенских чиновников и солдат, всего в количестве около 700 человек⁴⁷⁾. [221]
Спендий и Автарит агитировали за то, чтобы пытать и казнить Гескона и его товарищей. По словам Филина⁴⁸⁾, они даже фальсифицировали предостерегающие сообщения, исходившие будто бы от единомышленников из Сицилии и из Тунета и сообщавшие о подготовлявшемся якобы побеге Гескона. Среди повстанцев имелись люди, выступившие против подобных крайних мер. Однако влияние вождей среди основного ядра повстанцев было так велико, что и в этот раз, как и в начале восстания, оппозиция была подавлена тем, что ревностные сторонники ее были побиты камнями и Гескон был казнен⁴⁹⁾. Об активности революционной агитации последователей Матоса свидетельствует еще и то, что именно в этот период борьбы им удалось привлечь на свою сторону остававшиеся до сих пор верными Карфагену города Утику и Гиппакрит. Города эти оставались верными Карфагену во время экспедиций Агафокла и Регула, из чего явствует, что карфагенская партия в них была достаточно сильна. И если теперь эти города перешли на сторону ливийцев, обнаружив непримиримую злобу к Карфагену, и уничтожили, побросав с городских стен присланное Карфагеном подкрепление числом около 500 человек, то из этого следует, что сторонникам Матоса удалось настолько усилить и сплотить революционные элементы в низших слоях населения этих городов, что они в конце концов одержали верх.
После всех этих событий, а также после того, как в ответ на просьбы карфагенян о выдаче трупов Гескона и бывших с ним людей, равно как и трупов карфагенян, погибших в Утике и Гиппакрите, повстанцы ответили категорическим отказом и заявлениями, что послы и глашатаи карфагенян впредь будут ими тоже уничтожаться, борьба приняла самый жестокий оборот и велась с обеих сторон с расчетом на полное истребление врага. Повстанцы приняли решение и, по словам Филина, неукоснительно его исполняли: всех захваченных в плен карфагенян они предавали мучительной смерти, а пленников из числа карфагенских союзников по отсечении им рук отсылали обратно⁵⁰⁾. Гамилькар со своей стороны отныне убивал на месте всех встречавшихся ему в бою неприятелей, а доставленных живыми бросал на растерзание диким зверям, придя к [222] заключению, по словам Полибия, что истребление врагов является единственным средством для окончания борьбы⁵¹⁾. Вследствие этого Ливийская война получила наименование «безжалостной» и «непримиримой» войны (ἄσπονδος πόλεμος). И описание ее Полибий приводит в назидание государствам, пользующимся наемными войсками⁵²⁾. Несмотря на то, что стараниями революционной верхушки повстанческих масс борьба углублялась и ожесточалась, движение, видимо, уже клонилось к упадку. Для этого было несколько причин, и самая главная заключалась в том, что так как война сильно затянулась, наиболее активные и боеспособные отряды повстанческого войска — ряды наемников, принимавших участие в I Пунической войне, за три года должны были сильно утомиться и поредеть. С другой стороны, чувствуя всю меру угрожавшей ему опасности Карфаген прибег к самым решительным средствам и мобилизовал последние ресурсы. Прежде всего перед лицом смертельной опасности утихомирилась внутренняя вражда баркидов и олигархов и Гамилькар объединил свои усилия с Г анионом, вновь принявшим участие в командовании⁵³⁾. В помощь им были назначены 30 членов герусии (совета). Карфагенские граждане были мобилизованы на военную службу, что почиталось в Карфагене наиболее крайним средством. Наконец, карфагеняне обратились за помощью к сицилийским грекам и римлянам. И если сиракузский тиран Гиерон, помогая карфагенянам в этой войне, мог быть движим соображениями собственной выгоды — ему не хотелось видеть римлян слишком усилившимися за счет терпящих поражение в гражданской войне карфагенян, — то римляне, несмотря на некоторые трения, имевшие место в начале Ливийской войны между ними и Карфагеном, охотно пришли ему на помощь, побуждаемые в первую очередь чувствами классовой солидарности.
Первоначально италийские торговцы позволяли себе торговать с повстанцами и снабжать их провиантом. Около 500 таких купцов были перехвачены карфагенянами и содержались у них под стражей, что вызывало недовольство римского правительства. Однако эти недоразумения были урегулированы дипломатическим путем, италийские торговцы были отпущены, в ответ на что римляне освободили [223] пленных, остававшихся у них еще со времен I Пунической войны. После этого соглашения римляне запретили своим торговцам снабжать ливийских повстанцев и рекомендовали им торговать с карфагенянами⁵⁴⁾. Римляне, быть может, временно отменив несомненно оговоренное в договоре 241 г. до н.э. запрещение вербовать наемников, на италийской почве, дали карфагенянам разрешение произвести подобный набор⁵⁵⁾, чем последние, однако, вряд ли воспользовались ввиду крайней ненадежности кампанцев и других италийцев. Еще позднее римляне отвергли предложение жителей Утики отдаться под их покровительство, не желая нарушать заключенного с Карфагеном договора.
Подобными политическими, дипломатическими, а также чисто военными мероприятиями, позволившими карфагенянам после освобождения города от блокады господствовать благодаря наличию слонов и кавалерии (виды оружия, отсутствовавшие у повстанцев) над равнинными местностями и коммуникациями, повстанцы были приведены в весьма стесненное положение. Оттеснив значительные силы повстанцев в неудобные и труднопроходимые местности, Гамилькар лишил их возможности подвоза продовольствия и получения подкреплений из Тунета, где находился Матос. Повстанцы, по словам Филина⁵⁶⁾, принуждены были поедать пленных и рабов; под последними вероятней всего следует понимать пленных карфагенян или ливийцев, использовавшихся в качестве рабочей и тягловой силы.
Доведенные голодом до отчаяния, повстанцы решились наконец на переговоры, вести которые отправились виднейшие вожди, в том числе Спендий, Автарит и выдвинувшийся уже в последний период восстания ливиец Зарза⁵⁷⁾. Однако Гамилькар, пустившись на хитрость и заявив, что он принимает мирные предложения повстанцев при условии выдачи десяти заложников, тут же захватил виднейших из повстанческих вождей, в том числе и трех названных выше. Войско же повстанцев, ответившее на это предательство наступлением на его лагерь, он окружил слонами и уничтожил около 40 тыс. человек⁵⁸⁾. [224]
Лишенные своих боевых вождей, повстанцы не могли долго сопротивляться. Засевший в Тунете Матос совершал еще смелые вылазки и отомстил за казненных у него на глазах перед стенами города Спендия и его товарищей. Он распял на кресте, сняв с него предварительно труп Спендия, захваченного им в плен карфагенского военачальника Ганнибала, активного помощника Гамилькара, приданного ему сначала вместо отставленного было Ганнона⁵⁹⁾. А затем он приказал убить над трупом Спендия 30 знатнейших карфагенян из числа захваченных в плен вместе с Ганнибалом. Однако это уже были предсмертные конвульсии восстания. Побежденный в нескольких стычках под Лептисом⁶⁰⁾ при попытках открыть себе дорогу в восточном направлении Матос вынужден был отважиться на решительное сражение, которое было им проиграно. Значительная часть бывших под его командой ливийцев погибла в бою, сам же Матос захвачен в плен и подвергнут мучительной казни во время триумфального шествия войск Гамилькара через Карфаген. Дольше всех упорствовали ливифиникийские города Утика и Гиппакрит, но и они принуждены были к сдаче на условиях, продиктованных победителем⁶¹⁾.
Так закончилась эта «беспощадная» Ливийская война, уже в древней литературе описанная в качестве примера жесточайшей гражданской войны. Впрочем, как мы видели, в истории Карфагена известна далеко не одна такая война, и из них война 241–238 гг. до н.э. была, быть может, еще и не самая жестокая и не самая кровопролитная. Можно лишь предположить, что восстание 396 г. до н.э. не уступало Ливийской войне ни по своим размерам, ни по напряжению.
Сопротивление повстанцев прекратилось и после поражения Матоса, видимо, далеко не сразу. Если ливийцы были усмирены в 238 г. до н.э., то нумидийцы, менее досягаемые для Карфагена, продолжали сопротивляться и в последующем году⁶²⁾, а быть может, и еще дольше, так как Диодор сообщает о посылке Гамилькаром, в 237 г. до н.э. находившимся в Испании, своего зятя Гасдрубала в Африку [225] для подавления восстания нумидийцев⁶³⁾. Эти же события, очевидно, имеет в виду и Фронтин⁶⁴⁾, сообщающий о тактических приемах некоего Гасдрубала в военных действиях против нумидийцев. Как бы то ни было сроки продолжительности Ливийской войны указываются разные: по Полибию она продолжалась три года и четыре месяца⁶⁵⁾, по Диодору — четыре года и четыре месяца⁶⁶⁾, по Титу Ливию — даже пять лет⁶⁷⁾.
Ближайшими последствиями Ливийской войны было подавление на долгий срок активности национально–революционных сил в Северной Африке. Эта победа далась Карфагену, однако, весьма дорогой ценой. Его международное положение и колониальное могущество было очень поколеблено и ослаблено. Карфаген не только был принужден отказаться от Сардинии, но и должен был уплатить Риму, объявившему ему войну при попытке карфагенян снарядить в Сардинию карательную экспедицию, денежный штраф в сумме 1200 талантов⁶⁸⁾. Ливийское восстание разорило и ослабило карфагенскую земельную аристократию. В то же время победа над ливийцами укрепила положение баркидов и активизировала демократические элементы карфагенской общины, на которые широко опирался в своих восстановительных и завоевательных планах Гамилькар⁶⁹⁾. Поэтому проницательный Полибий склонен усматривать в обстоятельствах и результатах Ливийской войны скрытые причины тех событий, которые привели в конце концов к началу II Пунической войны⁷⁰⁾.
Ливийская война является весьма ярким примером тех стихийных социальных кризисов, которые не раз нависали смертельной угрозой над рабовладельческим Карфагеном в качестве наиболее острых проявлений социальных противоречий, определявших его исторический путь. Будучи стихийным выражением протеста ливийско–нумидийского населения Северной Африки, сохранившего в своем быту многие черты общинно–родового уклада, против жестокого политического угнетения и хозяйственной эксплуатации со [226] стороны несравненно более высокоразвитого в культурном отношении рабовладельческого Карфагена, это движение, подобно другим революционно–освободительным движениям, происходившим в Карфагене и в других античных государствах, возглавлялось рабами как наиболее угнетенной и наиболее революционной частью низших слоев общества. Через этих, возглавлявших и направлявших ее, беглых греческих и римских рабов, а также через разноплеменных наемников, давших первый толчок к ее началу, Ливийская война связывается с другими революционными движениями III в. до н.э. в области Западного Средиземноморья, в частности, с движениями кампанских наемников, происходившими в Сицилии и Южной Италии в эпоху Пирровой войны. Эллинизированные кампанские и сицилийские рабы (Полибиевы миксэллины) не только активизировали повстанческие устремления ливийцев и нумидийцев, но и сообщили им, вероятно, в какой–то степени те организационные и идеологические формы, которые характеризуют движение мессинских мамертинцев и связываются с определенными революционно–утопическими идеями, особенно широко распространившимися в эллинистическую эпоху. [227]

¹⁾ Polyb., I, 72, 2. Полибий сообщает, что в I Пуническую войну ливийцы принуждены были отдавать Карфагену половину своего дохода вместо обычной четверти.
²⁾ Polyb., I, 65 сл.
³⁾ Th. Mоmmsen. Römische Forschungen, II. Berlin, 1879, стр. 273.
⁴⁾ Polyb., I, 67, 7.
⁵⁾ Diоd., XXV, 2.
⁶⁾ Polyb., I, 14.
⁷⁾ Polyb., I, 83, 9 сл.
⁸⁾ Там же, I, 88, 7.
⁹⁾ Там же, I, 65, 5.
¹⁰⁾ Diod., XIV, 9, 9.
¹¹⁾ Polyb., I, 43, 8.
¹²⁾ Polyb., I, 71, 1.
¹³⁾ Там же, I, 68, 1 сл.
¹⁴⁾ Там же, I, 68, 1.
¹⁵⁾ Там же, I, 72, 2 сл.
¹⁶⁾ Polyb., I, 72, 4.
¹⁷⁾ Diod., XXV, 3.
¹⁸⁾ Polyb., I, 80, 5.
¹⁹⁾ Там же, I, 69, 4.
²⁰⁾ Там же, I, 69, 5.
²¹⁾ Там же, I, 67, 7.
²²⁾ Polyb., I, 79, 6.
²³⁾ Там же, I, 69, 14.
²⁴⁾ Там же, I, 69, 11.
²⁵⁾ Там же, I, 70, 3.
²⁶⁾ Polyb. I, 70, 5.
²⁷⁾ Там же, I, 72, 5. Гзелль усмотрел в наличии драгоценных украшений у ливийцев признак их известной зажиточности. Но речь, видимо, идет лишь об определенной социальной прослойке, если для выявления этих ценностей пришлось прибегать к круговой поруке (St. Gsell. Histoire ancienne de l'Afrique du Nord, II. Pairis, 1928, стр. 303 сл.).
²⁸⁾ Ρolyb., I, 70, 8 сл.
²⁹⁾ Там же, I, 67, 13; 73, 3.
³⁰⁾ App. Sic., II, 3.
³¹⁾ Diod., XIV, 77.
³²⁾ Ср. С. J. Вelосh. Die Bevölkerung der griechisch–römischen Welt. Leipzig, 1886, стр. 469.
³³⁾ Polyb., I, 74, 1.
³⁴⁾ Там же, I, 74, 7.
³⁵⁾ Ср. St. Gsell. Histoire ancienne de l'Afrique du Nord, II, стр. 108.
³⁶⁾ Polyb., I, 66, 1.
³⁷⁾ Там же, I, 78, 13 сл.
³⁸⁾ Там же, I, 78, 8.
³⁹⁾ Там же, I, 31. 2.
⁴⁰⁾ Ρlin. NH, V, 24.
⁴¹⁾ Polyb., I, 76, 1.
⁴²⁾ Там же, I, 77, 3.
⁴³⁾ Там же, I, 79, 1 сл.
⁴⁴⁾ Diod., XV, 24 (ср. Paus., X, 17, 9).
⁴⁵⁾ Polyb., I, 82, 7.
⁴⁶⁾ Там же, I, 79, 8 сл.; 80, 1 сл.
⁴⁷⁾ Там же, 1, 80, 11.
⁴⁸⁾ Polyb. I, 79, 9.
⁴⁹⁾ Там же, I, 80, 9.
⁵⁰⁾ Там же, I, 81, 4.
⁵¹⁾ Polyb., I, 82, 2 сл.
⁵²⁾ Там же, I, 65, 6.
⁵³⁾ Там же, I, 82, 1.
⁵⁴⁾ Polyb., I, 80, 6 сл.
⁵⁵⁾ О. Meltzer. Geschichte der Karthager, IL Berlin, 1896, стр. 130 и 514.
⁵⁶⁾ Polyb., I, 85, 1.
⁵⁷⁾ Там же, I, 85, 2 сл.
⁵⁸⁾ Там же, I, 85, 5 сл.
⁵⁹⁾ Polyb., I, 86, 6; 82, 12.
⁶⁰⁾ Там же, I, 87, 7.
⁶¹⁾ Там же, I, 88, 4.
⁶²⁾ App. Iber., 4.
⁶³⁾ Diod., XXV, 10, 3.
⁶⁴⁾ Front. Strat., IV, 7; 18.
⁶⁵⁾ Pоlyb., I, 88, 7.
⁶⁶⁾ Diоd., XXV, 6.
⁶⁷⁾ Liv., XXI, 2, 1.
⁶⁸⁾ Polyb., I, 88, 12.
⁶⁹⁾ Diоd., XXV, 8.
⁷⁰⁾ Pоlyb., I, 65, 8.

Глава двенадцатая.
Низшие классы и древнеримская идеология

Многие историки, в частности Фюстель де Куланж, а до него русский исследователь Д. Л. Крюков¹⁾, придавали большое значение обособленности плебеев от патрициев в области религии. Плебеи, по их мнению, как не принадлежавшие к римским родам, не принимали участия в гентильных культах, что и обусловило их отчужденное положение в римской общине. Однако в действительности о религиозной обособленности плебса речь может идти только в том смысле, что в стороне от гентильных культов оказывались лишь те плебеи, которые не были клиентами какого–либо римского рода.
Таких плебеев, видимо, было немало уже и в царскую эпоху, судя по тому, что вместе с упорядочением и увеличением числа городских триб в Риме стали распространяться и культы божеств, образовавших капитолийскую триаду, и культы локальные, отправлявшиеся жителями определенных городских участков, так же как некоторые гентильные культы стали еще в царское время приобретать общегосударственное значение. Гентильного происхождения могли быть такие впоследствии общераспространенные культы, как культ Марса, Сатурна, Опс и других древнеиталийских божеств. Культы, отправлявшиеся некоторыми древнейшими жреческими коллегиями, такими, как салии, луперки, арвальские братья и др., тоже могли иметь гентильное происхождение. [228]
Лица низших общественных состояний, поскольку они были связаны с родами, отнюдь не отстранялись от гентильных культов. Более того, по определенным причинам в отправлении некоторых из этих культов им предоставлялась первенствующая роль. Так, в частности, по сообщениям древних авторов и по данным эпиграфики, культ ларов находился в руках рабов и руководился виликом или магистром — главой рабской фамилии или коллегии²⁾. Объясняется это, вероятно, скорее всего тем, что лары как божества–прародители, связанные с определенным культовым местом, могли претендовать на внимание потомков наиболее древних обитателей данного места, как бы являвшихся прямыми потомками самих ларов. Таковыми на сельских территориях Рима и оказывались их древние и порабощенные обитатели. Поэтому, вероятно, в позднереспубликанское время культ фамильных ларов и был сосредоточен в руках вилика и его жены, а празднества, связанные с культом ларов и гениев места — Компиталии, учреждение и регламентация которых приписывается царю Сервию Туллию³⁾, с самого начала были одним из наиболее демократических празднеств. В их исполнении принимали участие рабы и близкие по своему положению к рабам мелкие земледельцы (а в Риме беднейшие горожане). Дионисий указывает при этом, что жреческие обязанности исполнялись рабами, а не свободными по той причине, что усердие первых было более приятно духам предков («героям»), в честь которых совершались эти празднества. Приверженность низших общественных элементов к культу ларов и, в частности, к празднованию Компиталий была настолько велика, что мы находим следы этого культа даже в чуждой [229] ему обстановке на о–ве Делосе, где на рубеже II и I вв. до н.э. италийские рабы и отпущенники, занимавшиеся торговыми операциями, составляли коллегию компиталиастов (κομπεταλιασταί), от которой сохранилось большое количество посвятительных надписей на греческом языке⁴⁾. Эта коллегия, видимо, вполне соответствовала тем коллегиям для празднования Компиталий (collegia compitalicia), которые в это же время, а, может быть, уже и значительно раньше существовали на римской почве⁵⁾.
Участие рабов и других чужеродных, но подчиненных роду людей (клиентов) в родовом культе и прежде всего в культе ларов, как сказано, должно в первую очередь объясняться тем, что в древнейшие времена рабы рекрутировались в ближайшем соседстве, на латинской же территории из числа вполне родственных в отношении языка и религии этнических элементов⁶⁾.
Римляне, захватывая территории и их население, стремились в силу сохранившейся и в более поздние времена практики к поддержанию аборигенных культов. Лары, как в свое время убедительно показал Г. Виссова⁷⁾, не были духами–блюстителями потомства, подобно пенатам или духам–прародителям вообще. Но они являлись духами предков–вождей, защитников и охранителей племени, рода и его территории. Поэтому средоточием культа ларов были прежде всего компитумы (lares compitales) — святилища, помещавшиеся на перекрестках дорог, т.е. в центре определенной территории (вика, пага, рода). И лишь позднее, вероятно, культ этот стал совершаться также у домашнего очага (lares familiares), т.е. опять–таки в центре выделившейся из рода большой семьи и принадлежавшей ей фамилии.
Одновременно вполне правомочно видеть в декларировании древними писателями преимущественного участия рабов в качестве ревнителей культа компитальных и [230] фамильных ларов⁸⁾ одну из древнейших попыток идеологического воздействия на угнетенных в социальном отношении лиц посредством уравнения (или даже помещения в предпочтительное положение, как и во время празднования Сатурналий) их с владельцами на религиозной почве.
Празднование Компиталий, связанное, подобно Сатурналиям, с концом хозяйственного года, имеет с последними и другие общие черты. Во–первых, как то, так и другое празднество имело оргиастический характер, сопровождалось коллективным пиршеством на равных для свободных и для рабов началах и процессиями с песнями и танцами, во время которых служители компитальных коллегий, на чьем попечении лежала организация этих празднеств, несли культовые статуэтки ларов. Изображения подобных процессий, относящиеся к позднереспубликанскому или раннеимператорскому времени, сохранились на фрагментах мраморных вотивных рельефов из Латеранского музея в Риме⁹⁾ и из Виллы Медичи¹⁰⁾, на которых изображены ministri, держащие в руках фигурки компитальных ларов. В Помпеях сохранились домашние ларарии со скульптурными и живописными изображениями фамильных ларов. Последние представлены в виде танцующих юношей с длинными волосами, ношение которых было свойственно людям зависимых состояний, и одетых в короткие перепоясанные туники. Изображения эти соответствовали облику и поведению участников шумных и веселых празднеств в честь ларов.
Так же как и Сатурналии, Компиталии знают и обычай принесения к алтарю и вывешивания на дверях домов человеческих изображений в виде кукол, изготовленных из шерсти (Fest., р. 121, 17). Некоторые из этих кукол составляли предмет ночных жертвоприношений, вследствие чего в этом обычае справедливо видели¹¹⁾ замещение обряда человеческих жертвоприношений, сохранившегося хотя бы формально в Сатурналиях, когда в конце празднества раба, изображавшего царя Сатурналий, разоблачали и [231] убивали. Хотя и считалось, что убийство это было лишь символическим, однако в начале IV в. н.э. в Дуросторуме (Силистрии), в Нижней Мезии, зафиксирован случай реального убийства царя Сатурналий; роль эту исполнял некий молодой христианин, по имени Дазий, которого праздновавшие легионеры убили, руководствуясь при этом, видимо, двумя ритуалами – христианской Пасхи и грекоримских Кроний–Сатурналий¹²⁾. Рудименты обряда человеческих жертвоприношений в римском культе связаны с религиозной церемонией «Аргеи» (т.е. «греки»), соответственно которой с pons Sublicius¹³⁾ в Риме бросались в воду Тибра соломенные куклы, долженствовавшие замещать греческих мужчин и женщин, некогда, видимо, совершенно реально приносимых в жертву божеству¹⁴⁾.
Разумеется, все это могло лишь напоминать о реальных обычаях, относившихся к той же эпохе, что и ритуальные захоронения на форуме, о которых шла речь в первой главе. Там же указаны и этнографические параллели подобных обрядов, к которым можно еще присовокупить обычай, засвидетельствованный у американских тлинкитов, приносить в жертву рабов на прибрежных камнях, имевших священное значение и служивших местом совершения ритуальных действий¹⁵⁾.
Описанные культовые факты заставляют предположить участие рабов в почитании родовых божеств с начала патриархального рабства, когда посредством этих обрядов чужеродный пленник приобщался к жизни завладевшего им родового коллектива. Культ этот на той стадии, на которой [232] нам сообщают о нем Катон и Дионисий Галикарнасский претерпел уже весьма значительные трансформации, утратил многие архаические черты (в частности обряд человеческих жертвоприношений принял в нем чисто символическую форму) и приспособился к новым историческим условиям, выступая в качестве средства для поддержания социального равновесия и сглаживания остроты социальных противоречий. В этом смысле эволюция его продолжалась и далее, когда в эпоху Августа компитальные коллегии наряду с почитанием ларов приняли на себя также и отправление культа гения императора.
К позднереспубликанскому времени относится большое количество посвятительных надписей, исполненных магистрами и министрами различных религиозных коллегий из разных пунктов Италии (Рима, Минтурн, Капуи и др.), в составе которых находились рабы, вольноотпущенники, а также, видимо, и свободные (ingenui) лица, относящиеся, однако, по своему социальному положению скорее к рабам, чем к рабовладельцам¹⁶⁾. Обычно во главе таких коллегий (в качестве magistri) находятся свободные и вольноотпущенники, а министрами (т.е. прислужниками, младшими чинами) являются рабы. Но имеются коллегии, где рабы фигурируют и в качестве магистров¹⁷⁾ наряду с вольноотпущенниками. Посвящения в упомянутых надписях относятся к различным божествам как официальным, служившим объектами государственного культа, так и к божествам неофициальным, пользующимся особенным почитанием среди рабов и низших слоев гражданства. Такими божествами были, помимо ларов, Сильван, Юпитер Либер, Кастор и Поллукс, Диана, Церера. Перечисленные божества неоднократно упоминаются в посвятительных надписях религиозных коллегий, имеющих в своем составе рабов и вольноотпущенников. Но в них же встречаются спорадически также и другие божества. Кроме того, известны божества (как, например, Сатурн), имена которых, связанные [233] с весьма демократическими празднествами и представлениями, встречаются на вотивах коллегий и отдельных лиц не столь часто, как, например, имя Сильвана, потому, вероятно, что Сатурн пользовался официальным культом в Риме¹⁸⁾. Вообще же следует сказать, что несмотря на определенное предпочтение со стороны рабов и других низших слоев древнеиталийского общества в отношении перечисленных выше божеств, которых иногда в новой литературе называют «рабскими»¹⁹⁾, в действительности вряд ли может идти речь о каких–либо специфически «рабских» божествах или культах, поскольку рабы в Италии, в особенности, в более позднее время, отнюдь не представляли из себя устойчивого в этническом и культурном отношении элемента.
В качестве охранителей храмов (aeditui) и вспомогательного жреческого персонала (ministri) рабы засвидетельствованы эпиграфически при храмах весьма многих божеств. Можно, вероятно, считать, что они наличествовали при всех без исключения храмах. Находим мы их также и при жреческих коллегиях, таких, например, как коллегия Арвальских братьев, отправлявшая древнейший сельскохозяйственный культ, который состоял в ряде церемоний очистительного значения и был связан тесным образом с культом Цереры — древнейшего италийского божества явно демократического характера²⁰⁾. Некоторые исследователи настаивают на том, что роль этих рабов–прислужников была чисто техническая и вспомогательная, так что строго говоря [234] они не должны бы считаться участниками культа²¹⁾. Этому, однако, противоречит упоминание рабских имен в вотивных надписях, являющихся результатом и протоколом ритуального акта, в определенном отношении к которому должны находиться и все упоминаемые в этих надписях лица. В греческой эпиграфике римского времени известны случаи, когда рабы, находившиеся на должностях помощников и исполнителей решений административных коллегий, упоминаются в вотивных надписях этих коллегий с такими подробностями, которые заставляют подозревать в них истинных составителей текста этих вотивов²²⁾. Весьма возможно, что и роль храмовых служителей и служителей религиозных коллегий из числа рабов была обусловлена правилами культа и присутствие их в храме в числе обслуживающего персонала было не менее угодно богам, чем участие рабов в исполнении культа ларов. Древнейшими культами этого рода являлись культы Сатурна и Диоскуров²³⁾, храмы которых начаты были строительством на [235] Палатине еще в царское время. Затруднения с продовольствием, в которые попал Рим в связи с поражением этрусков в войне с Кумами в 20–е годы VI в. до н.э. и с Латинскои войной 80–х годов V в., разорившей собственное земледелие Рима и затруднившей подвоз хлеба из Сицилии²⁴⁾, не могли не отразиться на положении низших слоев населения. В прямой связи с этими затруднениями в качестве попытки снискания помощи соответствующих богов и в порядке истолкования Сивиллиных книг в Риме на Авентинском холме был учрежден культ Цереры, Либера и Либеры, храм которых стал одним из центров плебейской культурной и политической активности. Он служил архивом постановлений плебейских собраний (плебисцитов) и документов коллегии народных трибунов. Культ, совершавшийся в этом храме, был не только выражением упований официальных представителей римской общины в отношении сельскохозяйственного преуспевания, но и отражением идеологии беднейших слоев сельского населения, в частности рабов. Имя Цереры встречается неоднократно в числе божеств, которым совершали посвящения коллегии отпущенников и рабов в эпоху поздней республики²⁵⁾.
Процедура отпуска раба на волю предусматривала определенные ритуальные действия, восходящие, вероятно, еще к тем временам, когда отпуск на волю, точнее, переход из состояния пленника–раба в состояние клиента или даже полноправного члена общины, был не столько правовым, сколько сакральным актом. Ритуальные действия связывались с культом богини Феронии (центром которого служил lucus Feroniae у горы Соракте близ Капены — Plin., NH, III, 51), засвидетельствованным, кроме того, в Риме (CIL, VI, 147), Таррацине (Verg. Aen., VII, 800), Амитерне (CIL, XI, 4180, 4321), в Пицене (CIL, XI, 5711 сл.) и в Умбрии (CIL, XI, 5686а, 6299). Святилище Феронии близ Капены служило с глубокой древности местом [236] ярмарок, на которые сходились представители всех окрестных племен (Liv., I, 30, 5). Слава богини Феронии среди вольноотпущенников (libertorum dea — Serv. ad Aen., VII. 799), может быть, первоначально возникла именно потому, что торговые операции совершались в древней Италии преимущественно лицами зависимых состояний. Нельзя не учесть и того, что богиня, как это явствует из обозначения ее у Сервия (loc. cit.) в качестве nympha Campaniae и из вотивов в ее честь, совершенных от имени несомненно рабской collegium aquatorum в Аквилее (CIL, V, 776, 8218, 8307 сл.), члены которой именовали себя также Feronienses, была италийским божеством вод и холмов, наподобие Кибелы, и сопоставлялась то с Юноной (CIL, V, 412), то с Персефоной (Dion. Hal., III, 32, 1).
О святилище Феронии близ Таррацины мы узнаем у Сервия (ad Aen., VIII, 564), что в нем имелся алтарь–седалище с надписью bene meriti servi sedeant, surgunt liberi (стих этот Альтхейм склонен датировать догракханским временем²⁶⁾), на котором совершался обряд отпуска на волю, состоявший в острижении волос и надевании на голову бывшего раба pileus'а — головного убора, символизировавшего освобожденного человека. Упомянутый алтарь» седалище (sedile lapideum) по назначению своему связывается с алтарями в храмах–азилях, служивших прибежищем для рабов, искавших у божества защиты. Наименование святилища Феронии близ Капены iucus'ом говорит о том, что это было убежище точно такого же рода, как и другие храмовые азили на греческий образец.
С времен значительно более древних, чем культ Цереры на Авентинском холме, был популярен культ Дианы — также общеиталийского божества, засвидетельствованного с глубокой древности в Тифате, на границе Лация и Кампании (Диана Тифатина), и в Ариции, где находился центр союза латинских общин и где официальные жертвы были совершаемы латинским диктатором, т.е. выборным военным вождем всего латинского племени. Храм Дианы на Авентине обладал правом убежища и был связан, видимо, с тем убежищем inter duos lucos для всякого рода беглых и пришлых элементов, которое существовало в Риме в эпоху становления города и учреждение которого [237] традиция приписывает Ромулу²⁷⁾. Культ Дианы в Лации и в Риме свидетельствует также и о том, что по крайней мере в архаическую эпоху в исполнении его самое непосредственное участие принимали рабы и, в частности, жрецом Арицийской Дианы являлся обязательно беглый раб, носивший при исполнении обязанностей жреца титул ритуального царя (rex nemorensis). Замещение его в этой должности могло быть произведено опять–таки лишь беглым рабом посредством единоборства и ритуального убийства своего предшественника²⁸⁾.
Культ Дианы на Авентине связан, с другой стороны, с культом италийской (латинской) богини Эгерии, с которой Диана иногда и отождествлялась²⁹⁾. Эгерия же, соответственно легенде, сохраненной у Дионисия Галикарнасского, была богиней покровительницей царя Нумы Помпилия, мыслящегося в качестве ее паредра и жреца, также как близкая ей по культовому значению Танаквиль была покровительницей Сервия Туллия — ее жреца, рожденного рабыней и убитого сменившим его на римском престоле царем Тарквинием Гордым. Легенда же о рабском происхождении Сервия Туллия (а также до известной степени и Ромула) имеет свою ближайшую параллель в легенде о происхождении мифического царя Пренесте Цекула³⁰⁾, имя которого, подобно именам первых двух, также считалось божественным и включалось в число божеств Индигитаменты³¹⁾. [238] Изображения на стенах знаменитой могилы Франсуа в Вульчи, как мы уже знаем, частично связаны с легендой о Сервии Туллии (Мастарне), что свидетельствует о широком распространении этой легенды в Италии. Общеиталийское употребление соответствующей культовой практики с глубокой древности, видимо, и породило самоё легенду в ее римском, пренестинском и вульченском вариантах³²⁾.
Все вышесказанное убеждает в том, что рабы были непременными участниками различных древнеиталийских культов. Если во многих случаях, как это показывают вотивы коллегий и отдельных лиц рабского происхождения, беднейшие и бесправные элементы стремились сами к участию в ряде культов и к почитанию определенных божеств, то в других случаях они были привлекаемы к культу своими владельцами и руководителями общинного культа с целью поддержания древнейших религиозных традиций.
Такого же рода явление наблюдаем мы в латинском Ларинуме, где при храме одного из наиболее широкопочитаемых общелатинских божеств плодородия и родоначалия — Марса (отождествлявшегося с другими божествами–прародителями, а в их числе и с древнейшими латинскими и римскими царями³³⁾) находим коллегию «марциалов», которых Цицерон³⁴⁾ называет с древности учрежденными, публичными (т.е. муниципальными рабами) министрами Марса, или familia Марса. Он насчитывает их в довольно большом числе, сопоставляя их в этом отношении с сицилийскими иеродулами Афродиты Эрицины, которых именует «венериями». Возможно, что для сопоставления сицилийских иеродулов с мунициальными рабами Марса в Италии имелись и более глубокие основания, в том смысле, [239] что подобные рабские жреческие коллегии могли возникать не без влияния со стороны более древней практики культового храмового рабства в греческих центрах Сицилии. Нелишне также отметить, что связь коллегий рабов с Марсом тоже, вероятно, могла бы быть прочнее и шире, чем это прослеживается по наличествующим данным³⁵⁾.
Что же касается самих этих культов, их объединяет то, что все они связаны с древнейшими солярными божествами плодородия и родоначалия и представляют собой религиозную традицию времен родового строя, окрасившуюся уже в эпоху становления классового общества в определенные социальные тона. Поклонение этим божествам вызывало воспоминания о родовом быте, когда не было неравенства, рабства, войн и других социальных несправедливостей. Картины этой древней жизни, представлявшейся столь спокойной и привольной по сравнению с невзгодами рабовладельческого быта, возникали при исполнении культовых церемоний, связанных с поклонением ларам³⁶⁾, Диане, Церере³⁷⁾, Сатурну³⁸⁾ и другим божествам–прародителям и подателям элементарных жизненных благ. Они оформлялись в соответствующие легенды, подчеркивающие именно эти стороны культа и придававшие ему известную социальную остроту и осмысленность. Так возникла легенда о «золотом веке» — древнем счастливом времени, когда человечество управлялось царями–богами плодородия и не знало никаких тягот. Возникновение ее относится к самой [240] начальной поре истории классового общества. Во всяком случае у Гесиода она предстает уже в достаточно законченном и философски осмысленном виде. Элементы же ее присутствуют в легендах и ритуальных текстах древневосточных религий, опять–таки в первую очередь, связанных с культами солярных божеств, таких, как Исида, Иштар, Кибела и др.
Принимая в лоно государственной религии соответствующие демократические культы, патрицианское государство всякий раз шло на известную уступку низшим слоям населения, открывая некоторую отдушину для выражения надежд на будущее, поскольку легенды о «золотом веке» содержали в себе пророческий элемент — предсказания о новом пришествии царя Сатурна с его блаженными общественными порядками. Празднества в честь ларов, Сатурна, Юпитера Либера имели одну общую черту — они восстанавливали на те дни, которые им отводились, древний общественный порядок: рабы и свободные пировали и забавлялись вместе на равных началах. Сатурналии, впрочем, предусматривали даже ритуал, соответственно которому рабы и господа во время празднества менялись местами: рабы сидели за столом, а господа им прислуживали³⁹⁾. В Риме на время празднования Сатурналий избирался из числа рабов «царь Сатурналий», обладавший неограниченными правами и являвшийся как бы воплощением самого Сатурна⁴⁰⁾.
Учреждение официального культа Сатурна в Риме на основании изучения Сивиллиных пророчеств следует рассматривать еще и как результат великогреческого влияния. Влияние это осуществлялось не только в отношении определенных социально–религиозных идей, но и по линии чисто ритуальной: жертвоприношения Сатурну производились с древнейших времен capite aperta⁴¹⁾, т.е. с открытым лицом, в соответствие греческим и в противоречие латинским обычаям. Но зато согласно латинскому обычаю сенаторы, участвовавшие в жертвоприношении Сатурну, совершали церемонию в тогах, которые они снимали по окончании официальной части празднества, когда приступали к пиршеству, как это было принято и на церемониях Арвальских [241] братьев⁴²⁾. Ритуал Сатурналий усложнялся, к нему присоединился древний обычай дарения подарков и украшения ими деревьев, т.е. действия, связанные с обрядами празднества солнцеворота, вошедшие в христианский ритуал Рождества и сохранившиеся в нем до нашего времени. К концу республиканского периода празднование Сатурналий продолжалось целую неделю. В 217 г. до н.э. в связи с очередной демократизацией и эллинизацией культа, обусловленной трагическими событиями II Пунической войны, в обряд были введены лектистернии⁴³⁾ и публичные пиршества, видимо, на государственный счет.
Введение в Риме ряда греческих и восточных культов во время II Пунической войны следует рассматривать как явно демагогическую меру, принятую с целью привлечения на сторону Рима греческого и эллинизированного населения юга Италии и для успокоения и ублажения рабского и неполноправного населения города предоставлением ему возможности участия в оргиастических и широко демократических культах и празднествах. Вводя эти культы, нобилитет как бы приобщался к демократической идеологии и брал на себя пропаганду милых сердцу всякого угнетенного человека идей «золотого века». Особенно широкое распространение идеи эти получили во время интенсивных демократических [242] движений конца эпохи республики – настолько, что они всецело были приняты Цезарем, Антонием и Августом для украшения их политических программ, под флагом и в честь которых они перепевались наиболее популярными поэтами эпохи: «золотой век» стал как бы официальной программой римского правительства, чем, однако, нимало не обесценивалось его значение для низших слоев общества, черпавших из тех же легенд элементы революционной идеологии в периоды обострения социальной борьбы.
Исходя из этого следует думать, что и в начальный период республики введение в Риме целого ряда италийских и греческих культов необходимо расценивать как соответственную уступку неполноправным общественным элементам — вольноотпущенникам, клиентам и рабам, как стремление олигархического сената хотя бы в духовной области удовлетворить нужды голодного плебса, лишившегося одновременно благ этрусской торговли, с ее широкими итало–греко–пуническими связями и прочного мирного положения собственной общины, столь необходимого для процветания сельского хозяйства.
Подобные новшества в области официальной религии, диктовавшиеся соображениями. политико–демагогического характера, предпринимались на протяжении истории Римской республики (как, впрочем, и в более позднее время) неоднократно.
В данной связи для установления характера и степени участия рабов в официальном культе небезынтересен факт передачи Аппием Клавдием Цеком, в период его знаменитого цензорства, культа Геркулеса из рук нерадивых представителей родов Потициев и Пинариев в руки государственных рабов⁴⁴⁾. Аппию Клавдию приписывается, как мы знаем, ряд весьма широких мероприятий демократического характера, значительно подрывавших авторитет олигархического сената. Обширные строительные предприятия Аппия Клавдия должны были объединить и привести в движение значительные плебейские и рабские контингенты, нуждавшиеся не только в гражданских правах, но и в поощрениях чисто идейного порядка. [243]
Геркулес был демократическим божеством, олицетворявшим собой героику и этику труда. Имя его весьма нередко встречается на вотивах, исполненных рабами⁴⁵⁾. В Риме засвидетельствована collegium Herculis⁴⁶⁾, что указывает на глубокое почтение к его имени в демократической среде⁴⁷⁾. Не удивительно поэтому, что в ряду других тенденциозно–политических мероприятий Аппия Клавдия мы сталкиваемся также и с демократизацией культа Геркулеса посредством передачи его исполнения в руки жрецов–рабов. Подобный акт, разумеется, вряд ли был бы возможен, если бы рабы в действительности бывали исключены из официального культа. До этого события, по единодушному показанию источников, культ Геракла в Риме, имевший древнейшее средоточие на Ara maxima — святилище, расположенном на Forum boarium, находился в руках двух патрицианских родов Потициев и Пинариев. Пинарии при этом, как свидетельствует, в частности, Вергилий⁴⁸⁾, играли подчиненную роль «хранителей» культового места, выражаемую им словом custos, тогда как обычно в этом [244] случае следовало бы сказать о ней — aedituus. Вергилий не делает этого, видимо, лишь потому, что aedituus — смотритель храма — обычно раб. Как бы то ни было, несомненно, что Пинарии исполняли в культе Геракла рабскую функцию. Это обстоятельство, быть может, и облегчило передачу культа Геракла в 312 г. до н.э. в руки государственных рабов, с тем чтобы официальные жертвы были приносимы городским претором⁴⁹⁾, подобно тому как в храме Арицийской Дианы при содействии жреца–раба совершал их некогда латинский диктатор.
Как известно, демократическое значение культа Геракла в Риме увеличивалось на протяжении столетий и римские императоры охотно выступали с его эпитетами и под его личиной для придания себе популярности среди простого народа, а император Максимиан официально принял титул Геркулия⁵⁰⁾.
Таким образом, есть все основания для того, чтобы акт передачи культа Геракла в руки государственных рабов рассматривался как политическое мероприятие, направленное к демократизации культа, с одной стороны, и к увеличению его государственного значения, — с другой⁵¹⁾. Также и роль государственных рабов в жизни Рима, которую у нас нет никаких оснований преуменьшать, могла стать от этого еще более значительной и общественно весомой, распространяясь вследствие причастности государственных [245] рабов к официальным культам из области экономической и на область политико–идеологическую⁵²⁾.
Политическое значение демократических культов, в которых участвовали рабы, временами могло быть достаточно велико и действенно, обращаясь из фактора, умиротворяющего и сглаживающего социальные противоречия, в фактор, активизирующий и революционизирующий народные массы. Такого рода значение принадлежало, несомненно, в первую очередь Сатурналиям и другим культам и празднествам, провозглашающим социальное равенство и даже иногда перемену мест между рабами и господами. Подобного значения Сатурналий не приходится отрицать, несмотря на отсутствие прямых указаний в источниках на этот счет. Необходимо лишь внимательней отнестись к соответствующим косвенным данным. Известно, например, что царь Пирр в 283 г. до н.э. во время войны с Римом отпустил на празднование Сатурналий всех пленных⁵³⁾. Он совершил этот широкий демагогический жест с целью снискания себе популярности среди итало–римских общественных низов, с одной стороны, и с целью усиления в момент военной опасности внутренних подрывных элементов в Риме, — с другой. Пирр, видимо, хорошо учитывал создавшуюся обстановку, чреватую социальными взрывами, ибо как раз в это время среди римских вспомогательных войск произошло антиримское (как, впрочем, и антигреческое), антирабовладельческое восстание в Регии, речь о котором подробно велась выше.
Поскольку Полибий и Дионисий Галикарнасский подчеркивают связь и общность событий в Регии и в Мессане, [246] следует предположить, что и мамертинцы и регийские кампанцы действовали под влиянием одних и тех же руководивших ими идей, о которых, по крайней мере в отношении мамертинцев, можно составить себе некоторое представление. Легенда о мамертинском происхождении, даже и в таком виде, как мы находим ее у Феста, дает весьма немало для понимания идей, вдохновлявших первое поколение мамертинцев. Из рассказа Феста мы узнаем, например, что когда в Самнии вспыхнула чума, то Стенний Меттий, вождь того самнитского племени или рода, от которого происходят мамертинцы, испросив Аполлона, узнал, что исцеление может быть получено лишь по совершении обряда «священной весны», т.е. по высылке на новые места поколения, родившегося в данном году. Покинувшая в силу этого обычая Самний молодежь поселилась в Таурикане, откуда ее призвали на помощь мессинцы, воевавшие с соседями. В награду за эту помощь пришельцы были приняты в гражданство и наделены общинной землей (et in suum corpus Qommunionemque agrorum invitaverunt (sc. Messanenses) eos; Fest.; 150, 31L). После чего все члены общины стали именоваться мамертинцами, от имени их избавителя — бога Мамерса, оскского Марса.
Упомянутые в этом рассказе имена собственные подтверждаются эпиграфическими и другими историческими данными. Прежде всего имя племенного вождя, выведшего мамертинцев из Самния, — Стенния находим в качестве имени одного из двух meddices, названных в уже упоминавшейся оскской надписи из Мессаны, относящейся к раннемамертинской эпохе. Этим свидетельствуется его подлинность в том смысле, что оно было в употреблении у мамертинских вождей эпохи захвата ими Мессаны. Таурикана, откуда выводили себя месоинские мамертинцы, как уже было сказано выше, должна быть отождествлена с южноиталийской Таурианой. Причастность же мамертинцев к культу Аполлона, волею которого, соответственно рассказу Альфия, произошло переселение самнитов, подтверждается все той же оскской надписью из Мессаны, представляющей собой вотив мамертинских правителей Аполлону. Это же божество изображается также на мамертинских монетах⁵⁴⁾с эпитетом Архегета, т.е. вождя или царя–основателя. [247]
Обряд «священной весны» (ver sacrum) известен в качестве самнитского или сабелльского легендарного обычая, под знаком которого совершалось в глубокой древности расселение сабелльских племен. При этом божеством, в честь которого совершался обряд «священной весны» и которое руководило переселением и являлось основателем новых поселений, был общеиталийский бог плодородия и родоначалия Марс, чьим именем (или именами его священных животных, указывавших переселенцам дорогу) называли себя новые общины. Таким происхождением гордились марсы, марруцины, гирпины, луканы, пиценты. Самнитский Бовианум был основан по преданию указанием Марсова быка. Само имя Италия, прилагавшееся, как известно, первоначально лишь к южной части Апеннинского полуострова, возникло, соответственно весьма распространенной в древности легенде⁵⁵⁾, от оскского наименования теленка (молодого быка) — vitulum. Подтверждением прочности этой этимологии в сознании италийских племен, а стало быть, и цепкости связанных с ней мифологических представлений являются монеты Корфиния, чеканенные в то время, когда пункт этот был центром средне- и южноиталийских повстанцев в эпоху союзнической войны (91–88 гг. до н.э.), с легендой Viteliu и с изображением Марсова быка, растаптывающего (Марсову же) римскую волчицу, что символизировало борьбу италийцев за освобождение от власти Рима. Из этого следует, что представления об общеиталийском Марсе, как о боге расселяющихся и утверждающих свое существование племен, объединяли еще и в I в. до н.э. боровшихся за свою независимость марсов, самнитов и других италиков⁵⁶⁾. А из рассмотренного выше повествования Альфия о происхождении мамертинцев явствует, что совершенно аналогичные представления составляли идеологический арсенал последних в эпоху их утверждения и революционной активности в Сицилии.
Возникновение обряда «священной весны» и распространение культа Марса как солнечного божества плодородия, под эгидой которого происходит приумножение, разделение и расселение племен, должно быть отнесено ко времени этногенеза сабелльских племен и их распространения [248] по Средней и Южной Италии, происходившего особенно бурно в VII—V вв. до н.э. Следует полагать несомненным, что легенды о распространении сабеллов под водительством Марса были связаны с теми же представлениями о счастливой и благодатной жизни, которые связывались с легендарными царствованиями Сатурна, Фаунуса, Пикуса (т.е. того же Марса) и других богов–царей, основателей латинского племени и его общин. Эти идеи, как известно, легли в основу легенды о «золотом веке», весьма распространенной в древности и связанной с наиболее популярными празднествами (Сатурналиями, Дионисиями и др.). Они питали политические надежды общественных низов и использовались в общественных верхах для прикрытия классовых противоречий и поддержания социального равновесия⁵⁷⁾. Весьма вероятно, что подобные же «сатурнические идеи» присутствовали и в умах регийских кампанцев.
По свидетельству Аппиана⁵⁸⁾, переворот в Регии произошел во время общегородского празднества, сопровождавшегося общественным пиршеством. Такие праздничные пиршества, как известно, имели всегда более или менее ярко выраженный сатурнический характер и сопровождались льготами и свободами для рабов и простонародья, что в трудные времена должно было лишь подчеркивать их бесправие и подогревать их революционные настроения.
Нет ничего удивительного поэтому, что мамертинцы связали свои стремления, приведшие их к захвату и социальному переустройству мессинской общины, с представлениями об обряде «священной весны», во исполнение которого их предки–соплеменники уходили с насиженных мест под водительством бога–родоначальника в поисках более счастливой и богатой жизни.
В знак того, что их предприятие освящено божественной волей, племенной традицией и стремлением к воплощению в жизнь идей «золотого века», они приняли наименование «мамертинцев», т.е. детей или людей Марса, по–оскски Мамерса⁵⁹⁾. Имя свое они распространили также и на мессинцев, оставленных ими в общине, равно как и на самый [249] город, удерживавший его наряду с прежним наименованием весьма продолжительное время⁶⁰⁾. [250]
Революционные действия мамертинцев, а также тесно связанных с ними регийских кампанцев, имели место в весьма тревожные в политическом отношении времена, когда Сицилия и Южная Италия служили ареной жестоких противоречий и открытой борьбы между греками, карфагенянами и римлянами. В III в. до н.э. политическая и социальная борьба в Сицилии и на юге Италии особенно обострилась после смерти Агафокла, в годы войны Рима с Пирром и во время I Пунической войны, когда значительные массы кампанского и южноиталийского населения были приведены в движение, когда, пользуясь противоречиями этих могущественных политических сил, луканы и бруттии нападали на прибрежные греческие города и подвергали их разграблению⁶¹⁾.
В связи с указанными событиями рассматривает революционный переворот в Мессане и Регии уже Полибий⁶²⁾. С ними должны быть сопоставлены также и те революционные движения, которые произошли в Африке во время политического кризиса, причиненного поражением карфагенян в I Пунической войне и известного под именем Ливийской войны 241—238 гг. до н.э., обстоятельства которой рассмотрены нами подробно выше. В этой войне, ведшейся иноземными наемниками и угнетенными местными племенами против Карфагена, значительную роль играли, также как в революционных событиях, происшедших в Мессане и Регии, южноиталийские контингенты.
Из описания Диодором великого сицилийского восстания рабов и, в частности, фигуры его вождя — сирийца Эвна следует, во–первых, что восстание было в немалой степени связано с идеями социального равенства и справедливости, выраженными в легенде о «золотом веке» и в ритуале сатурнических культов и празднеств; во–вторых же, явно, что источник Диодора представлял себе Эвна, вольно [251] или не вольно, в образе классического царя Сатурналий ⁶³⁾.
Культ Вакха, введенный в Риме в его наиболее откровенном виде в период II Пунической войны, имел на его родине, в Греции, ярко выраженный демократический и сатурнический характер. В аттических Дионисиях принимали участие рабы и другие угнетенные общественные элементы и вели себя во время празднества вольно и разнузданно. Эти же явления, видимо, повторились и в Риме во время Вакханалий. Оргиастический характер вакхических шествий, в которых наряду с простонародьем принимали участие и представители высших слоев общества, поразил воображение нобилитета и вызвал в нем весьма резкую и враждебную реакцию, получившую воплощение в знаменитом сенатусконсульте de Bacchanalibus. Сообщающие об этом авторы (подробнее всего Ливий⁶⁴⁾) ничего не говорят о политической стороне дела. Ливий, однако, связывает участников вакхических оргий в Риме с coniuratio clandestina⁶⁵⁾ — «тайным заговором», что было бы непонятно при отсутствии соответствующего политического акцента. То, что он, несомненно, наличествовал, подтверждает прежде всего жестокость мер, принятых в отношении участников Вакханалий в 186 г. до н.э. Многие сотни римлян были казнены по обвинению в coniuratio, многие при неудачной попытке к бегству кончили жизнь самоубийством⁶⁶⁾. Известная часть участников движения все же избежала расправы и ускользнула из Рима. О их враждебной официальному Риму политической активности свидетельствуют события, развернувшиеся два года спустя на юге Италии в районе Тарента, где претор Л. Постумий подавлял восстания рабов–пастухов, действовавших под руководством бежавших из Рима участников Вакханалий⁶⁷⁾. Это движение, опиравшееся на широкие слои угнетенного апулийского пастушеского крестьянства, было подавлено с трудом и далеко не сразу⁶⁸⁾. Во всяком случае преследования [252] и экзекуции со стороны римской администрации производились еще и в 181 г. до н.э.
Эти события, упоминанием о которых мы заканчиваем наше изложение, являются одним из наиболее ярких примеров революционизирующего действия «сатурнических» и «дионисийских» идей. Мы видим, как эти идеи, достигнув определенного накала, распространялись через их более активных и интеллигентных носителей, увлеченных греческим оргиастическим мистицизмом, который был связан с проявлениями крайнего демократизма и свободомыслия. Они будили в слоях находившегося на положении рабов южноиталийского крестьянства потенциальные революционные силы. На этом примере мы убеждаемся лишний раз в том, что революционизирующие идеи в древности, как впрочем, и в более позднее время, нередко окрашивались в религиозные и мифологические тона, поскольку религиозные представления низших слоев общества были пропитаны социально–утопическими стремлениями⁶⁹⁾. Идеи эти, как мы видели, были теснейшим образом связаны с живыми в народной психологии представлениями об общинно–родовом правопорядке, представлявшемся угнетенному люду по сравнению с рабовладельческим строем образцом справедливости. Широкая популярность и глубокая жизненность этих идей выразилась в том, что они на протяжении столетий находили для себя почву и подвергались настойчивой разработке как в художественной, так и в политико-философской литературе древности. На них же в несколько более позднюю эпоху, отмеченную более широкими народно–революционными движениями, которые были вызваны событиями времен поздней республики, выросли идеи и символы эллинистического и раннехристианского мессианизма⁷⁰⁾. [253]

Назад К содержанию Дальше

¹⁾ Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. СПб., 1906; Д. Л. Крюков. Мысли о начальном различии патрициев и плебеев. — «Пропилеи», IV. М., 1856, стр. 5 сл.
²⁾ Dion. Hal., IV, 14, 3.
³⁾ Dion. Hal., IV, 14, 3; Plin., NH, XXXIV, 204. Этот интересный в социально–историческом и в историко–религиозном отношении текст Дионисия Галикарнасского звучит в переводе так: «Он (т.е. Сервий Туллий) учредил также, чтобы лицами, присутствующими и ассистировавшими при служении на этих празднествах были не свободные, но рабы, ввиду того, что служители из рабов (θεράποντες) были приятны героям. Эти празднества римляне продолжают праздновать весьма торжественно и в мое время, вскоре после Сатурналий, называя их Компиталиями, по перекресткам. И они поддерживают древний обычай, соответственно которому служители из рабов угождают героям, и на дни праздников убираются всякие признаки их рабского состояния, так чтобы рабы в эти дни исполнились гуманными и добрыми чувствами к своим господам и не ощущали тяжести своего положения».
⁴⁾ ВСН, 23, 1899, стр. 60 сл.
⁵⁾ CIL, VI, 1324; см. также J. Marquart, G. Wissоwa. Römische Staatsverwaltung, III. Darmstadt, 1957, стр. 204 сл.; Th. Mоmmsen. Das Römische Staatsrecht, III, 1. Leipzig, 1887, стр. 115 сл.
⁶⁾ Подобным же образом объяснял участие рабов в культе ларов Вард Фаулер (W. Ward Fowler. A Note on the Controversy as to the Origin oif the Lares. — «Archiv für Religionswissenschaft», XI, 1906, стр. 529).
⁷⁾ G. Wissоwa. Die Anfänge der römischen Larenkultus, — «Archiv für Religionswissenschaft», VII, 1904, стр. 42 сл.
⁸⁾ Катон (De agric., 143) возлагает на вилику обязанность украшения венками домашнего очага и произнесения молитв в честь фамильных ларов в каждые календы, ноны и иды, а также по праздничным дням.
⁹⁾ W. Roscher. Ausfiirliches Lexikon der griechischen und römischen Mythologie, II. Leipzig, 1890, стр. 1896, рис. Ε.
¹⁰⁾ Там же, рис. Д.
¹¹⁾ E. Samter. Familienfeste der Griechen und Römer. Berlin, 1901, стр. 111 сл.
¹²⁾ Л. Α. Εльницкий. О социальных идеях Сатурналий. — ВДИ, 1946, № 4, стр. 61 сл.
¹³⁾ Ovid. Fast., V, 621.
¹⁴⁾ Весьма любопытная сцена человеческого жертвоприношения изображена на этрусской погребальной урне III—II вв. до н.э., изданной Г. Кёрте (G. Körte. I rilievi delle urne etrusche. Roma, 1890, табл. CXV, 1) и воспроизведенной в виде штрихового рисунка у Майяни (Z. Mауani. Les étrusques commence à parler. Vichy, 1961, стр. 95, рис. 13). Над коленопреклоненным длинноволосым человеком стоят два жреца в островерхих головных уборах с кинжалами в руках. По левую сторону от этих персонажей два служителя (с такими же прическами, как и у жертвы): один с топором в руке и с большим сосудом на плече, другой с лестницей (?) в руках. Справа одна фигура в тоге и флейтист (тоже с длинными волосами). Кёрте склонялся к тому, что изображение воспроизводит некую мифологическую сцену.
¹⁵⁾ F. De Laguna. The Story of a Tlingit Community. Washington, 1960, стр. 48, 134, 182 и табл. I.
¹⁶⁾ Формально в эпоху древней республики лицо рабского происхождения могло становиться ingenuus в третьем поколении (Suet. Claud., 24; ср. PW, RE, 25, 1926, стб. 106), а позднее уже и во втором. Однако нахождение «свободнорожденных» в одних коллегиях с рабами и на тех же самых должностях показывает, что это формальное различие раба и потомка рабов по своему социально–бытовому эквиваленту сводилось к нулю.
¹⁷⁾ Ср. F. Börner. Untersuchungen über die Religion der Sklaven, I, Wiesbaden, 1957, стр. 43.
¹⁸⁾ Было бы неверно вообще отрицать популярность Сатурна и связанных с его культом социальных идей в приватной религиозной практике низших классов (см. E. М. Штаерман. Мораль и религия угнетенных классов Римской империи. М., 1960, стр. 138). Именно от древнего времени (не позднее III в. до н.э.) сохранилась надпись на глиняном сосуде, происходящем из Лация (точнее не известно): Saturni pocolom — вотив, адресованный, видимо, как раз из среды непривилегированного населения. Этот вотив свидетельствует о живости культа Сатурна также и за пределами Рима в достаточно древнюю пору. Время же поздней республики и империи знает многочисленные, вотивы Сатурну (в том числе и от коллегии cultores Saturni), происходившие как из Италии, так и из провинций (CIL, X, 1555, 6027; III, 1796, 2225, 2382; V, 2382, 3991-3993, 3916, 4013, 5000, 5021-5024 и др.), где он нередко отождествлялся с местными божествами родоначалия и плодородия.
¹⁹⁾ Ср. F. Bömer. Untersuchungen über die Religion der Sklaven, I, стр. 29, 32 сл.
²⁰⁾ Там же, стр. 26; ср. H. Le Воniес. Le culte de Cérès à Rome, Paris, 1958, стр. 342 сл.
²¹⁾ J. Marquart, G. Wissowa. Römische Staatsverwaltung, III, стр. 224.
²²⁾ IOSPE, I2, № 120, где после перечисления имен коллегии стратегов упомянуто имя гиперета с примечанием: ὑπερέτησενεὐαρέστωςη. О том, какого рода культовые действия могли возлагаться на служителей–рабов жреческих коллегий и, в частности, коллегии Арвальских братьев, позволяет, быть может, судить известие о том, что церемония lustratio agrorum производилась, как правило, магистрами пагов (Gram. lat., I, 164, 28). Они назначались обычно из числа вольноотпущенников. На обязанности этих магистров лежала, как известно, также и организация празднования Компиталий, осуществлявшаяся через их служителей (ministri), нередко объединенных вместе с магистрами в культовые коллегии (collegia compitalicia). Обряд очищения частновладельческой земли, культовая формула которого сохранена Катоном (De agric., 141, 1), производился по поручению владельца через «Мания» — нарицательное имя, в качестве praenomen'a, как мы помним, широко распространенное в древнейшую эпоху и засвидетельствованное также в качестве рабского имени для республиканской эпохи (Dio, fr. 87, 5). Катон не связывает эту молитвенную формулу и это имя с должностью вилика, вероятно, только потому, что молитва древнее эпохи латифундиального рабства и в лице «Мания» она имеет в виду порабощенного земледельца в широком смысле этого понятия (см. G. Wissowa. Die Anfänge der römischen Larencultus, стр. 52, прим. 2; ср. E. Samter. Familienfeste der Griechen unid Römer., стр. 31, прим. 4.
²³⁾ H. Le Bonieic. Le cuilte de Cérès à Rome, стр. 220 сл.; ср. F. Bömer. Untersuchungen über die Religion des Sklaven, I, стр. 99. Вотивы коллегий рабов, адресованные Диоскурам, достаточно многочисленны в эпоху поздней республики и империи. Опубликованный в JRSt (L, 1960, стр. 112 сл.) С. Вейнштоком вотив: castoreipodlovq–veicvrois, происходящей из Лавиния и относящийся к V в. до н.э., показывает, что эта культовая практика была в ходу также и в достаточно раннее время. По аналогии с более поздними памятниками вотив этот может быть равным образом атрибутирован представителям низших слоев латинского населения, поскольку Диоскуры идентифицировались с народными пенатами (Penates publiici) и в качестве таковых фигурировали на древнеримских монетах.
²⁴⁾ Le Воniес. Указ. соч., стр. 242 сл.
²⁵⁾ CIL, I², 677, 679 (конец II в. до н.э.); J. Johnson. Excavations at Minturnae, II, 1. Rome, 1933, стр. 41, № 2 (ср. стр. 8 и 114).
²⁶⁾ F. Аltheim. Römische Religionsgeschichte, II. Berlin — Leipzig, 1932, стр. 46.
²⁷⁾ См. выше. День основания храма (13 августа) считался праздником рабов (Fest., р. 343; Plut. Qu. Rom., 100). Храм был выстроен Сервием Туллием на средства латинян и римлян (Dion. Hal., IV, 26, 4; Liv., I, 45; Varro. De r. r., V, 43). С именем Юпитера (Зевса) Ликория или Аполлона Ликия («Волка») связана, вероятно, так или иначе и этиология легенды о «волчьем» происхождении близнецов Ромула и Рема. У многочисленных евразийских племен I тысячелетия до н.э. беглецы и изгнанники сопоставлялись с волками. Ромул и Рем, вскормленные волчицей, также были изгоями. И культ их как «волчьих» божеств необходимо связывать с капитолийским культовым убежищем для рабов «inter duos lucos» (ср. Μ. Εliadе. Les Daces et les loups. — «Numen», VI, 1959, fasc. 1, стр. 18).
²⁸⁾ Ovid. Fast., III, 271 сл. Дж. Фрезер в обширном исследовании показал (J. Frazer. The Golden Bough, I. London, 1925, стр. 562 сл.), что этот обычай замещения жреца посредством ритуального единоборства и убийства связан историческими и этнографическими параллелями с культами солярных божеств плодородия и родоначалия.
²⁹⁾ CIL, X, 1493 (ср. PW, RE, V, 1905, стб. 333, 9).
³⁰⁾ Verg. Aen., VII, 678 сл. (ср. PW, RE, III, 1899, стб 1244 сл.).
³¹⁾ Tertull. Ad nat., II, 15.
³²⁾ Вариант мифа о Тарквинии Древнем и рабыне Окризии — матери Сервия Туллия З. Майяни (Z. Mауani. Les étrusques commencent à parler. Vichy, 1961, стр. 84, рис. 1 на стр. 14) находит на этрусском бронзовом зеркале V—IV вв. до н.э. с изображением сцены гадания по печени и с надписью, упоминающей Тарквиния и Окризию (Ucresie). Это зеркало, подобно упомянутой только что фреске в могиле Франсуа в Вульчи, показывает лишний раз, что легенды, связанные с Сервием Туллием и его рабским происхождением, были распространены при этом в различных версиях, не только в римской, но и в этрусской среде.
³³⁾ См. G. Hermansen. Studien über den italischen und den römischen Mars. Copenhagen, 1940, стр. 20 сл.
³⁴⁾ Сiсer. Pro Cluent., 43.
³⁵⁾ CIL, XIV, 32 упоминает о пожертвовании для какого–то культового места изображения Марса (signum Martis), совершенном А. Остиензием Асклепиадом, принадлежавшим к корпорации государственных или муниципальных рабов Остии (Corpus familiae publicae libertorum et servorum).
³⁶⁾ Найденное в 8 км близ Лавиния архаическое посвящение Лару Энея (или Лару Энею) (см. S. Wienstoсk. Two archaic Ineciriptione fmm Latium. — JRSt, L, 1960, стр. 114 сл); LARE ΑΙΝΕΙΑ D[ONOM] на cippus'e из известняка, датирующемся V—IV вв. до н.э. Lar Aineas этой надписи должен быть отождествлен с Aeneas Indigee или Indigee Pater (Verg., Aen., XII, 794), а поскольку позднейшие вотивы ларам в огромном большинстве происходят из низшей социальной среды, то и этот вотив может быть истолкован как древнейшее свидетельство культа ларов среди зависимого от Рима и угнетенного им латинского населения.
³⁷⁾ В качестве древнейшего свидетельства о простонародном культе Цереры в Италии может служить вотивная надпись: Keri pocolom — на глиняном сосуде из Вульчи в Этрурии IV—III вв. до н.э. (CIL, I², 445).
³⁸⁾ См. выше, стр. 234, прим. 18.
³⁹⁾ Л. Α. Εльницкий. О социальных идеях Сатурналий, стр. 60.
⁴⁰⁾ Там же, стр. 61.
⁴¹⁾ Mаcrob. Sat., III, 6, 17.
⁴²⁾ W. Fowler. Roman Festivals. London, 1908, стр. 271. Все участники Сатурналий, и свободные и рабы, носили pilei — остроконечные шапки фригийско–скифского образца, также указывающие на восточногреческое влияние в установлениях этого культа (Dion. Hal., IV, 24, 6).
⁴³⁾ Liv., XXII, 1, 19: leotisterniuim imiperatum et convivium publicum. Грецизация Сатурналий, как сказано, впервые была произведена на основании указаний, почерпнутых из Сивиллиных книг. В результате подобных же консультаций в Риме неоднократно вводились греческие демократические культы. Следует полагать, судя по более поздним греко–иудейским Сивиллиным пророчествам (испытавшим на себе влияние древневосточной пророческой литературы, которое начало проникать в Грецию уже со времен Гесиода), что и в римских Сивиллиных книгах уже с глубокой древности присутствовал известный демократический элемент, обусловленный, быть может, политическими тенденциями куманской Сивиллы, с деятельностью которой необходимо связывать содержание соответствующих записей, сохранявшихся в храме Юпитера. Кроме того, при дуумвирах (позднее децемвирах), наблюдавших за сохранением и интерпретацией Сивиллиных книг, уже при Тарквиниях состояли два государственных раба- переводчика (δημόσιοι, θεράποντε — Dion. Hal., IV, 62, 4), деятельность которых, по всей вероятности, влияла на характер интерпретации Сивиллиных пророчеств.
⁴⁴⁾ Dion. Hal., I, 40. 5: ῾η τοῦ δαίμονος επιφἄνεια περὶ τῆν ᾿αλλαγήν τῶν ίεροποιῶν ἐγένετο (указание божества о замене его жрецов).
⁴⁵⁾ Например, CIL, VI, 307; III, 5657; ВСН, 23, стр. 70, № 15 сл.
⁴⁶⁾ CIL, XIV, 956.
⁴⁷⁾ В этой связи тоже небезынтересна надпись (CIL, VI, 277), где посвящение Геркулесу исполняет некий P. Decimius Lucrio — номен и когномен которого образованы от decuma — десятина и lucrum — выгода. Моммзен в примечании к этой надписи полагает, что речь может идти о вольноотпущеннике или иеродуле, посвященном в качестве десятой доли некоего дохода в храм Геркулеса.
⁴⁸⁾ Verg. Aen., VIII, 269. Есть основания полагать, что первоначальное введение культа Геракла в Риме было связано с обстоятельствами, в какой–то мере аналогичными тем, какие сопутствовали его возобновлению и трансформации при Аппии Клавдии. Некоторые черты древнейшего культа Геркулеса на Ara maxima обнаруживают определенное греческое и пуническое влияние, заставляющее подозревать, что он был заимствован из Сицилии, где на него повлиял и карфагено–финикийский Мелькарт. Об этом свидетельствует обычай недопущения женщин к культу римского Геркулеса, чуждый италийским обычаям. Кроме того, имя Potitius, воспринятое позднее как родовое имя наследственных жрецов, отправлявших культ Геркулеса, в действительности является скорее всего лишь переводом греческого κάτοχος — наименование жреца–иеродула, засвидетельствованного в греко–сицилийском культе Зевса Урания (см. D. Van Berchem. Hercule Melquart à l'Ara maxima. — «Atti délia pontificia Academia di archeologia. Rindiconti», XXXII, 1960, стр. 61 сл.). Таким образом, и со стороны Потициев обнаруживается древнее рабское начало в жречестве этого культа, позволяющее нам тем легче понять, почему Аппий Клавдий передал культ Геркулеса на Aria maximal в руки государственных рабов: он уже был в их руках, но на протяжении столетий эти рабы превратились в патрициев–аристократов.
⁴⁹⁾ CIL, VI, 312-319 (ср. Haug, in: PW, RE, VIII, 1913, стб. 562 сл.).
⁵⁰⁾ Aurel. Vict. Caes., 39, 18 M (ср. Oros., VII, 25, 5).
⁵¹⁾ Любопытно, что и в императорское время рабы, как и другие неполноценные социальные элементы, выступают, и при этом частным порядком, в качестве основателей и исполнителей культа Геракла. Найденный в Риме и опубликованный в 1924 г. вотив, относящийся к царствованию Траяна, имеет следующее содержание («Notizie degli scavi di Antichilà», XXI, 1924, стр. 67): Hierus et Asylus Ti(berii) Jullii Aquilini Caetricii Saturnin (i) Claudii Liviani pr(aefecti) pr(aetorio) str(vi) villici aedcm Herculi Invicto Esychiano d(e) s(ua) fecerunt. Искусственно–культовый характер имен этих рабов–виликов, видимо, отправлявших культ Геракла от имени фамилии Клавдия Ливиана — префекта претория императора Траяна, заставляет сопоставить их с именами древних блюстителей официального культа Геракла в Риме — Потициев и Пинариев. Эпитет же Геракла — Эзихиан — выясняется из другого вотива, найденного в Риме еще в XVIII в. (CIL, VI, 322): Herculi Invicto sacrum M(arcus) Claudius Esychus d(onum) d(edit). Этот M. Клавдий Эзих был, вероятно, отпущенником Клавдия Ливиана. В качестве имени основателя культа когномен его был присоединен как эпитет к имени Геракла.
⁵²⁾ В эпоху Аппия Клавдия Цека, введшего, как известно, вольноотпущенников в сенат и открывшего им доступ к курульным должностям (эдилитету), может быть отмечен и случай использования вольноотпущенника для государственно–идеологических целей. Спурий Карвилий, вольноотпущенник Спурия Карвилия Максима Руга, консула 293 г. до н.э., содержавший в период между 254—234 гг. до н.э., по свидетельству Плутарха (Plut. Qu. Rom., 59), грамматическую школу (γραμματοδιδασκαλεῖον), имел, может быть, отношение к предпринятой Аппием Клавдием в 312 г. до н.э. в период его цензорства реформе латинского алфавита, поскольку на основании того же свидетельства известно, что Спурий Карвилий впервые применил букву G в написании имени своего патрона RUGA вместо RUCA (см. В. Μ. Линдсей. Краткая историческая грамматика латинского языка. Пер. Ф. А. Петровского. М., 1948, стр. 16; ср. Goetz, in: PW, RE, 111, 1899, стб. 1629, № 5).
⁵³⁾ Plut. Pyrrh., XX, 5.
⁵⁴⁾ А. Holm. Geschichte Siciliens im Altertum, II. Leipzig, 1874, стр. 487.
⁵⁵⁾ Dion. Hal., I, 35.
⁵⁶⁾ Ср. G. Hermansen. Studien über den italischen und den römischen Mars, стр. 99 сл.
⁵⁷⁾ Ср. Л. А. Ельницкий. О социальных идеях Сатурналий, стр. 54 сл.
⁵⁸⁾ App. Samn., IX, 1.
⁵⁹⁾ Fest., 150 L, ср. 117 L.
⁶⁰⁾ Может быть прослежена определенная эволюция обряда ver sacrum и связанных с ним представлений, изменявшихся в связи с модификацией и усложнением социальной структуры италийского общества. Из упомянутого ранее рассказа Альфия у Феста о происхождении мамертинцев следует, что обычай изгнания или выведения на новое место жительства посвященного Марсу (Аполлону) поколения через 20 лет после совершения votum'a является смягчением более древнего обычая принесения этого поколения в жертву названному божеству во избавление от голода или эпидемии (…cum crudele videretur pueros ас puellas innocentes interficere, perductos in adultum aetatem velabant atque ita extra fines suos exigebant. Fest., p. 519 L.). Это же самое обстоятельство подтверждается рассказом Дионисия Галикарнасского о расселении италийских аборигинов (Dion. Hal., I, 16, 1 сл.:. κτείνειν γάρ οὺδένα τῶν ἐκγόνων ὰξίουν ): Тот же Фест (p. 424 sq. L) называет применительно к переселенцам из сабинской Реаты, занявшим место лигуров и сикулов на Септимонтии, таких посвященных Марсу людей «священными (рабами)»: sacrani… naim vere sacro nati erant. Посвящение божеству мыслится названным древним автором в качестве замены жертвоприношения определенного поколения людей ради избавления от какого–либо бедствия, (ср. G. Wissowa. Rel igion und Kultus der Römer. München, 1912, стр. 420, прим. 5). Практика подобных жертвоприношений неоднократно засвидетельствована этнографически в различных частях света.
О том, что позднее при возникновении рабовладения посвящение живых людей Марсу рассматривалось как отдача посвящаемых в ритуальное рабство, свидетельствует, как наличие коллегий иеродулов Марса (»марциалов». — Cicer., Piro Cluemt., 43), так, в особенности, параллели между легендарными версиями возникновения некоторых италийских поселений (в частности Рима) и способом выведения греческих колоний посредством выселения на новое место посвященных Аполлону в качестве «десятины» (δεκατευθέντες ) священных рабов. Таково было возникновение соседнего с мамертинской Мессаной Регия, согласно рассказу Страбона, ссылающегося на Антиоха Сиракузского (Strab. Geogr., VI, 1, 6): десятая часть халкидской молодежи была посвящена Аполлону и вследствие недородов (δι᾽ ἀφορίαν выселена в Регий при содействии занклейцев, назначивших им ойкиста.
Происхождение многих греческих колоний традиция связывает подобным же образом с культовым рабством Аполлона (F. Bömer. Untersuchungen über die Religion der Sklaven, III. Wiesbaden, 1961, стр. 8 сл.). Отголоски этой же традиции следует видеть в сообщениях о рабском происхождении и других греко–италийских центров (Локр, Метапонта, Тарента, Пренесте и др.). Нужно полагать, что выселившиеся из Самния мамертинцы тоже могли рассматриваться в качестве священных рабов Марса.
Значительно позднее в Риме ритуал «священной весны» применялся в качестве чрезвычайной очистительной или благодарственной церемонии для спасения города и государства. Подобный случай совершения церемонии ver sacrum описывает Ливий (ХХХ111, 44, 1 сл.) применительно к 194 г. до н.э. (во исполнение обета, принесенного консулами после битвы при Тразименском озере в 217 г. до н.э.). Однако в этом случае речь идет лишь о принесении в жертву рожденного в определенный отрезок времени скота (между мартовскими и майскими календами). Жертвоприношение это, хотя и связанное с культом Марса по времени рождения жертвенных животных, совершалось, видимо, в честь Юпитера. Все это может рассматриваться в качестве свидетельства полнейшего вырождения первоначального содержания обычая «священной весны», наблюдаемого уже при полном свете истории и в пределах римского государства.
⁶¹⁾ Dion. Hal., XX, 4.
⁶²⁾ Polyb., I, 6 сл.
⁶³⁾ См. Л. А. Ельницкий. Из истории революционной идеологии эллинизма. Эвн как царь Сатурналий. — «Вестник истории мировой культуры», 1957, № 6, стр. 58 сл.
⁶⁴⁾ Liv., XXXIX, 8, 3 сл.
⁶⁵⁾ Там же, 8, 3.
⁶⁶⁾ Там же, 19, 2.
⁶⁷⁾ Там же, 41, 6.
⁶⁸⁾ Там же, XI, 19, 9.
⁶⁹⁾ Л. А. Ельницкий. Из истории революционной идеологии эллинизма, стр. 58 сл.
⁷⁰⁾ Там же, стр. 62.

Заключение

Наличные факты по истории древнеиталийского рабовладения, сколь они ни отрывочны и ни фрагментарны, дают представление о некоторой его эволюции от патриархальных форм родового рабства; эти формы весьма тесным образом связаны с клиентелой, откуда этот институт, имевший такое важное значение для дальнейшей истории Рима, видимо, и берет свое начало.
Наблюдая, далее развитие рабовладельческих отношений в Италии в начальную пору существования древнейших государственных образований в Великой Греции, Этрурии и Лации, мы встречаемся как с примитивными, распространявшимися на целые племена, так и с более развитыми и жестокими формами этих отношений, возникшими в результате работорговли и распространения долгового рабства. Эти формы сосуществуют одновременно и границы между ними довольно неопределенны и неуловимы.
Весьма существенным является участие рабов в различных сторонах жизни общины: как в производстве, где всякий производитель более или менее подневолен и действует в силу принуждения, так и в культе — родовом и государственном, — где мы находим рабов не только в качестве культовой прислуги, но и в качестве жрецов.
По примеру греческих общин италийцы черпали свои военные контингенты в значительной степени из рабов и других неполноправных общественных элементов. Это обстоятельство открывало для последних доступ к гражданству и к легальной политической жизни. Отпуск рабов на волю, приписка вольноотпущенников к трибам и наделение их землей создавали мощный резервуар для пополнения рядов гражданства. Активная и демократическая мыслящая часть патрициата находила для этого всяческие моральные [254] оправдания. À эти новые граждане — вчерашние рабы и клиенты — привносили в жизнь общины очень многое от своей недавней идеологии, связанной с религиозными верованиями родового строя. Организация римского плебса с его народным трибунатом и его культами восприняла достаточно много от общинных установлений и преданий, сохранявшихся и обращавшихся в среде рабов и клиентов. Допустимо думать, что к числу подобных установлений может быть отнесено возникновение также и военного трибуната, а из него — военного трибуната с консульской властью. Сюда же относится и формирование некоторых юридических норм, вышедших из древнего сакрального права, касающихся патроциния и народного трибуната, получивших отражение в законодательстве XII таблиц.
Римская община в политических учреждениях, правовых нормах, равно как и в религии создавала известные установления, отвечавшие домогательствам низших общественных слоев или пыталась посредством подобных установлений в какой–то мере предвосхитить народные чаяния или во всяком случае сгладить остроту недовольства.
Интересы экономической выгоды, так же как и социально–правовые условия, форсировали формальное вольноотпущенничество при сохранении фактической зависимости раба или клиента от владельца и патрона. Степень реальности высвобождения неполноправного лица зависела в значительной мере от его имущественного ценза, и мы наблюдали, как значительную самостоятельность приобретали отпущенники и даже рабы, действовавшие от имени крупных предпринимателей или находившиеся на государственной службе. Вероятно, как это выступает особенно отчетливо в эпоху поздней республики и империи, известная категория рабов сохраняла лишь формальную зависимость от владельцев (сочетавшуюся, видимо, с определенной суммой оброка), в действительности же превращалась сама в рабовладельцев в самом прямом смысле этого слова.
Однако с развитием работорговли, умножением числа иноземных рабов, общее положение неполноправных общественных элементов значительно ухудшилось по сравнению с их положением в эпоху патриархального рабства. И это опять–таки находит свое отражение как в правовых нормах, ориентирующихся применительно к рабу лишь на его рыночную стоимость, так и в морально–политическом кодексе, который устанавливал отношение к рабу как к вещи и [255] стремился всячески воспрепятствовать увеличению правомочной части общины за счет рабов и других угнетенных элементов. Подобные реакционные тенденции в римском обществе обнаруживаются со времени укрепления нобилитета и всаднического сословия и продолжают усиливаться вплоть до конца эпохи республики. Происходит вместе с тем постепенное вырождение клиентелы, которая из института грубого принуждения превращается к концу республиканского периода в некий социальный рудимент, который, однако, сохраняет, а вернее даже увеличивает свое морально–политическое значение и распространяет его на значительные вновь приобретенные Римом территории.
Мы видели также, как в эпоху патриархального рабства революционные выступления рабов и клиентов происходили преимущественно по инициативе их владельцев и патронов, стремившихся использовать недовольство и потенциальную политическую активность подвластных им лиц для достижения своих собственных, впрочем, более или менее демократических целей. Лишь по мере увеличения числа иноплеменных и иноземных рабов и ожесточения форм рабовладения рабы начинают восставать по собственной инициативе и под предводительством собственных вождей почти всегда, однако, в контакте с другими угнетенными элементами. Эти движения происходили под флагом утопических идей, которые были связаны с воспоминаниями об общинно–родовых порядках, выражавшимися в некоторых легендах, вроде легенд о «золотом веке» и о рабском происхождении общины, ее древнейших царей–основателей и ее некоторых моральных и культурных установлений.
Такие древние обряды, как обряд «священной весны», также приобретали утопический акцент, и под знаком этого обряда производились попытки социального переворота с установлением режима, возвращающего его учредителей к общинно–родовым социальным нормам. Революционные выступления рабов, наемников и беднейшего плебса в IV—III вв. до н.э. на италийской почве, в Сицилии и в Северной Африке можно рассматривать как прелюдию великих восстаний рабов, произошедших в конце II — начале I в. до н.э. [256]

Расология, Антропология, Генетика

Темы

Поиск по этому блогу

четверг, 3 ноября 2016 г.

Лев Андреевич Ельницкий Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э. М., 1964. Часть 2

Глава шестая.
Ранние римские государственные установления
в свете социальной эволюции общины

Глава седьмая.
Отражение социальной борьбы в древнеримских правовых нормах

Глава восьмая.
Традиционные данные о сословной борьбе
и восстаниях рабов в Риме VI—V вв. до н.э.

Глава девятая.
События 343—340 гг. до н.э. в Средней Италии
и народное движение 342 г. до н.э. в Риме

Глава десятая.
Революционные выступления мамертинцев в Мессане
и кампанцев в Регии в 80–е годы III в. до н.э.

Глава одиннадцатая.
Ливийская война 241—238 гг. до н.э.

Глава двенадцатая.
Низшие классы и древнеримская идеология

Заключение

Темы

Поиск по этому блогу

четверг, 3 ноября 2016 г.

Лев Андреевич Ельницкий Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э. М., 1964. Часть 2

Глава шестая. Ранние римские государственные установления в свете социальной эволюции общины

Глава седьмая. Отражение социальной борьбы в древнеримских правовых нормах

Глава восьмая. Традиционные данные о сословной борьбе и восстаниях рабов в Риме VI—V вв. до н.э.

Глава девятая. События 343—340 гг. до н.э. в Средней Италии и народное движение 342 г. до н.э. в Риме

Глава десятая. Революционные выступления мамертинцев в Мессане и кампанцев в Регии в 80–е годы III в. до н.э.

Глава одиннадцатая. Ливийская война 241—238 гг. до н.э.

Глава двенадцатая. Низшие классы и древнеримская идеология

Заключение

четверг, 3 ноября 2016 г.

Глава шестая.
Ранние римские государственные установления
в свете социальной эволюции общины

Глава седьмая.
Отражение социальной борьбы в древнеримских правовых нормах

Глава восьмая.
Традиционные данные о сословной борьбе
и восстаниях рабов в Риме VI—V вв. до н.э.

Глава девятая.
События 343—340 гг. до н.э. в Средней Италии
и народное движение 342 г. до н.э. в Риме

Глава десятая.
Революционные выступления мамертинцев в Мессане
и кампанцев в Регии в 80–е годы III в. до н.э.

Глава одиннадцатая.
Ливийская война 241—238 гг. до н.э.

Глава двенадцатая.
Низшие классы и древнеримская идеология