«Большие кубанские курганы» [условное обозначение группы сложных
курганных погребений в г. Майкопе, (1897 г.), ст. Новосвободной (б.
Царской), Костромской (курган 3, 1897), Андрюковской (к. 6, 1896),
Псебайской (к. 1, 1895), Воздвиженской (1899) и др.] являются
памятниками мирового значения, от правильного понимания которых в
значительной степени зависит представление о подлинном ходе
исторического процесса не только на Кавказе
, но и в степной полосе юга СССР. История их изучения связана с именами крупнейших археологов дореволюционной России и буржуазной Европы (Н. И. Веселовский, В. А. Городцов, Б. В. Фармаковский, Я. И. Смирнов, Д. Я. Самоквасов, Н. Ф. Кондаков, М. И. Ростовцев, А. А. Спицын, А. М. Тальгрен, Е.Минс, Г. Франкфурт, В. Г. Чайльд); из советских ученых над изучаемым вопросом работали покойный А. В. Шмидт и А. А. Иессен. Тем не менее, указанную группу памятников никак не приходится считать изученной, так как расхождение хотя бы датировок их у различных авторов колеблется от VII—VIII вв. до III и даже IV тысячелетий до н. э. При такой неопределенности датировок, из которых ни одна не подкреплена достаточно убедительной аргументацией, историческое осмысление памятников становится невозможным. Эта неудача крупных подчас ученых объясняется прежде всего тем, что ни один из исследователей Майкопского и других «больших кубанских курганов» не изучал всего комплекса археологических материалов в целом. Так, напр., ни один из авторов, касавшихся знаменитых серебряных сосудов Майкопского кургана, не учел вместе с ними и фрагментов серебряного кувшинчика в развитой рифленой технике, которая нам пока не известна ранее I тысячелетия до н. э.
Первой и основной исследовательской задачей, стоящей перед советской археологией, является обоснование относительной датировки «больших кубанских курганов» (во главе с Майкопским). Детальное изучение и анализ инвентаря погребальных сооружений и похоронного обряда данной группы памятников показывают, что, вопреки сложившейся в археологической литературе традиции (Тальгрен, М. И. Ростовцев, А. В. Шмидт, А. А. Иессен), характеризуемый ими исторический этап отнюдь не может связываться с начальным периодом освоения металла на Северном Кавказе. Популярное представление о будто бы примитивности и архаичности этой культуры является недоразумением, основанным либо на фактической неточности, либо на неправильном технологическом и функциональном анализе предметов. Так, напр., плоский каменный шлифованный „топор» из Майкопа не может быть топором, так как на месте лезвия имеет толстый закругленный край; майкопская же «круглодонная» керамика на самом деле имеет достаточно плоские днища; с другой стороны, массивные медные топоры-«колуны», четырехгранные насады долот, копий и пр., асимметричная «шиповатая» форма кремневых наконечников представляют чрезвычайно выработанные, специализованные формы, весьма далекие от архаичности.
Сравнительный анализ культурных элементов, производимый на широком археологическом материале столь ранних культур не только Кавказа и Причерноморья, но и восточного Средиземноморья с Передней Азией, не дает данных для их исторического осмысления. В более узком локальном масштабе кавказской археологии группа «больших кубанских курганов», при значительной своей близости, не представляет, однако, даже в наиболее компактном составе памятников, той замкнутой монолитности, которую пытались видеть в них некоторые из предшествующих исследователей. Так, в отношении похоронного обряда налицо значительное расхождение во всех существенных элементах: трупоположение то скорченное, то вытянутое, ориентировка головы разнообразная, окраска костей то густая (сурик, киноварь, красная охра), то слабая (бурая, охра), то вообще отсутствует; могила то в материке, то на его уровне, то в насыпи; оформление ее то деревянным срубом, то каменным долменом, то грунтовой утрамбованной площадкой, то каменным завалом и т. п. Все эти конструктивные и ритуальные элементы погребений, равно как и их инвентарь связывают «большие кубанские курганы» с различными группами северокавказского энеолита. Эти связи делаются еще шире и точнее при расширении состава группы „больших кубанских курганов», в которую А. А. Иессен не без основания включает курганы в с. Летницком (к. 1, 1898), у слоб. Соломенки (г. Нальчик, у станиц Горячеводской (Пятигорье), Тимашовской, Каменномостской и Махошевской (Кубань) и др. Вместе с тем, однако, состав памятников, условно именуемых «большими кубанскими курганами», не заключает достаточных предпосылок, социальных и материальных, из которых могли бы сложиться культуры северокавказского энеолита — «среднекубанская культура» А. В. Шмидт, «II стадия» Кабардино-Пятигорья А. А. Миллера, «II этап металлургии» А. А. Иеесена. Наоборот, культура «больших кубанских курганов» по весьма существенным и многочисленным, как социальным, так и материальным темам представляет собою полное развитие элементов, зародившихся и постепенно нараставших в процессе развития сезерокавказского энеолита, а с другой стороны, все существенные элементы этой культуры выказывают теснейшие генетические связи с более поздними бронзовыми и раннежелезными культурами и больше всего со скифскими памятниками. Из признаков этого рода достаточно указать на такие, как резкая имущественная дифференциация, сопровождающие погребения жен или рабов, сложные деревянные или каменные погребальные сооружения, разделенные на 2—3 камеры, обилие металлического оружия и орудий и металлической же посуды, иногда значительное обилие золотых и серебряных вещей, сердолик, лазурит и прочие материалы не местного происхождения, наконец, наличие высокохудожественных произведений, стоящих в стилистической связи с общественными культурными комплексами Передней Азии и восточного Средиземноморья конца II и начала I тысячелетий до н. э. Все перечисленные, а также и многие другие признаки отсутствуют или очень слабо развиты в многочисленных памятниках северокавказского энеолита и весьма характерны для памятников скифского типа. Конкретные предметные аналогии с памятниками этого типа и современными им иногда разительны — напр., медные котлы для приготовления пищи, металлические и глиняные круглодоняые кубки, орнаментальные мотивы на металлических сосудах, нашивных бляшках и пр., форма бус и т. п., глиняные сосуды «грушевидной» формы, один из которых (к. 3 у ст. Костромской) был украшен изображением оленя вполне «скифского» стиля, медное ведерко (Майкопский курган), большие ложки и крюки для вынимания мяса, пращевидные шарики, элементы балдахина и пр.
Все эти данные определяют невозможность рассматривать группу «больших кубанских курганов» как начальную или хотя бы раннюю ступень северокавказского энеолита, а, наоборот, характеризуют ее как наивысшее развитие его социальных и материальных форм, вместе с широким развертыванием обменных и культурных связей; следовательно, естественно рассматривать культуру «больших кубанских курганов» как завершающий этап сезерокавказского энеолита, подходящий к грани освоения бронзы и железа.
Относительная датировка изучаемых памятников в значительной степени подводит к определению и абсолютной даты, исходя из верхней грани ante quern — непосредственно предскифской эпохи, т. е. VIII—VII вв. до н. э. Эта датировка подкрепляется отдельными, но весьма конкретными аналогиями с памятниками восточного Закавказья (преимущественно Талыша), а вне СССР — поздней Ассирии (без ощутимого посредничества хеттской среды), греческой архаики и доархаики, финикийского Кипра и классического Галльштата. С другой стороны, немногие отдельные предметы и формы, имеющие аналогии в Трое VI, Микенском акрополе и, особенно, северном Иране (Гиссар III), углубляют нижнюю хронологическую грань post quern до третьей четверти II тысячелетия (XIII—XII вв. до н. э.). Все же, не из закономерности «среднего арифметического», а из учета динамики развития тех или иных форм материальной культуры наиболее близкой, по нали
чному состоянию источников, датировкой эпохи «больших кубанских курганов» придется признать рубеж II и I тысячелетий до н. э., причем возможно, что крайние памятники этой группы разделены значительным промежутком времени.
источник
, но и в степной полосе юга СССР. История их изучения связана с именами крупнейших археологов дореволюционной России и буржуазной Европы (Н. И. Веселовский, В. А. Городцов, Б. В. Фармаковский, Я. И. Смирнов, Д. Я. Самоквасов, Н. Ф. Кондаков, М. И. Ростовцев, А. А. Спицын, А. М. Тальгрен, Е.Минс, Г. Франкфурт, В. Г. Чайльд); из советских ученых над изучаемым вопросом работали покойный А. В. Шмидт и А. А. Иессен. Тем не менее, указанную группу памятников никак не приходится считать изученной, так как расхождение хотя бы датировок их у различных авторов колеблется от VII—VIII вв. до III и даже IV тысячелетий до н. э. При такой неопределенности датировок, из которых ни одна не подкреплена достаточно убедительной аргументацией, историческое осмысление памятников становится невозможным. Эта неудача крупных подчас ученых объясняется прежде всего тем, что ни один из исследователей Майкопского и других «больших кубанских курганов» не изучал всего комплекса археологических материалов в целом. Так, напр., ни один из авторов, касавшихся знаменитых серебряных сосудов Майкопского кургана, не учел вместе с ними и фрагментов серебряного кувшинчика в развитой рифленой технике, которая нам пока не известна ранее I тысячелетия до н. э.
Первой и основной исследовательской задачей, стоящей перед советской археологией, является обоснование относительной датировки «больших кубанских курганов» (во главе с Майкопским). Детальное изучение и анализ инвентаря погребальных сооружений и похоронного обряда данной группы памятников показывают, что, вопреки сложившейся в археологической литературе традиции (Тальгрен, М. И. Ростовцев, А. В. Шмидт, А. А. Иессен), характеризуемый ими исторический этап отнюдь не может связываться с начальным периодом освоения металла на Северном Кавказе. Популярное представление о будто бы примитивности и архаичности этой культуры является недоразумением, основанным либо на фактической неточности, либо на неправильном технологическом и функциональном анализе предметов. Так, напр., плоский каменный шлифованный „топор» из Майкопа не может быть топором, так как на месте лезвия имеет толстый закругленный край; майкопская же «круглодонная» керамика на самом деле имеет достаточно плоские днища; с другой стороны, массивные медные топоры-«колуны», четырехгранные насады долот, копий и пр., асимметричная «шиповатая» форма кремневых наконечников представляют чрезвычайно выработанные, специализованные формы, весьма далекие от архаичности.
Сравнительный анализ культурных элементов, производимый на широком археологическом материале столь ранних культур не только Кавказа и Причерноморья, но и восточного Средиземноморья с Передней Азией, не дает данных для их исторического осмысления. В более узком локальном масштабе кавказской археологии группа «больших кубанских курганов», при значительной своей близости, не представляет, однако, даже в наиболее компактном составе памятников, той замкнутой монолитности, которую пытались видеть в них некоторые из предшествующих исследователей. Так, в отношении похоронного обряда налицо значительное расхождение во всех существенных элементах: трупоположение то скорченное, то вытянутое, ориентировка головы разнообразная, окраска костей то густая (сурик, киноварь, красная охра), то слабая (бурая, охра), то вообще отсутствует; могила то в материке, то на его уровне, то в насыпи; оформление ее то деревянным срубом, то каменным долменом, то грунтовой утрамбованной площадкой, то каменным завалом и т. п. Все эти конструктивные и ритуальные элементы погребений, равно как и их инвентарь связывают «большие кубанские курганы» с различными группами северокавказского энеолита. Эти связи делаются еще шире и точнее при расширении состава группы „больших кубанских курганов», в которую А. А. Иессен не без основания включает курганы в с. Летницком (к. 1, 1898), у слоб. Соломенки (г. Нальчик, у станиц Горячеводской (Пятигорье), Тимашовской, Каменномостской и Махошевской (Кубань) и др. Вместе с тем, однако, состав памятников, условно именуемых «большими кубанскими курганами», не заключает достаточных предпосылок, социальных и материальных, из которых могли бы сложиться культуры северокавказского энеолита — «среднекубанская культура» А. В. Шмидт, «II стадия» Кабардино-Пятигорья А. А. Миллера, «II этап металлургии» А. А. Иеесена. Наоборот, культура «больших кубанских курганов» по весьма существенным и многочисленным, как социальным, так и материальным темам представляет собою полное развитие элементов, зародившихся и постепенно нараставших в процессе развития сезерокавказского энеолита, а с другой стороны, все существенные элементы этой культуры выказывают теснейшие генетические связи с более поздними бронзовыми и раннежелезными культурами и больше всего со скифскими памятниками. Из признаков этого рода достаточно указать на такие, как резкая имущественная дифференциация, сопровождающие погребения жен или рабов, сложные деревянные или каменные погребальные сооружения, разделенные на 2—3 камеры, обилие металлического оружия и орудий и металлической же посуды, иногда значительное обилие золотых и серебряных вещей, сердолик, лазурит и прочие материалы не местного происхождения, наконец, наличие высокохудожественных произведений, стоящих в стилистической связи с общественными культурными комплексами Передней Азии и восточного Средиземноморья конца II и начала I тысячелетий до н. э. Все перечисленные, а также и многие другие признаки отсутствуют или очень слабо развиты в многочисленных памятниках северокавказского энеолита и весьма характерны для памятников скифского типа. Конкретные предметные аналогии с памятниками этого типа и современными им иногда разительны — напр., медные котлы для приготовления пищи, металлические и глиняные круглодоняые кубки, орнаментальные мотивы на металлических сосудах, нашивных бляшках и пр., форма бус и т. п., глиняные сосуды «грушевидной» формы, один из которых (к. 3 у ст. Костромской) был украшен изображением оленя вполне «скифского» стиля, медное ведерко (Майкопский курган), большие ложки и крюки для вынимания мяса, пращевидные шарики, элементы балдахина и пр.
Все эти данные определяют невозможность рассматривать группу «больших кубанских курганов» как начальную или хотя бы раннюю ступень северокавказского энеолита, а, наоборот, характеризуют ее как наивысшее развитие его социальных и материальных форм, вместе с широким развертыванием обменных и культурных связей; следовательно, естественно рассматривать культуру «больших кубанских курганов» как завершающий этап сезерокавказского энеолита, подходящий к грани освоения бронзы и железа.
Относительная датировка изучаемых памятников в значительной степени подводит к определению и абсолютной даты, исходя из верхней грани ante quern — непосредственно предскифской эпохи, т. е. VIII—VII вв. до н. э. Эта датировка подкрепляется отдельными, но весьма конкретными аналогиями с памятниками восточного Закавказья (преимущественно Талыша), а вне СССР — поздней Ассирии (без ощутимого посредничества хеттской среды), греческой архаики и доархаики, финикийского Кипра и классического Галльштата. С другой стороны, немногие отдельные предметы и формы, имеющие аналогии в Трое VI, Микенском акрополе и, особенно, северном Иране (Гиссар III), углубляют нижнюю хронологическую грань post quern до третьей четверти II тысячелетия (XIII—XII вв. до н. э.). Все же, не из закономерности «среднего арифметического», а из учета динамики развития тех или иных форм материальной культуры наиболее близкой, по нали
чному состоянию источников, датировкой эпохи «больших кубанских курганов» придется признать рубеж II и I тысячелетий до н. э., причем возможно, что крайние памятники этой группы разделены значительным промежутком времени.
источник
