ЖОЛКЕВСКИЙ СТАНИСЛАВ Начало и успех Московской войны Часть 2

Приложения 1-26
Приложения 27-43
Приложение 44
Приложение 45

ПРИЛОЖЕНИЯ.

№ 1.

О подлинности Записок Жолкевского и о времени их сочинения.

Эта статья была напечатана в первом издании рукописи Жолкевского (1836); тогда она была необходима, ибо упомянутая найденная мною рукопись являлась в первый раз в печати, на польском языке с русским переводом. Ныне доказывать подлинность вовсе излишне; во так как в этой статье находятся некоторые полезные сведения, то я и перепечатываю ее здесь.

1. Показания Польских ученых:

a) Кобержицкий, в истории Владислава IV, которая напечатана им в 1655 году, сообщая разные любопытные сведения о Жолкевском, между прочим, говорит следующее: «Confecit quoque etsi praelio non commiserit, belli Moschovitici sub Sigismundo Rege gesti commentarium, lingua vernacula, stylo quidem militari, at qui rem gestam non minus vere quam prudenter explicaret, ac inter tot curas negotiaque publica, pulcherrimum saepius a literis petiit avocamentum. См. Historia Vladislai. Dantisci, in 4°. An. 1655. Стр.706.

b) Первейший польский историк Нарушевич говорит в истории Ходкевича т. I, стр. 427: «Сей драгоценный манускрипт находится в библиотеке Залусских № 601, под следующим заглавием: Начало и успех Московской войны в царствование е. в. (е. в. - Его Величества) короля Сигизмунда III под начальством его милости, пана Станислава Жолкевского, воеводы Киевского, напольного коронного гетмана; писан самим его милостью паном гетманом Жолкевским и с собственной его руки переписан».

c) Немцевич также признает беспрекословно собственные записки Жолкевкого в своей истории царствования Сигизмунда III-го (которая у Поляков считается классическою) и беспрестанно ссылается на оные (здесь, кстати, сделать следующее замечание: Самозванство Дмитрия в полной мере признано и обличено гетманом, который приводит на то важные доказательства. Немцевич в своей жизни Сигизмунда III, везде слепо следуя рукописи Жолкевского, отступает от оной, когда дело идет о самозванце; желая затмить сие дело каким-нибудь образом и заставить думать, что самозванец был действительно царевич Дмитрий, он не только отступает от рассказа гетмана, но одно его доказательство проходит молчанием, а другому дает превратный смысл. Кто желает в семь удостовериться может сличить показания гетмана — современника (стр. 9 и 10) со следующими словами Немцевича— историка, о сем же обстоятельстве: «По совету Шуйского, назначенный в Польшу послом, Афанасий (??) Безобразов приезжает в Краков с двояким поручением: заключить союз с королем Сигизмундом, и просить для царя руку Марины Мнишек, дочери воеводы Сандомирского. Человек этот (Безобразов) был искусный, опытный уже в посольствах, но тайным образом совершенно преданный стороне Шуйских. Изложив на публичной аудиенции содержание своего посольства, скрытным образом стал сеить подозрения, что Дмитрий не был тем, за кого выдавал себя; но шопоты сии, как королю, так и Мнишку не казались заслуживающими вероятия, тем более, быть может, что увидали намерение посла действовать соответственно другим, предпринятым им видам. т. II, стр. 270».).

d) Ф. Сярчинский, в сочинении своем «Изображение века царствования Сигизмунда III», говорит следующее: «Жолкевский оказал заслугу и литературе нашей: как свидетель всех действий, участник и предводитель в войне Московской до самого взятия в 1611 году Смоленска, он точным образом описал нам её историю и оставил в рукописи». [134]

е) Свенский, в своем Описании древней Польши, издание второе, т. II, стр. 378, говорит следующее: «Музы не были чужды для Жолкевского: он любил заниматься чтением, сочинениями и науками, он на отечественном языке написал комментарии о войне Российской, им веденной; рукописи сего комментария находятся до сего времени в некоторых руках».

2. Незабвенный наш историк Карамзин ссылается весьма часто на сию же рукопись, называя оную рукописью Жолкевского; хотя её не было у Карамзина под руками, но она была ему известна по сочинениям Нарушевича и Немцевича, и он, как, видно по его частым указаниям ни мало не сомневался в её подлинности.

3. В рукописи нет описания данного гетману обида московскими боярами, на коем он раздарил все что имел (Дневник Маскевича, стр. 51); не упоминается о встречи и пышном приёме, сделанном ему по приезде в Смоленск из Москвы (См. Кобержицкого кн. I стр., 354, и Жизнь Яна Петра Сапеги, т. II, стр. 267); не сказано ни слова о представлении им королю несчастного Шуйского.

Если б сочинил сии записки кто другой, то, без сомнения, описал бы сии обстоятельства, но со скромностью и достоинством гетмана не совместны были описания такого рода.

4. В рукописи встречаем мы несколько раз объяснение сокровенных мыслей Жолкевского, описание того, что происходило на совещаниях его с королем, бывших без свидетелей, — кто мог знать об этом, как не сам гетман?

Жолкевский, как кажется, обратил внимание на это обстоятельство, и говоря о себе в третьем лице, следующую фразу списка Б «гетман посылал к е. в. королю», в списке М он переделал таким образом: «гетман, сколько мне известно, хотя посылал к е. в. королю» и проч., чтоб придать более естественности своему рассказу.

5. В слоге писем и донесении гетмана (см. приложения) и в слоге записок примечается большое сходство: в сих последних, особенно в списке М, слог правда более отделан, но не надо терять из виду, что донесения и письма были писаны в походе, наскоро.

Кажется приводимых доказательств достаточно для удостоверения, что печатаемые записки были написаны действительно самим гетманом.

Теперь остается нам определить, когда именно бели написаны сии записки; хотя ни на одной из рукописей не выставлено года, но очевидно, что записки написаны в 1611 году, несколько времени спустя по выезде гетмана из России (Жолкевский оставил королевский лагерь (расположенный под Смоленском) в апреле 1611 года (Kobierzycki. 396), и отправился в свои поместья. Когда семейство Шуйских было в триумфе представляемо королю, по приезде его в Варшаву, гетман находился тогда в семь же городе. См. Pamictnik Lwowski, 1818 г. № 3.), ибо мы находим в них [135] (см. стр. 6) следующие слова: «Две родные сестры, из фамилии Скуратовых, были одна за Борисом (Годуновым), а другая за Князем Дмитрием (Шуйским), которая и теперь находится здесь (т.е. в Варшаве) со своим мужем».

Известно, что Шуйские привезены в Варшаву в октябре 1611 года, откуда они через несколько времени были отправлены в Гостинский замок, где и кончил жизнь свою Василий (10-го сентября 1612 года); там же умерли и братья его. Что повествование сие написано действительно в 1611 году, можно вывести также из следующих слов Жолкевского (см. стр. 16): «притом он требовал, чтобы гетман снесся о семь с воеводою Брацлавским (который недавно умер), бывшим в то время старостою Каменецким...»

Известно, что Ян Потоцкий, воевода Брацлавский, умер в 1611 году 29-го апреля, во время осаждения Сигизмундом III Смоленска (См. Orbis Polonus T. II стр. 403. Книга сия издана Окольским и напечатана в Кракове в 1641 году.)).

№ 2.

Письмо Сигизмунда III к канцлеру Яну Замойскому.

Это письмо к следующие за ним до № 10 включительно, напечатаны в следующей книге: Listy Stanislawa Zolkiewskiego, 1584-1620, w Krakowie, 1868. Они посвящены памяти Mapии Потоцкой, умершей в 1866 г. Имя издателя книги не показано; по его словам, все письма к Замойскому напечатаны с подлинников. Это письмо и помещенный вслед за ним нисколько других, относящихся к смутному времени, составляют как бы введение к запискам Жолкевского и пополняют их, по этому я и предприняли печатать оных.

(Перевод польского).

«Сигизмунд III, Божией милостью король Польский, великий князь Литовский (титул сокращаем).

Ясновельможный, любезный нашему сердцу.

Есть обстоятельство и случай, достойный большого внимания, о котором Мы хотели написать к вам и узнать о нем ваше мните. В пределах нашего государства показался московский человек, который первоначально проживал по русским монастырям, потом объявил себя сыном умершего великого князя Московского, Ивана Васильевича, Димитрием. У Ивана, уже после войн, которые он вел с предком нашим, королем Стефаном, был сын Димитрий, который остался, по смерти его, младенцем. Он, в царствование брата своего Фёодора, недавно умершего великого князя Московского, как известно, умер. Одни говорили, что он был убит, — другие причины смерти его выставляли иные обстоятельства. Тот, который в настоящее время выдает себя за сына Иванова, передает следующее: его учитель, человек благоразумный, заметивши, что умышляют на жизнь того, который поручен был его опеке, взял— при появлении тех, которые должны были убить Димитрия—другого младенца, отданного ему на воспитание, который ничего не знал об этом обстоятельстве, и положил его в постель Димитрия; таким образом, этот младенец, не узнанный, ночью в [136] постели был убит, — а того учитель укрыл, потом отдал в надежное место для воспитания; подросши, уже по смерти учителя, он—для прикрытия себя - поступил в монахи и за тем отправился в наши пределы; отсюда, признавшись и объявивши, что он сын великого князя, отправился к князю Адаму Вишневецкому, который дал нам знать о нем, а мы приказали, чтобы он прислал его к нам; до сего времени он не присылал его и до нас доходит слух, будто бы Димитрий отправился к Низовым казакам с тем, чтобы при помощи их занять Московский престол. Это обстоятельство учинило в Москве не малую тревогу и, вероятно, теперешний князь, Борись Годунов, обратив внимание на этого князька, и видя также подданных не очень к себе расположенными, тревожится и шлет к нашей границе людей, замки занимаете людьми надежными, или родственниками, или такими, которые обязаны ему его благодеяниями. Лазутчики принесли известие с границы Смоленской, что там тревога великая; также и один знатный москвитянин, убегший из Смоленска, тоже рассказывает, что в Москве идет молва об этом Димитров и что там все поражены этим обстоятельством. Есть один инфлянтец, который прислуживал сыну покойного Ивана, Димитрию, в детстве его, и был при этом обстоятельстве, когда напали на дитя и совершили убийство истинного ли сына или подложенного младенца,— не знал он об этом ничего; теперь он ездил к тому, что находится у князя Вишневецкого и — по известным ему знакам на теле Димитрия и по многим обстоятельствам, упомянутым в это время в разговоре Димитрием, он находит его истинным сыном Ивана. Некоторые из наших панов - рад указывают нам, что этот важный случай послужить к добру, славе и увеличению Речи Посполитой: ибо, если бы этот Димитрий, при нашей помощи, был посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства и Швеция, в таком случае, легче могла бы быть освобождена и Инфлянты были бы успокоены и силы, сравнительно с каждым неприятелем, могло бы много прибыть; с другой стороны, дело идет о нарушении союза, о трудностях, которые бы пали на Речь Посполитую, к тому не только на время настоящее. В этом деле, на той и на другой стороне, есть много такого, на что нужно обратить внимание; почему мы обращаемся к вам за вашими советами и желаем, чтобы вы написали нам свое мнение по этому предмету. За тем желаем вам доброго здравия от Господа Бога. Дан в Кракове, месяца февраля 15 дня, дата 1604, царствования нашего—Польского 17, Шведского 10-го года. Сигизмунд король.»

№ 3.

Письмо Канцлера Яна Замойского к князю Адаму Вишневецкому.

Примечание. См. примечание к приложению № 2-му. Об этом письме издатель книги говорит: «напечатано с чернового (z brulionu»). Datum в письме нет, вероятно оно написано вследствие письма короля (см. № 2), по этому в феврале или апреле 1604 г.

(Перевод с польского).

Милостивый князь Вишневецкий! Усердно поручая услуги и др. Если в. м. (в. м. – Ваша Милость) изволит припомнить об известном моем расположении [137] к вам и вашему дому, то в. м. никогда не обманется в этой моей приязни. Как всегда, я с удовольствием служил вам, так есмь в. м. благосклонный друг, и к чему бы ни были пригодны мои услуги, в. м. всегда найдет меня к ним готовым. Что касается находящегося у в. м. москвитянина, который называет себя сыном Московского князя Ивана Васильевича, то весьма часто подобные вещи бывают правдивы, но часто также и вымышлены. Каково ни есть настоящее дело, все-таки хорошо было бы, если бы в. м. потрудилась известить о нем его королевское величество. Узнавши волю его королевского величества, в. м. может послать к нему этого человека, так как его королевское величество изволить познакомиться с этим делом и сделать, по поводу него, свое определение. Еще и еще препоручаю себя м. в. А если бы в. м. угодно было прислать его ко мне, то я поприсмотрелся бы к нему и разузнал бы его, и что узнал бы, о том сообщил бы его величеству королю.

№ 4.

Письмо Юрия Мнишка к канцлеру Яну Занойскому.

Примечание. См. примечание с приложением № 2-му.

(Перевод с польского)

Ясновельможный!

В то время, как зять мой, его милость князь Вишневский, ехал к его величеству королю с тем человеком, который назвал себя истинным наследником Московского государства, нужно было и мне, по собственным делам, отправиться к его величеству королю. Потом случилось так, что, отъезжая из Кракова, он оставил его при мне. С чем в то время отправлен был этот человек, я не сомневаюсь, что в. м., мой милостивый государь, имеете об этом достаточные сведения. Я вижу, что хотя он и доволен милостью, оказанной ему его величеством королем, но — видя медленное течение своих дел — он находится в унынии. А так как он посылает к в. м. своего посланца, то я нашел необходимым написать к в. м., милостивому моему государю, о причинах сего. Первая причина: я чтобы предложил в. м., милостивому моему государю, свои скромные услуги. Вторая: чтобы я дал знать в. м. о том, что я, находясь вместе с этим человеком, узнал о нем. Сколько возможно, тщательно всмотревшись в дело, я заметил то, о чем иначе и передать не могу вам, милостивый государь мой, как так: он именно то лицо, за которое выдает себе. Посему достойно внимания и то обстоятельство, что ему пишут из Украины, давая знать, что кроме небольшого количества московских приверженцев царствующего там в настоящее время Бориса, весь народ тамошний ожидает его с великой охотой; с прибытием его, пишут также, была бы большая надежда — овладеть государством без кровопролития. Однако он желал бы поступать в этом случае осмотрительно и не желал бы начинать дела без значительной помощи: он намекнул мне, чтобы я написал [138] в. м., милостивому моему государю, о том, чтобы вы обратили внимание на его справедливое дело, попомнили бы, что ему нужна будет скорая помощь, и о сем потрудились бы доложить его величеству—вот третья причина моего письма к вам, милостивый государь мой. Не сомневаясь, таким образом, что в. м., обративши внимание на все эти обстоятельства, признаете его Дело справедливым, и это будет не потому, чтобы я высказал ему содержание этого моего письма: имея случай предложить в. м., милостивому моему государю, свои услуги, и известивши вас о том, что мне удаюсь узнать от него о его справедливом деле, льщу себя надеждой, что в. м., как христианин и человек, одаренный от Бога великими дарами, соизволил своим советом пред его величеством королем подвинуть его дело вперед, так, чтобы при выгодах и извлечении из всего этого добра для Речи Посполитой, он (Димитрий) видел, что помощь оказывается ему в. м. При этом и о том даю знать в. м., милостивому моему государю, чтобы вы благоволили постоянно иметь у себя верного человека, с которым бы можно было сноситься о своих предпринятых делах. Все это предлагая вниманию в. м., еще раз поручаю услуги мои вам, милостивый государь мой. Дан в Кракове, 23 апреля 1604 г. В. м., милостивого моего государя, друг и покорный слуга Юрий Мнишек, воевода Сандомирский.

№ 5.

Письмо первого Лжедимитрия к канцлеру Яну Замойскому.

См. примечание к № 2.

(Подлинник на польском языке).

Ясневельможный. Поручаю благосклонности вашей мою доброжелательность, желая вам, милостивый государь, здравия и всякого благополучия от Господа Бога на многие лета. Хотя я давно намерен был писать м. в., но мои затруднения и хлопоты не позволили мне, до сих пор, этого сделать, а потому и прошу извинить меня. Теперь пишу м. в. нарочно и прошу м. в. соблаговолить представить усерднейше мои дела (которые, я думаю, давно уже м. в. известны), на милостивое благоусмотрению е. к. в. (е. к. в. – Его Королевское Величество); и обращаюсь к м. в. за этим, как знатнейшему сенатору польской короны, которого Господь Бог взыскал, больше всех, разными благами, распространил у многих народов славу и любовь к отечеству, и которого храбрость, доблесть и счастье возбуждают во всех удивление, а во мне, притом, любовь и благосклонность. Хотя, во время моего пребывания в Кракове, я уже испытал большую милость е. в., за которую дай мне Бог, со временем, отблагодарить, — тем не менее, я и теперь нуждаюсь в скорой помощи, что м. в., как человек проницательный, могли усмотреть из обстоятельств, в каких находятся мои дела. Поэтому я не сомневаюсь в любезной готовности м. в. склонять е. к. в. к тому, чтобы он милостиво принял во внимание правоту моего дела, и питаю надежду, что м. в. будете, в этом отношении, моим [139] усердным ходатаем перед е. к. в. Во всяком случае, какова бы ни была благосклонность, оказанная мне м. в., я сочту себя всегда обязанным стараться всячески возблагодарить м. в. за нее. Не желая долее занимать м. в. своим письмом, я вторично поручаю себя м. в. В Кракове, 25 апреля 1694. Ваш, милостивый государь, доброжелательный друг Димитрий Иванович, царевич Великой России, Углицкий, Дмитровский, Городецкий и пр. государь и дедич всех государств, Московской монархии подвластных.

№ 6.

Письмо Юрии Мишина к канцлеру Яну Замойоскому.

См. примечание к № 2

(Подлинник на Польском языке)

Ясневельможный. Поручаю милости вашей мои услуги. Царевич не был доволен высказанными причинами, из-за которых вы ему не ответили. Однако же трудно было не передать ему мнения, какое вы изволили выразить об его деле, в вашем ко мне письме. После чего он снова сам писал к вам, не для того, как мне, чтобы вступать в какие-нибудь прения или вызвать от вас ответь, но, чтобы, письмом своим, обленить вам свое дело, и снова просить вас о дальнейшем поддерживает правоты этого дела. Я не нахожу нужным повторять в своем письме то, что он сам пишет. По многим, конечно, причинам мне бы желательно было быть у вас, если б только позволило мне слабое мое здоровье, тем более, что у меня есть надобность быть в Трибунале и мне не трудно б было заехать к вам по пути, чтобы лично сказать о том, что можно передать более надлежащим образом только устно. Но так как я пишу вам теперь наскоро, то, буде в чем-нибудь не угодил вам, прошу вас, не извольте обижаться.

Велики и достойны уважения те причины медленности успеха предпринимаемого дела, которые, как я понял из вашего письма, вы, сперва е. в. королю, а теперь мне выразить изволили. Но так как благоприятное время вещь дорогая, благодаря которой можно много выиграть и проиграть, то было бы желательно, и по христианскому долгу к этому человеку, и для пользы нашего отечества, не упускать такого благоприятного в этом деле времени. Вы изволите знать, что были примеры, которые показываюсь, что не всегда приходилось ждать созвания сейма, когда нужно было воспользоваться благоприятными обстоятельствами для пользы Речи Посполитой. Впрочем, хотя на сейме самые важные дела Речи Посполитой не всегда хорошо решаются, но так как е. к. в., по совету господ сенаторов, ссылается на него, то человек этот готов ждать, не желая ничего делать против воли е. к. в. Он опасается только, чтоб, при проволочки, терпеливостью своей не причинить себе затруднении. Со своей стороны, и мы должны справедливо опасаться, чтобы не упустить столь благоприятного для Речи Посполитой случая. Не менее важного и серьезного внимания достойно и то обстоятельство, что [140] Борис, как теперь положительно известно, путем договоров добивается союза с Карлом, с домами: Бранденбургским, Датским и, особенно, Ракуским, будучи даже готов, при известных условиях, уступить им некоторые области Московского царства. Благоволите же, милостивый государь, обсудить, не примет ли это дело крайне опасный для нашего отечества оборот? ибо в таковых делах вся сила заключается в том, чтобы действовать немедленно, а между тем доходят известия, что Борис, тревожась за несправедливо захваченный им престол, и зная дурное расположение своих подданных, которых он старается удержать только своим тиранством, — торопится заключать упомянутые договоры, тем более, что, как извещает г. Дерпский е. в. короля, и мне теперь пишет (письмо которого вам посылаю), смуты с Москвой не прекращаются. Ясно, что безотлагательное прибытие истинного государя, которого обыкновенно каждый народ желает, и известие о котором особенно в настоящее время необходимо, послужить помехою договорам Бориса. Я приехал сюда с этим человеком, чтобы проводить его к князьям Вишневецким. Не сомневаюсь, что, по приезде, туда, он не захочет делать ничего такого, что могло бы вовлечь Речь Посполитую в опасность; но лишь бы только он постарался о том, чтобы, подвинувшись как-нибудь к границе, войти в сношения с благоприятствующими ему Москвитянами, ибо он думает и, вообще, не сомневается, что, как только он огласить о себе вблизи границы, на встречу к нему сбежится множество Москвитян, — так как и теперь уже есть у него посланцы, от подданных его Донских казаков, с извещением, что эти последнее ожидают его в числе нескольких тысяч. Я полагаю, вы изволите знать и то, что в его правах на престол нет никакого сомнения; да если б и было таковое, то, по известиям из Москвы, там его признают за истинного государя и ждут его с большим к нему доброжелательством. Но, пока тиран царствует, никто не смеет ничего предпринять, за исключением тех, которым удалось сюда к нему ускользнуть. И действительно, несколько десятков Москвитян, оставив своих жён и детей, прибыли к нему. Правда, между ними нет людей знатных фамилий, но это потому, что, при неизвестности о его приближении, убегать и бросать свои имения было бы для них затруднительно. И то, что писал ему г. староста Островской, с границ московских, посылаю вам. Благоволите же, милостивый государь, рассудить это и, приняв во внимание дела нашего отечества, не оставьте этого человека, потому что, при большом количестве людей, но без средств, ему будет трудно и опасно приблизиться к границе. Этот человек—богобоязненный, легко соглашающийся на то, что ему разумно указывают, склонный к заключению всяких договоров и трактатов, возлагающий надежду на Господа Бога, е. в. короля и на его сенат. Благоволите же споспешествовать этому предприятию, и не полагаться на людей, которые обыкновенно тормозят дело на сейме. По истине, мне кажется, это дело требует более поспешного обсуждения, чем как это делается на сейме. В пользу этого предприятия говорят: благо Речи Посполитой, правота этого человека, наконец и то, что настал конец для этого тирана, который, путем вероломства, в ущерб природным государям, вступил на престол, не [141] открытыми дверьми, но потаенным ходом. Время нам благоприятствует, ибо, встревоженный своими деяниями, Борис не посмел бы, вероятно, защищаться; вследствие своего тиранства и уже, начавшихся смут, он, без сомнения, или не мог бы, или не посмел бы собрать войско, которое, но всей вероятности, прежде всего, обратилось бы на него самого. Я не полагаю, что было бы приличным входить в сношения с человеком, который вступил на престол с таким лукавством, и который, еще недавно, сам нарушил договор, послав войска в государство е. к. в. и в имения князей Вишневецких. Дело это поручается вашему благоусмотрению, милостивый государь, которого Господь Бог наделил великим благоразумием. Я не сомневаюсь в том, что Господь Бог настраивает сердце е. в. короля благочестивого и его советы, к святой своей славе и к благу нашего отечества. Я прошу вас вторично, буде написал, что не осторожно, не обижаться на меня, но благоволили бы пребывать ко мне - благосклонным. В Самборе, дня 10 мая 1604 г. Ваш, милостивый государь, приятель и покорный слуга Юрий Мнишек, воевода Сандомирский.

№ 7.

Письмо канцлера Яна Замойского к Юрию Мнишку.

См. примечание к № 2.

(Подлинник на польском языке)

Издатель упоминает, что это письмо списано с черновой (z brulionu).

Искренно и т. д. Я думал, что на сейме состоится соглашение всех чинов относительно дела московского государьчика (hospodarczyka); по этому, когда е. к. в. спрашивал мое мнение, я советовал отложить это дело до сейма. Так разумею я и теперь, как я вам об этом неоднократно заявлял. Кость падает иногда не дурно, но, бросать ее, когда дело идет о важных предприятиях не советуют (опасно). Дело идет об опасности (славе) и вред государства, об ущербе славы е. в. короля и наших народов. Может .... сделает нападение на коронные владения, жечь оные, опустошать, а тут нет ничего готового дать отпор. Может и самые конфедераты из разных мест… И без того уже не мало подымается нареканий на людей, вами принимаемых без моего ведома, как военного начальника чего никогда не бывало. В случае дальнейшего обременения народонаселения, а тем более опасности иди какого либо вреда от неприятеля, в чем вас бы обвинили, я полагаю, вам есть еще время подумать. Много значительных лиц и так уже на это указывают, и, недавно, еще, извещали меня об этом, объявляя притом, что в Москве уже чувствуют и, вообще, хорошо знают, и готовы (к отпору), и притом с большими средствами, чем как от вас это слышим. Далее, самая присяга е. к. в. может ли быть кем-нибудь, частным образом (privatim) истолкована; рассудите это хорошенько сами. Сохрани Бог потерпеть поражение, тогда может последовать мщение за то, что мы первые нарушили договор. Прибавлю еще и то, [142] что, по мнению всех, вы действуете вопреки воли е. к. в., и я, будучи военным начальником, не получал ни малейшей об этом от короля декларации, и, напротив, из получаемых от е. к. в. ответов, совсем другое усматривал. Я уже несколько раз писал к вам относительно этого дела, и, в настоящее время, не могу сказать ничего другого.

№ 8.

Письмо первого Лжедимитрия к канцлеру Яну Замойскому.

См. примечание к № 2-му.

(Подлинник на польском языке)

Ясновельможный. Поручаю милости вашей мою доброжелательность. Я не удивляюсь тому, что м. в. не изволили ответить мне на мое письмо: дела мои, по усмотрению и глубокому их исследованию милостью вашей кажется, повлекли бы за собой затруднения и какие-то опасные для короны распри, возбужденные с Московским государством и другими коронными соседями. Усматривая все это, м. в., как блюститель (stroz) Речи Посполитой и как, по большей части, сведущий в таких делах и опытный, изволили принять оные на основательное обсуждение, — чего порицать не могу. Однако я нашел приличным написать м. в. вторично, вследствие письма м. в. к его милости г. воеводе Сандомирскому,—так как некоторые места в письме м. в. касаются меня лично и моих дел. Хотя в этом договоре (przymierzu) мне не приличествует рассматривать (discurrowacz) стороны, касающейся совести е. к. в., но рассудите сами, м. в., должен ли я из-за этого оставить правоту своего дела. Что касается могущества Бориса и сокровищ, я утверждаю, что у него их находится не малое количество, которое он забрал после блаженной памяти брата моего Феодора. Овладел преступно моим отечеством и в мире (w pokoiu) пребывая, он накопил их еще больше. Но, зато, своими иранскими поступками и делами, пересчитывать которые не хватило бы времени, он лишился доброжелательства и любви моих, теперь же его, подданных,— тем более, что он не спустил и собственным своим родным. Вследствие чего все должны воздавать ему почтение, потому что он покорил их себе жестокостью и лукавством (sztukami). He взирая на то, что он занял укрепленные места, друзей и самого себя окружил людьми преданными, жен и детей иных удерживает заложниками, — все это делает он как человек, на стороне которого нет справедливости. Но верьте мне, м. в., он этим не приобрел себе любви у народа; мне известно каковы там учреждения и как они разнятся от здешних; они не обратятся ему в пользу. Люди, которые кажутся ему преданными, вероятно, по причине большой стражи, поставленной в Москве Борисом, не знают, что теперь со мною делается и с какой силой и помощи стал я на границе; если б только они проведили об этом, сердца их тотчас бы изменились. Нет сомнения, что, услышав о своем природном государе, все они отступились бы от этого тирана и пристали бы [143] ко мне. Он ищет дружбы у посторонних владетелей, вступая для этого в разные договоры и, таким образом, он действует как человек, не имеющий никакой правоты, и лишившийся любви у своих. Он хочет уже брататься и с нехристями, потому что думает привлечь к себе царя Татарского. Но, уповая на Господа Бога и свою правоту, в которой Господь Бог никого не оставляет, я не сомневаюсь, что Он поразить моих врагов. Хотя многие и сознают могущество моего врага, однако правота моя, и по их мнению, остается за слабым. Таким образом поступая, я уповаю на Господа Бога, которому и предаю все дела мои; да будет Он мне покровителем. Я не сомневаюсь также и в милости е. к. в., который, по совету именитого сената своего, не оставить меня. И так, хотя м. в. и не желали меня утруждать своим письмом, которое, однако, доставило бы мне утешение, я все таки не сомневаюсь, что м. в. благоволите спомоществовать мне в моей правоте. Молю Господа Бога, чтобы ему угодно было явственнее и совершеннее показать мою правоту не только Польской короне, но и всему свету, и укрепил бы сердца тех, которые сомневаются в моей правоте. Я чистосердечно желаю Речи Посполитой всяких благ, и потому мне не желательно, чтобы, из-за каких-нибудь моих дел, она подверглась бы какой либо опасности. Того же самого и от нее относительно себя желаю. Если м. в. находит неудобным писать ко мне из-за титулов, которые, однако ж, употребляются мною не иначе, как только те, кои предоставлены мне Господом Богом и моими предками; я вторично прошу, м. в. оказать мне, в такой моей скорби, по крайней мере, хоть какой-нибудь знак доброжелательства и любви ко мне. За что я вменяю себе в непременную обязанность заслужить в. м. Не желая долее занимать м. в. своим письмом, вторично поручаю м. в. мою доброжелательность. В Самборе, 11 мае 1604. Милости в. доброжелательный друг Дмитрий Иванович, царевич Великой России, Углицкий, Дмитровский, Городецкий и пр. государь и дедич всех государств, Московской монархии подвластных, рукою собственной.

№ 9.

Письмо Юрия Мнишка к канцлеру Яну Замойскому.

Примечание. См. примечание к приложению № 2.

(Перевод с польского)

Ясновельможный! Поручаю услуги мои в. м., милостивому моему государю. Мне кажется, не верно то, чтобы его милость царевич много наскучил в. м. своими письмами. Однако, видя его обеспокоенным думой, будто бы он оставлен в. м., я ни каким образом не мог разубедить его в том. При том и в настоящее время его милость пан Краковский, не отвечая ему, не допуская его до границ, написал чрезвычайно запальчивое письмо, что его очень оскорбило. Я убежден, что никакой опасности не вышло бы из того, если б делу дан был дальнейший ход. Он думает - и я верю этому—что в это время на [144] границах Московских распространятся слухи, которые повредят справедливому делу его — истинного наследника престола. Я очень удивляюсь тому, что его милость пан Краковский, не заметивши, что его дело справедливо, распространяет о нем неблагоприятные новости. Пусть же сам Господь Бог (если уж ни откуда он не можем, видеть помощи) попечется о его справедливом деле. Затем поручаю мои услуги в. м., милостивому моему государю. Дан в Самборе июля 1-го, 1604 года. В. м. милостивого моего государя, друг и покорный слуга Юрий Мнишек, воевода Сандомирский.

№ 10.

Письмо Юрия Мнишка к канцлеру Яну Замойскому.

Примечание. См. примечание к приложению № 2.

(Подлинник на польском языке)

Милостивый государь, канцлер и гетман коронный, милостивый государь и друг наш!

Поручаю в. м., милостивому моему государю, мои покорные услуги. После столь долгих размышлений его милости царевича Московского, я решился отпустить его в дорогу, к Московской границе, так что теперь он находится уже в пути; хотя многие обстоятельства и удерживали его от этого предприятия, однако я имел на то свои причины, по которым ему не приходилось далее откладывать этого путешествия. Считаю долгом сообщить в. м., милостивому моему государю, о тех причинах, по которым я отправил его в путь: первая та, что я хотел оказать ему — при отъезде его из моего дома — сердечное мое расположение к нему; вторая та, что я, при его опасном положении, хотел подать ему помощь в его трудном положении; третья причина состоит в том, что я вместе с другими — изъявлением ему своего благорасположения — хотел снискать народу польскому и нашему отечеству славу добросердечия; кроме того, я клонил дело к тому, чтобы он (прежде нежели Господь Бог посадить его на престоле предков его, если это предопределено ему) за все оказанное ему предложил нашему отечеству полезные для него условия, и я не сомневаюсь в том, что он сделал бы это, если бы у меня были средства для выполнения этого. В таком случай я прошу и ищу совета у в. м., моего милостивого государя: ибо, действительно, приведенная мною третья причина отправления его причина весьма важная, и—я знаю—хотя многие желали бы посоветоваться об этих обстоятельствах на сейме, но, так как этого не случилось, то все-таки было бы не лишним поддержать его в стремлении к удовлетворении справедливого дела его.

Поручаю все это вниманию в. м., моему милостивому государю, не сомневаясь, что в. м., принявши это мое искреннее письмо, соблаговолить милостиво сообщить мне свое мнение о нем. Дан в Сокольниках августа 28 дня, 1604 года. В. м. милостивого моего государя, друг и покорный слуга, Юрий Мнишек, воевода Сандомирский. [145]

№ 11.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

Эта грамота равно как и напечатанный под №№ 13, 14, 16,17, 18 и 39, отысканы в архиве Рожанском (Гроден. губ. Слонимского уезда) и были напечатаны Когневецким в следующей изданной им книге: Zycia Sapiehow у listy od monarchow, kziazat у roznych panuiancych do tychze pisane. W Warezawie, 1791. На подлинных письмах, напечатанных под №№ 13, 14, 15, 16 и 18 находились печать и подпись второго Лжедимитрия, на № 39 подпись короля. Упомянутый выше грамоты были напечатаны в моем Сборнике, но как оба издания этой книги исчерпнуты и в продаже уже не находятся, а так как эти акты относятся до некоторой степени к предметам, описываемым в настоящих записках Жолкевского; по этому я и перепечатываю их здесь. Это примечание относится и к №№ 13,14, 15, 16, 17, 18 и 39.

(Подлинник на польском языке)

Дмитрий Иванович, Божьей милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Перед сим писали мы к благосклонности вашей, дабы благосклонность ваша, оставив при наияснейшей супруги нашей сто гусаров, сто Пятигорцов, 200 человек пехоты в красной одежде, с остальными войсками шли благосклонность ваша в наш стань, не мало не сомневаясь в милости нашей, касательно представления всего войска в сборе, о коем мы знать желаем. Дана в большом нашем стане, в Тушине, сентября 3-го дня, лета Господня 1608. Димитрий царь.

№ 12.

Письмо Жолкевского о Московском походе.

Рукопись, с которой сие письмо было напечатано, находилась в библиотеке местечка Пулавы (в 111 верст от Варшавы) принадлежавшей фамилии к. Чарторижских; во время смут 1830 года, все драгоценные рукописи и фамильный архив были вывезены в Галицию.

Известившись об окончательной резолюции В. К. Величества, чтобы я служил В. К. Величеству в предприятии касательно государства Московского, хотя я имел некоторые уважительные причины, предложенный мною В. К. Величеству, однако ж, так как прошедшего года, когда В. К. Величество изволили сообщить мне об этом предприятии своем, чрез его милость ксендза референдария, тотчас объявил свою готовность служить В. К. Величеству; так равно и теперь, не взирая на то, что время изменило многие обстоятельства, помянутые уважения мои уступают воле и повелению В. К. Величества. По обязанности моей, обыкновенной готовности и долгу службы В. К. Величества, я охотно рад посвятить жизнь свою и все силы мои на эту В. К. Величества службу; в особенности же прошу, в недостойных моих молитвах, Господа Бога милосердо благословить это предприятие В. К. Величества. Я уверен, однако, что В. К. Величество о [146] средствах и способах, необходимых для столь великого и смелого дела, изволите размыслить, сообщив и снесясь о том с сенаторами, коих отменная верность и доброжелательство к особе вашей, В. К. В. известны. От этого, милостивейший государь наш, может зависать многое; особенно же потому, что на сейме, в общем совете, ничто не показывает, чтобы В. К. Величество настоящее свое предприятие изволили вести по предварительному согласно и намеренно Сената. Думаю, что В. К. Величество слышите об этом и от других, однако я с моей стороны, поскольку посвящаю себя на это служение, доношу о сем В. К. Величеству. Носятся также слухи в народе, что В. К. Величество из предстоящей экспедиции намерены искать пользы не столько для республики, сколько собственно для особы вашей. А посему-то происходит, что злоречием исполнен не только низший класс народа, как я уже докладывал В. К. Величеству, но и здесь неблагоприятные слухи возникали между теми, кои собрались было в Красный-Став, на удаление Людвига Вейера; да и везде, между народом и даже между сенаторами, сих слухов не оберешься: как-то неприятно о сем говорят и жалуются на сей В. К. Величества замысел. По-моему мнению, необходимо, по крайней мере, чтобы сенаторы, знатнейшие особы в государстве, знали о намерениях В. К. Величества и уничтожали тем народные толки; ибо, во всяком случае, от хорошего расположения народа многое зависит. Сохрани Господи, чтобы дела не пошли бы тотчас по желанию; но хотя бы даже (чего дай Боже) пошло как наилучше, не вдруг однако может быте конец: проволочка же времени будет требование больших издержек; от людей же недовольных трудно ожидать помощи: упоминаю о сем для предостережения В. К. Величества. По-моему мнению, для окончания сего, одной четверти года, кажется, будет недостаточно; на дальнейшее же время потребно иметь наличные деньги. Ибо, ныне—дурные времена: ежели бы, по истечении одной четверти года, не стало наличных денег на другую, то кто может поручиться в том, что солдаты не сделают бунта, а тогда пришлось бы остановиться на средине пути. Не делали этого прежде Польские солдаты, и на моей уже памяти, заслуженного жалования ожидали терпеливо, не взирая на великие труды и нужды, но в теперешнее время весе свет развратился. С теперешним предприятием сопряжена честь и здравие В. К. Величества,— поскольку изволите присутствовать там своей особой, то и должен я заботиться о сем; а для того припоминаю В. К. Величеству, что поход этот великих требует сумм, которые трудно получить от людей недовольных. Если же, напротив, сделается известным и распространится в народе, что В. К. Величество ищет не увеличения собственного только достояния, но распространения областей Речи Посполитой, то это возбудит в нем совсем иное расположение, нежели с каким теперь он слушает об этом деле: и также войско, (которого список составленный подкоморием собственноручно, прислан им ко мне), В. К. Величество будете иметь на все более готовым. Не без основания сказано, что у Бога все возможно: неизвестно кому поможет: немногим или многочисленным? Однако, сообразуясь с ходом дел человеческих, и как проведший в войнах почти всю жизнь мою, могу предсказывать, если дойдет до того, что миролюбиво (о чем должно [147] стараться) ничего не уладится и придется решать оружием, счастливый успех, сколько знаю по преданности В. К. Величеству войска, о котором шло дело, и о чем не стану теперь распространяется. Я желал бы прибавить пехоты, в которой может быте великая потребность для гарнизонов, особенно при введении новой верховной власти. Здесь однако В. К. Величество изволите принять во внимание отдаленность пути, и что уже далеко подвинулись мы в летнюю пору, и неизвестно, как скоро мы можем выступить. Я с моей стороны не терял до сих пор времени, уговариваясь с воинством, чтобы, получив за одну четверть, мы могли выступить в поход, не дожидаясь кварты за вторую, а теперь, по приказание В. К. Величества, посылаю к тем, которые внесены в присланный ко мне реестр; ибо желаю лучше уговаривать их таким образом по одиночке (хотя это придется мне с большей затруднительностью), нежели созывать их всех вместе, что довольно опасно. Что только узнаю, по получению мной ответов, немедленно сообщу В. К. Величеству. До сих пор, однако, ничего хорошего от них не слышу: не имеют охоты выступить в скором времени, выставляя причиной не столько ожидание целый год заслуженного жалованья (в чём переуверить их теперь присланное от В. К. Величества обеспечение), но в особенности, как это будет перед новым хлебом, — опасаясь голода; во время жатвы они пошли бы охотно, ибо по истине вижу их хорошее расположение. Не перестаю представлять им то, что В. К. Величество изволит предпринимать эту экспедицию не с таким намерением, как распространяюсь злые люди, но с целью увеличения областей Речи Посполитой, что это будет не нападение на находящихся там братьев (т. е. Поляков, находившихся уже в России, коими предводительствовали: Ян Петр Сапега, Кн. Ружинский, Зборовский и пр.), но делается для собственной их же пользы, и что они безрассудной вспыльчивости ничего не сделают; что В. К. Величество намерены основательно и милостиво обдумать как выгоды Речи Посполитой, так равно и награду за их заслуги. Таковые речи склоняют умы солдат к готовности на эту В. Е. Величества службу; что же касается жалованья, тем менее имею надежды, чтобы они остались довольными, чем-либо другим, как только положенным конституцию прошедшего сейма. В. К. Величество изволите спрашивать мнения моего относительно воеводы Брацлавского (Яна Потоцкого): остаться ли ему здесь на Украине, или же он должен ехать с В. К. Величеством. Думаю, что ехать ему с В. Е. Величеством весьма кстати: имея в сих делах хороший навык, он может служить В. Е. Величеству хорошей помощью. Я уже в летах и здоровье мое расслаблено всегдашними трудами, а по этому, ежели бы по воле Господней и пришлось бы кому-нибудь из нас умереть, то другой пусть будет всегда готов на службу В. К. Величеству. Здесь же остается воевода Русский (Станислав Гульский), который хорошо знает Татар, бывал ранен холодным и огнестрельным оружием, бывал и при победах и при поражениях, и я уверен, что он будет уметь сослужить В. К. Величеству.

За сим нижайшее почтение и проч. Из Жолквы, 11 Мая, 1609. [148]

№ 13.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

См. примечание к № 11.

(Подлинник на польском языке).

Примечание. Ян Сапега стоял под Троицкой Лаврой, и 5-го мая захватил двух боярских детей, которые были отправлены из Великого Новгорода с грамотами от князя В. М. Шуйского-Скопина в Москву к царю с известием о вступлении вспомогательного шведского войска (См. Dziermik Iana Piotra Sapiehi, стр. 214.). Вероятно упомянутых пленных отправил Ян Сапога к второму Лжедимитрию.

Димитрий Иванович, Божьей милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Изъявляя признательность нашу за попечительность и бдительность благосклонности вашей, благодарим благосклонность вашу за присылку пленных, и во всякое время обещаем благосклонность вашу не оставить нашей царской милостью.

Желаем, чтобы благосклонности вашей изчатое рачение до конца было непрерывно. При сем желаем благосклонности вашей доброго от Господа Бога здравия. Дана в стану нашем под столицей в областях наших. Мая 12-го дня, лета Господня 1609.

Димитрий царь.

№ 14.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

См. примечание к № 11.

(Подлинник на польском языке).

Примечание. Ян Сапега стоял с войском своим под Троицкой Лаврой, которую готовился штурмовать; вспомогательные войска шведские, шедшие на помощь царю Василию, находились в окрестностях Твери; против этих войск стоял Зборовский

Димитрий Иванович, Божией милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Искренно и верно нам любезный! Пишет к нам благосклонность ваша, что рыцарство единогласно согласилось выступить для присоединения с паном Зборовским, с тем однако ж условием, чтобы Запорожских казаков отсюда—туда послать; а так, как нам известно, что едва ли их пришло и в половину против того числа, о коем благосклонность ваша писать изволит, и к тому же большая часть их разъехалась за продовольствием (т. е. на фуражировку), то и не можем в теперешнее время отправить туда никакого подкрепления. А по этому ежели бы [149] рыцарство в других полках от похода уклонялось, желаем мы настоятельно, дабы благосклонность ваша как наискорее сами поспешали, что для нас весьма важно, и что большую принесет пользу, чем штурмы, ибо дошло до сведения нашего, что благосклонность ваша имеет доброе знакомство с начальниками оных чужеземных людей, с коими если б вступили в сношения, много бы доброго могло произойти (Зборовский всячески старался поссорить Шведов с Русскими; он писал из Твери (11 июня 1609) к Делегарди о правах мнимого Дмитрия. См. Карамзин. Т. XII. стр. 157); однако же желаем, чтобы благосклонность ваша привели с собою и другие полки, за что мы милостью нашей царской щедро наградить даем обещание. Пана Зборовского благосклонность ваша нигде иначе не застанет как на Твери; желаем только, чтобы вы в упомянутый день выступить благоволили. Ядер, пуль, пороху, что только откуда будет привезено, без замедления в тот стан отправим. За сим желаем благосклонности вашей доброго здравия. Дана в стане июля 10-го дня, 1609 года— Димитрий царь..

№ 15.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

Примечание. Этого письма не находилось в Рожанском архиве, по этому и не попало оно в книгу Когневенкого: Zycia Sapiehow и проч., оно найдено мной в Варшаве и было напечатано в изданных мной 1834 г. «Подлинных свидетельствах о взаимных отношениях России и Польши, преимущественно во время самозванцев» Я перепечатываю его здесь для связи письма, напечатанного под № 14, с письмом, помещенным под № 16.

О военных действиях под Тверью см. Лет. Никон. т. VIII стр. 120 и Карамзина. т. ХII стр. 156.

(Подлинник на польском языке)

Димитрий Иванович, Божьей милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Искренно и верно нам любезный! Получив ложное известие, что изменники и неприятели наши разбиты на голову, мы писали к вам о сем торжестве нашем. Но за тем воспоследовали противные вести: неприятель не только не разбит, но, напротив, почти на плечах нашего войска вошел в Тверь, и так рассеял оное, что едва иной в рубашке успел прибежать в лагерь. Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог удостоит благословить предприятия наши. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим благосклонность вашу оставить там все, и спешите, как можно скорее, со всем войском нашим к главному стану, давая между тем знать и другим, чтобы и они спешили сюда же. Просим, желаем непременно, и подтверждаем, чтобы благосклонность ваша иначе не действовали. За тем желаем благосклонности вашей доброго здоровья. Дано 24-го июля 1609.—Димитрий царь.

Чтобы спешил как можно скорее (собственноручная приписка Самозванца). [150]

№ 16.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

См. примечание к № 11.

(Подлинник на польском языке)

Димитрий Иванович, Божией милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Искренно и верно нам любезный! Третье пишем уже письмо к благосклонности вашей, прося убедительно, дабы благосклонность ваша как наипоспешнее присоединится к большому стану, уведомляя и о том, что изменники почти на плечах наших вошли в Тверь и так разгромили, что наши и до сего времени собраться (skupic) не могут. А поэтому наше желание есть, чтобы ваша благосклонность, обратив внимание на сие поражение наших, придумали, каким бы образом воспрепятствовать неприятелю пользоваться до конца своим успехом, ибо дело идет о славе нашего народа и сохранения нас всех; после этой удачи неприятеля не случилось бы еще чего худшего.

Не усматривая в настоящее время ничего спасительнейшего, лишь только как наипоспешнее соединиться, желаем настоятельно, чтобы благосклонность ваша, оставив все те предприятия (т. е. осаду Троицкого монастыря), выступили на присоединение к нам.

За сим желаем благосклонности вашей доброго здравия. Дана в стане, 24-го июля, 1609 года. Димитрий царь.

№ 17.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

См. примечание к № 11.

(Подлинник на польском языке)

Димитрий Иванович, Божьей милостью царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Искренно и верно нам любезный!. Пишет нам благосклонность ваша, что Скопин, заняв Колязин, переправясь на другую сторону (Волги), непременно имеет намерение, соединившись с Шереметевым (боярину Федору Ивановичу Шереметеву было послано от царя Василия Шуйского приказание: оставите Астрахань, взять ратных людей в Низовых городах и спешить к столице. См. Никон. Летопись. Т. VIII, стр. 110, и Карамзина т. XII, стр. 119.), [151] идти прямо к столице. А как мы имеем известие, которое нам за достоверное сообщено, что Немцы от него отделились, и возвращаются назад, да и Шереметев не имеет столько войск, чтобы на них следовало обращать внимание, ибо у него, как слышно, всего на все только несколько сот человек; опасаясь однако ж, чтобы не сделать в этом какого либо промаху, — лучше иметь осторожность со всех сторон, и бдительное на них потребно иметь око, и обо всем давать нам знать как наипоспешнее, дабы мы имели обстоятельнейшее соображение об этом неприятеле; также прилагать старание, дабы, поспешно достигнув его, с помощью Божьей, как наискорее могли бы уничтожить; всё с большей и большей заботливостью желаем, чтобы благосклонность ваша, всеми силами, помогли нашему предприятию.

За подъятые же вашей благосклонностью эти труды и попечение, обещаемся нашей царской милостью щедро наградить.

За сим желаем доброго здравия от Господа Бога благосклонности вашей. Августа 8-го дня, 1609 года. Димитрий царь.

№ 18.

Грамота второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

См. примечание к № 11.

(Подлинник на польском языке)

Димитрий Иванович, Божьей милость царь Московский и всея России, князь Дмитровский, Углицкий, Городецкий и пр. и пр. и пр., и иных многих государств и орд Татарских, Московской монархии подвластных, государь и дедич.

Искренно и верно нам любезный! Известились мы, что благосклонность ваша снова замышляет о штурмовании Троицкого монастыря; мы же, от приведенных к нам языков, за достоверное знаем, что Скопин переправляется через реку Костер между Дмитровым и Кохачевым (Корчевою?). А посему убедительно просим, дабы благосклонность ваша, отложив штурмы, как наискорее приложили попечение—над этим неприятелем иметь бдительное око, дабы он каким-нибудь образом не подступил к столице, через что весьма бы увеличились затруднения. За сим желаем благосклонности вашей доброго здравия от Господа Бога. Дана в стане, 12 августа 1609 года. Димитрий царь. [152]

№ 19.

Письмо Жолкевского к канцлеру Леву Сапеге.

Примечание. Это письмо и письма под №№ 34 и 42 найдены мной в Варшаве, в огромном фолианте, в котором находилось большое количество писем польских и литовских государственных людей того времени; часть писем была в подлинниках другие же списаны с подлинников или черновые (отпуски). Сообщением нам упомянутого любопытного фолианта обязаны мы г-ну Юнзулу, помещику Северо-западного края, ученому собирателю древних исторических памятников. Конечно, весьма было бы желательно, в видах пользы для русской истории, чтобы г-н Юнзул обнародовал столе тщательно собранный им исторические сокровища, но он заслуживает благодарность и за то, что он их собрал и умел сохранить от погибели.

Милостивый государь господин канцлер. Воля его к. в. есть, чтобы не подходить близко к Смоленску, так как уже и войска мало, не все вблизи, лучше ежели стянемся. Такова воля е. к. величества, чтобы вы со всем изволили расположиться на Ухини или где поближе, только бы не далее, там и пушки и другие должны быть поставлены. Я пишу также господину Каиовскому, чтобы он приготовил место для всего лагеря. С этим я поручаю себя вашей милости. В лагере под Красным, 25-го сентября, 1609 года.

Моего, милостивого государя покорный приятель и слуга Станислав Жолкевский, воевода Киевский, гетман Польский.

По написании этого письма, мне вручили письмо от вас, потому мне больше нечего писать, как только то, что в сей записке, что так как вы уже изволите быть на Ухини, то ждите же нас там, ибо такова воля е. к. величества. [152]

№ 20.

Лист (Грамота) за королевской рукою и за печатью, на чём договор был и присягал король (Сигизмунд III) боярину Михаилу Глебовичу Салтыкову с товарищи.

Примечание. Известно, что этот акт был принят Жолкевским за основании при составлении договорной записи, заключенной между им и Мстиславским и прочими, в Москве. 17 августа 1610 года (см. Записки Жолкевского, стр. 75, 77): поэтому я счел нужным напечатать курсивом все то, что в Московском договоре было выпущено. См. также приложение № 26.

Наияснейшего Жигимонта третьего, Божьей милостью короля Польского и великого князя Литовского, Московского господарьства бояром, окольничим, дворяном и дьяком думным и всем станом, на артикулы и просьбы их.

Написали есть, когда даст Бог великий господарь король его милость на Московском господарьстве и на всех преславных и великих господарьствах Российских захочет великим господарем царем и великим князем учинити сына своего Владислава, абы его милость великий господарь царь и великий князе еа Московское господарьство короновался коруной, або венчался венцом царским диадемою в Москве от руки патриарха Моковского стародавным звычаем (ибычаем), яко прошлые великие господари Московского на преславное господарьство Московское короновались: на то его королевская милость позволят рачит, когда Господь Бог волю и час свой за успокоением досконалым того господарьства пошлет.

2. Абы святая православная вера Греческого закону и святая Апостольская церковь имела свою целость и красоту по першему, и во Апостольских и Вселенских научителех пауце и поданью ни в чём не нарушена была, и абы учители Римские и Люmapcкие и иных вер, разорванья церковного не чинили. А которые Римские веры захочут приходить до церкви Греческие, тые абы приходили со страхом, як пристоит православным христианом, а не гордостью и не в шапках, и псов бы с собой в церковь неводили, и не водлуг часу в церкви не сидели: на то его королевская милость позволяти рачит, ведже их для людей Римское виры потреба иметь костел (церковь), яко о том еще за Бориса моей были (речь была), а при том костеле капланов, або попов Ляцких, и о том с патриархом и со всем духовенством и с бояры с думными намова быти мает. Абы для людей католической веры костел хотя один мог быть в месте столичном Москве, для пабоженства людей Польских и Литовских, при которых естли бы с Русских людей кому быти трафалое, абы с такоюж учтивостью в костеле яко и в Русских церквах справовалсе; отводити теж от Греческой веры в Римскую веру и ни в которую иную, короло его милосто и сын его королевские милости некажет, когда ж вера есть дар Божий, и никого до веры силою отвадити, або примушанье негодитсе, але Русину Руская, а Полским и Литовским Ляцкая вера вольна быти мает. А Жидом в Московском господарьстве с торгом и никоторыми делы бывать не позволять и овсем (и напротив того) закажут. [153]

3. Целбоносные гробы и тела (в Договорной Записи Жолкевского сказано: мощы. См. Румянц. Собр. Граммот и договоров. Т. II, стр. 393) святых король его милость, яко истинный господарь христианский, с сыном своим в великой учтивости иметь хочет; патриарха теж Московским, также митрополитов, архиепископов, епископов и весь духовный стан хочет шановать и в милости ховать, так яко Римского костела архиепископы и епископы и все капланы и слуги Божьи шануют и милуют; в справы теж духовные вдаваться не будет, и в духовные дела мимо уставы отцов святых и Апостольской церкви вступатись не хочет; а кто чего недостоин, и иных вер на духовный стан епископства, государь его милость подавати не будет.

4. Наданья всех прошлых государей Московских и боярские и всяких людей наданея на церкви Божья и на монастыри в целости при церквах и монастырях зоставовати будут, ни в чом их ненарушаючи; так ж до которых церквей священником и дьяконом и всяким церковным слугам звычаю и щодробливости давано, с господарьских расходов и оброки, то господарь его милость росказати рачит давать завжды с господарьских расходов, и надто с побожности свое для хвалы Божьей, церквам божьим и монастырем отчин и оброков прибавляти будет.

5. Бояр, окольничих и всяких думных и ближних и приказных людей господарь ею милость захочет имети в учтивости и власце своей господарьской, яко кто годен и яко было с початку, и звычаи все давные добрые хочет заховат, и жалованья, денежные оброки и поместья и отчизны, кто что имел перед тем, то и вперед имети мает, а господарь его милость с ласки и щодроблитости своей и надто водлуг заслуг каждого прибавляти и причиняти будет рачит.

6. Служилым людям, дворянам и детям боярским, господарь его милость господарь его милость жалованье давати велит с четверти каждого году водлуг звычаю давнего, а есть ли что прибавлено не от властных господарей (это относится до правления самозванца) и неводлуг их достойности, або есть ли у которых убавлено без вины, о том господарь его милость будет рачите нарадится и намовите с бояры думными: и якая рада, або намова их будет, его господарьская милость так в том поступати будет рачить яко се годит, и лготу где спустошоны отчизны и поместья учиняти будет рачить нарадившисе с бояры, а дворянам и детям боярским, которые жалованье господарьское берут с городов, господарс его милостс давати им жалование господарьское кажете водлуг службы, яко передтым бывало за перших господарей.

7. На Москве и в городах ружником и оброчником, которые при перших великих господарех для их службы бывали в Москве и в городах, жалованье денежное и хлебное господарь его милость давати велит по першему с господарьской казны.

8. Суды имают быти суженые и отправованы водлуг звычаю и судебника; а будет ли хотеть поправы в че для укрепления судов и справедливости, то волно будет боярам и всей земле, а господарь его милость поправы судов позволяти рачит, што бы было до святой справедливости потребно.

9. Против всех неприятелей, [154] которые б одно хотим паступовать на королевство Польское и на великое княжество Литовское, албо на господарьство Московское, слушная речь против тех стоять обоими господарьствы за одно.

10. Так же теж на Татарских Украйнах яко (ратных) людей ховать (держать) обоих господарьств, якобы себе помогать могли, есть то речь случная, але о тех речах намовы станов корунных и Литовских с бояры думными Московскими; а як они промеж себе приговорят и постановят, господарь на то позволить рачить.

11. Есть ли кто провинит с якого колевек (какого ни есть) стану (чину) и каранье заслужить в господарьских земских делах, кого господаре его милость водлуг вины и выступку карати мает, осудивщи перве и справедливо с бояры и с думными людьми; а жены, дети, братья которые того учинку не помогали и не ведали, албо не произволяли, казнены быти не имают, и овсем (и напротив того) при своих отчизнах и поместьях и мастностях и дворех зоставать имают, а недошедши (не сыскавши) выступку (вины) и неосудивши судом с бояры всеми, никого некарати, чести, с них небрати, на везенее (в заточение) незасылати, поместья и отчизны и дворов неодымати, и великих станов (чинов) невинне непонижати, а меньшей стан подносити (повышать) водлуг заслуг; отчизн теж и мастностей ни вкого (ни у кого) не брати, але есть ли кто без потомства сойдет, то на близких повинных спадати мает; а все то господарь его милость чинити будет спорадою (т. е. посоветовавшись) и намовою бояр думных, а без рады (думы) и намовы (приговору) бояр думных господарь его милость ничего чинити не будет. До Литвы теж и до Польши никого по неволе господарь его милость водити не будет рачит. А дли науки вольно каждому с народу Московского людям ездити в иншие господарства христиансте, оприч бусурманских поганских, а господарь его милость отчизны и маетности и дворов у них за то отымовати не будет.

12. Которых дворянских и боярских и всяких служивых и не служивых людей братья и жены и дети в теперешше розрухи (смуты) взято в полон до Польши и до Литвы, росказать раче короле его милость вернуть родству их скоро бы одно Пан Бог дал успокоение.

13. Польским и Литовским паном на Москве и по городах воеводств и врядов недавать, а тех что при великом господари застать будут мусели, денежным жалованием и поместьями и вотчинами нагброжати, однак сполною обоих господарьств радою, якобы на украинных замках для людей сполных народов уряды певные до сконалого (до совершенного) успокоенья господарьства того, и при людех наших заставали, с боярами думными намовате се будет рачит господарь его милость на чает, своем (в свое время).

14. Пожитки и доходы господарские всякие с городов, с волостей, так ж с кабаков и с тамги гроши велит господаре его милость отбирать по данному як было за прошлых великих господарей, а над давние, звычаи некажет ничего нового прибавлять. А которые города от войны спустошили (запустели), да тых пошлет господарь его милость списати и доведатсе, много ль чего убыло, а доходы брате зоселых (с живущих) роскажет водлуг описания и дозору, а на незвоеванный город есть ли что на першие подати [155] прибавить, о том с бояры и с думными людьми намовитсе будет рачит господарь его милость.

15. Купцом Польским и Литовским в Московском господарьстве, а Русским Московским в Польше; и в Литве торги мают быти вольные, а не только в своих господарьствах во всех, всякими товары торговате, але и до чужих земеле через Польшу и Литву купцам Руским для торгов ездити позволяти рачит сю королевская милость. А тамги с них на Москве и во всех городах Московского господарьства, так же в Польше и в Литве роскажет брат водлуг стародавнего обычаю, як бирано передтым, ничего болши, надто не прибавливаючи, а ни упоминков не вымогаючи.

16. Мужиком хрестьяном до Литвы с Руси, а с Литвы до Руси, и на Руси всяких станов людем Руским промеж себя выхожденья не кажет король его милость допущать.

17. Холопов неволеников (в Записи Жолкевского вместо холопов невольников сказано: крепостных людей) боярских заховать рачит господарь его милость при давных звычаях, абы бояром албо паном своим по першому служили, а волности. им господарь его милость давать не будет.

18. На Волзе, на Дону, на Яике и на Тереке казаков есть ли надобе, албо не надобе, намовитсе о том будет рачит господарь его милость с бояры и думными людьми.

А чего в тех артикулах не доложено, а даст Господь Бог его господарская милость будет под Москвою и на Москве, и будет его господарской милости о которые артикулы бити челом Московского господарьства патриарх и весь освещенный собор и бояре и дворяне и всех станов люди, тогды о тех артыкулах его господарьской милости мовити и становити и конец учинити с Московскаго звычаю господарьства с патриархом и со всем освещенным собором и с бояры и со всею землею. Писан на стану нашем под Смоленском, лета от нароженья Иисус Христа Сына Божьего 1610, месяца февраля 14 дня. Жигимонт король.

И за подписом Януша Скумина Тишкеевнча, писаря великого княжества Литовского, старосты Бряславского.

№ 21.

Депеша французского агента к своему Двору о состоянии дел в России в апреле 1610 года.

Примечание. Списано иною в Париже в библиотеке, которая тогда носила название публичной королевской библиотеки, из рукописной переплетенной книги, заключающей в себе собрание разных подливных документов; на книге надписан следующий титул: Bibliotheque Royale, section des manuscripts; missions etrangeres, 277. Статья эта начинается на стр. 374; заглавие оной: Nouvelles septentrionaux du moys d'avril 1610. На поле написано: Moscovie. 1610.

Как по заглавию книги, так и по содержанию самой статьи (в особенности последних строк) нет сомнений, что это донесение написано очевидцем, может быть духовною особой, последнее можно предполагать из некоторых выражений. Документ этот важен для Русской истории во 1-х потому, что тогдашняя [156] политика Польши в отношении России выставлена коварной; как показания иностранца,— которого нельзя подозревать в пристрастии к России, это обвинение должно быть признано за основательное; во 2-х, потому что мы из оного узнаем, что современникам, а именно Версальскому Двору, известно было, что оба Лжедимитрия действительно были Лжедимитриями; в 3-х, в сем документе находим мы известие о высокой популярности, которой тогда пользовался в России князь Скопин-Шуйский, а также о всеобщем мнении, которое тогда было в России относительно предстоящего возведения его на престол; это последнее обстоятельство еще боле заставляет нас думать, что смерть сего героя была насильственна.

(Печатаем здесь Русский перевод).

Московские дела все еще в прежнем положении, и со дня на день становятся затруднительнее. Но чем менее способов к взятию Смоленска, и чем более трудностей к достижению владычества над всей Россией, тем более его величество (Сигизмунд III) решается не двигаться с места и не возвращаться без какого либо блестящего и храброго подвига. Да сохранит Бог его величество от всех бед.

Осада продолжается целых семь месяцев, и во все это время королевские войска своими орудиями не произвели в стене ни одного пролома, а осажденные не сделали ни одной вылазки.

Лже-Димитрий, подозревая Поляков, бывших в его армии, особенно после того, как посетили его стане королевств (Сигизмунда III) послы, бежал, боясь, по словам его, быть изрубленным в куски.

За ним последовали многие Поляки и Москвитяне; прочие остались в стане, в двух лье от города Москвы.

После бегства Лже-Димитрия, оставшиеся, как Поляки так и Москвитяне, послали своих послов к королю: Москвитяне поддавались королю, в том случае, если он даст им в цари т.е. кесари или императоры старшего своего сына, на известном договоре; Поляки изъявили покорность его величеству, с условием, чтобы им дано было жалованье и всё, что обещал им Лже-Димитрий, если бы при помощи их достиг престола.

Король на всё согласился, не смотря на то, что эти обещания, по общему мнению, несбыточны, столь твердое намерение имеет он овладеть Смоленском, хотя для этого не достает ему более ничего как людей, денег, власти и тому подобного, чем осажденные снабжены превосходно, в мясе только они начинают чувствовать недостаток. Если бы они были так храбры перед стенами, (т. е. в поле) как внутри стен, то в пять месяцев они принудили б осаждающих снять осаду и отступить. Шуйский, истинный великий князь, царствующий в Московии, воспользовался бегством Лже-Димитрия и разделением его армии, разбил несколько небольших Польских отрядов в разных местах и также лагерь Сапеги (которого брат великим канцлером в Литве), Сапега спасся с весьма немногими людьми, оставив прочих на милость Скопина, родственника Шуйского. Таким образом, дела в этом краю столе запутаны, что я не могу вам дать решительно даже наималейшего уверения касательно того, какой будет этим делам конец.

Шуйский известен как человек гордый и жестокий, что причинило величайшее смущение в народе. Говорят, что он, будучи сам весьма богат и могуч, намерен оставить [157] власть и позволить чинам свободное избрание, при чем, полагают, что Скопин предпочтен будет всем (это донесение писано 5 (15) апреля, а 23 апреля (3 мая) князь Скопин-Шуйский уже испустил дух).

Из сего видно, что все Москвитяне, как люди непостоянные и обманчивые, присоединятся к сказанному Скопину, оставив и Димитрия и короля и всякую другую партию; и таким образом Димитрий был бы предоставлен самому себе, да и сам король встретил бы трудности гораздо большие.

Мы просим Бога о благоденствии его величества, ибо если приключится ему какое несчастье, то Польша останется в самом жалком положении, потому что там столько партий, сколько голов.

Димитрий—простой солдат, родом сын кузнеца или кучера, но лично храбр, как меч его, неустрашим, приветлив и хитер, как ни один из его дружины.

Поляки, последовавшие за первым Димитрием, убитым к последствии в Москве, по смерти его, выставили другого Димитрия, чтобы иметь начальника и вместе предлог к исполнению своих замыслов, выдавая, что это первый Димитрий, которого смерть они отрицают; а не менее того они обвенчали с ним жену первого Димитрия, дочь Сандомирского воеводы, с условием не вступать в права супруга до тех пор, пока оп не достигнет престола.

Первый Димитрий имел столько же прав на свои притязания и предприятия, сколько и этот; но он был весьма удобным орудием для Поляков, которые начали приводить свои замыслы в действие при возникших распрях между Москвитянами касательно избрания их великого князя в императоры, чтобы из сего извлечь свою полезу, и в мутной воде ловить рыбу, что и теперь делают.

Говоря правду, оба они (т.е. оба Димитрия самозванцы) имели столько счастья и успеха и встретили так мало сопротивления, что можно было бы почесть тогда вероятным совершенное утверждение Лжедмитрия в этом государстве что доставило бы Полякам средство сделаться великими и могущественными властелинами.

Король, видя такой неожиданный успех и получив обещание от Смоленского воеводы — предоставить во власть его землю, называемую Северским княжеством, принадлежавшим постоянно Польскому королевству до 1514 года, предприняла на сем основании, поход, которого до сих пор не кончил.

В Ливонии ни с той, ни с другой стороны не делается ничего.

Что касается до нашего здесь пребывания, то видно, что на нас досадуют всякими способами и оказывая нам неприятности. Но да поможет нам Бог, что Он и учинит, ибо тут дело идет о прославлении его святого имени.

Писан 15 апреля (5 апр. стар. стиля) 1610 года. [158]

№ 22.

О весте погребения князя Михаила Скопина-Шуйского.

Князь Михайло Шуйский-Сконип умер 1610 года апреля 23 дня, в последний час ночи (сведение о дне смерти его почерпнуто из выписки, сделанной из панихидной книжнице Архангельского Собора, которая выписка помещена в Древн. Рос. Вивлиф. XI 232). О месте погребения К. М. Скопина-Шуйского в Никоновской летописи (Т. VIII, стр. 132) находится следующее известие: «Царь же Василий повеле его погресть в соборе у Архангела Михаила, в пределе у Рождества Иоанна Предтечи» (в приложении № 23 помещены различные мнения историков о смерти Скопина-Шуйского). И действительно прах Скопина-Шуйского покоится не между царскими памятниками, а в особом приделе Усекновения главы Иоанна Предтечи. В этом приделе только и есть одна гробница: она сложена из кирпича (как царские), не имеет никакой подписи; на стене над гробницей находится портрет сего знаменитого полководца, написанный на дереве старинным письмом (из яйца, т. е. не на масле, как теперь делается); картина сия вышиной 9,5 верст, шириной 8 верст; в верхней части оной написан в малом виде образ нерукотворного Спаса и помещена следующая надпись: «Благоверный кнзь Жихаил Васиевич Скопин». [159]

№ 23.

Различные показания историков о смерти князя Михаила Васильевича Шуйского-Окопина.

В этом приложении в напечатанном мною первом издании и изъявлял сомнение в отравлении кн. Скопина-Шуйского, в особенности потому, что об отравлении не было упомянуто в рукописи Филарета; но тогда я пользовался выписками из оной, сделанными Карамзиным (примечание к тому ХII Ист. Рус. Госуд.); но в копию, бывшую у Карамзина, не вошли места, зачеркнутые одним из современных составителей. В последствии (1837 г.) издавши рукопись Филарета по подлинной рукописи, зачеркнутый места явились на свет, и мы печатаем теперь упомянутое место из этой рукописи в полном его виде, предоставляя самому читателю разрешить этот вопрос.

ПСКОВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

(Карамзин том ХII, стр. 166, примеч. 524).

Не по мнозеж времени сотвориша пир дядья его, не яко любве ради желаху его, но убийства. И призпаша и ядоша и пиша. Еоследи же прииде к нему злаго корене злая отрасль, якоже древняя змия лестивая подоиде княгиня Дмитриева Шуйского Христина, Малютина дочь Скуратова... сестра Борисова жены Годуновы, иже отравою окорми праведного царя Феодора и храбраго мужа,... яко мед на языце нашаше, а в сердце меч скова и... прииде к нему с лестию, нося чашу меду с отравой; он же незлобивый, не чая в ней злаго совета по сродству, взем чашу, испит ю. В том час начат сердце его терзати, вземше его свои ему принесоша и в дом. И призва отца своего духовного, исповеда ему вся согрешения, и причастився божественных тайн Христовых и предает дух свой Господеви.

ABP. ПАЛИЦЫН В СКАЗАНИИ ОБЕ ОСАДИ ТРОИЦ. MOHACT. (стр. 203).

По двою месяцу пришествия его к Москве, мало поболев, страшный юноша ко Господу отьиде: но не вемы убо, како рещи, Божий ли суд нан постиже, или злых человек умышление совершися? Единый создавый нас се весть.

РУКОПИСЬ ФИЛАРЕТА.

См. изданную мной в 1837 г. Рукопись Филарета; та же рукопись напечатана во 2-м издании моего Сборника, см. стр. 287.

Все то, что напечатано курсивом, было в подлиннике вычеркнуто. См. выше примечание к № 23.

Князе Михайло же Шуйский со всем воинством поидоша в Москву, лета 118 марта в день, радостью и веселием наполняхуся, яко победницы, во крепости меча своего победита врагов своих, и сретоша сего воеводу вси людие царствующего града и почтиша его честию велиею зело. Царь же Bacuлии паполнися зависти и гнееа и не возлюби его за сию бывшую победу, якож и древле Саул позавиде незлобивому Давиду, егда уби Голияда и поюще Саулу в тысящах, а Давиду во тмах, тако и сему князю Михаилу Василеевичи, победную песне приношаху и о избавивши своем [160] радовахуся. — Оле зависти и рвению, в колико несчастье и погибеле поревает душа благочестивых и во ад низводите и бесконечному мученею предает .

Малу ж времени минувшу, разболеся сей храбрый и разсмотрительный воевода князь Михаил Василеевич Шуйский, и умре глаголют убо нецыя (на поле поставлено 23 апреля), яко отравлен бысть на крестинном пиру, у князе Ивана Михайловича Воротынского, егда крести сына своего князя Олексея от князя Дмитреевы жены, Ивановича Шуйского, от княгини Екатерины, в вине на перепиванье. И так едва доиде до монастырню пазуху, потом пустися руда износа и изо рта, и пребысть (тут летописец оставил белое место на одну строку, в которой другою рукою написано:) похищение смертное.

ЛЕТОПИСЬ О МЯТЕЖАХ (стр. 177).

По приходи же князя Михаила Василеевича начата наряжаться идти под Смоленск; и Яков Понтусов говорил беспрестанно, чтобы он шел с Москвы, видя на него в Москве ненависть. По мале же времяни, грех ради наших, князь Михайло Василеевич впаде в тяжек недуг, и бысть болезнь его зла безпрестани идеше бо кровь из носа. Он же сподобися покояния и причастия божественных Таин Тела и Крови Христа Бога нашего, и особоровавшись маслом, предаде дух свой, отъиде бо от суетного жития сего в вечный покой (здесь упоминает летописец о погребении )... Мнозиж на Москве говоряху то, что испортила его тетка его княгиня Катерина, князе Дмитреева жена Шуйскова, а подлинно ль то, единому Богу сведомо; мняху бо все людие по той ненависти, что грех ради наших друг друга ненавидяху, и друг другу завидоваху, видяше кому Бог дает храбрость и разум, и тех не любяще, силою ж у Бога никому не взятеь, всяко бо званье от Бога честь восприимет, и власть дает Бог, кому хочет тому. Також и сему храброму князю Михаилу Василеевичу дано от Бога бысть, а не от человек.

Записки Жолкевского (стр. 38)

Между тем Скопин, в то время когда он наилучшим образом вел дела, умер отравленный (как на первых порах носились слухи) по наветам Шуйского, в следствие зависти, бывшей между ними; между тем, если начнешь распрашивать, то выходит, что он умер от лихорадки.

БЕРОВА МОСКОВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ (стр. 163).

Храбрый же Скопин, спасший Россию при помощи Немцев, набранных им в Швеции, получил от Василия Шуйского в награду — яд. [161]

Царь приказал его отравить, досадуя, что Москвитяне уважали Скопина за ум и мужество более чем его самого. Вся Москва погрузилась в печаль, узнав о кончине великого мужа.

№ 24.

Запись гетмана Жолкевского, данная князю Елецкому и Григорию Валуеву.

Первое исправное издание этого акта появилось в изданном нами Сборнике (№ 105). Гетман Жолкевский упоминает об этом акте, по этому мы почли полезным перепечатать оный, тем более, что оба издания Сборника Муханова изчерпнуты и не находятся в продаже.

См. также приложение № 26.

Примечание. Хотя число на сем акте не выставлено, но полагать должно, что эта запись сделана в стане гетмана под Царевым Займищем около 5 июля нов. стиля или 25 июня стар. стиля 1610 года. См. Записки Жолкевского, стр. 62.

Целую сей святыи и животворящии крест Господень, великого государя Жигимонта короля Польского и великого князя Литовского, и сына его королевича его милости Владислава Жигимонтовича, я гетман в полковников и ротмистров, в Польских и в Литовских, и в Черкас и в гайдуков, и за всех служилых Польских и Литовских людей, и за Немец и иных земель, которые ныне при мне гетмане, в их во всех место, своею душею, воеводам князю Федору Елетцкому да Григорею Волуеву и дворяном и головам стрелецким и казачьим и сотником и детям боярским, и атаманом и стрельцом и казаком и пушкарям и даточным, и тем, которые станут приежжати ко государю с Москвы всяким чином, и всем служилым людем, и гостем и торговым всяким людем Россиского государства, на том что мне гетману с Польским и с Литовским рыцарством веры християнские у Московских людей неотымати, престолов Божьих неразоряти, и костелов Римских в Московском государстве не строити, и шкоты (шкоды) умышленьем ни какия над Московскими людьми незделати, а быти государем королевичу Владиславу на Московском государстве, как и прежте природные государи, и правити во всем Российском государстве. А боярам прироженным Московским и всяких чинов быти по-прежнему, и в Московском государстве в городы Польских и Литовских людей на воеводство не посылати, и в староство городов не отдавать, и у дворян и детей боярских и у всяких жилых людей четвертного и городового денежного жалования и помесья и вотчин их старых и окладов поместных и вотчин, которые даваны при прежних государех по се время, не отымать и животов их и статков не грабите и на боех что имано: Литовских лошадей и платья и збруи и всяшя рухляди, то у них не отымати, и всяких Московских людей меж себя не побивати и не грабити, и в полон в Польшу и в Литву и в иные госурства не отсылати, и засылкою и иною никоторою хитростью и умышленьем, убивством и грабежом нечинити, и жен и детей непозорити, и в полон к себе неимати, и с женами их и с детьми не разводити, и людей их и крестеян не отимати; а служити людям и крестьяном по прежнему их обычаю. Да которых дворян и [162] детей боярских в полону в Польше и в Литве: отцы и матери и братья и сестры и жоны и дети и люди и крестьяне сведены: и государю нашему королю и королевичу Владиславу Жигимонтовичу тех людей сыскивати и сыскав отдавати.

А котори вор называетца царевичем Дмитриевым имянем, и на того стояти и битися и промышляти над ним заодно; и которые городы за вором, и те городы очищати к Московскому государству; а как даст Бог, добьет челом государю наияснейшему Королевичу Владиславу Жигимонтовичу город Смоленск, и Жигимонту королю Польскому и великому князю Литовскому итти от Смоленска проче со всеми ратными Польскими и Литовскими людьми, и порухи и насильства на посаде и в уезде никакие не зделать, и поместья и вотчины Смольяном и в иных городах, которые государю королевичу добили челом, очистити, и городом всем рубежным быти к Московскому государству по прежнему.

Целую яз гетман и во всех товарищей своих место, всего рыцарства, которые ныне при мне, сей святый животворящий крест Господень на том на всем, как в сей записи писано.

№ 25.

Князь Елецкий и Валуев (к стр. 44).

Елецкие князья, по родословной книге, происходят от Феодора, который властвовал в Ельце в конце XIV вика. В последствии времени, Елец перешел во владение Московских государей, и Елецкие князья с тех пор являются служивыми людьми Московскими. Из них особенно замечательны:

Андрей Елецкий, жил на воеводстве в Сибири, при царях Феодоре Иоанновиче и Борисе Феодорович Годунове, и удачно сражался с Кучумом;

Феодор Андреевич, воевода царя Василия Шуйского. Он и Валуев храбро защищали Царево-Займище против гетмана Жолкевского (1610) но, после разбития главной Русской армии под Клушиным, присягнули королевичу Владиславу, соединились с Жолкевским и пошли к Москве, следствием чего было низвержение царя Василия Иоанновича Шуйского;

Волуев или Валуевы, дворянский дом, переселившийся из Литвы в Россию в начале ХIII столетия, и с честью служивший Российскому престолу в военных и гражданских должностях. Более других замечателен в военном отношении Григорий Леонтьевич Валуев, представлявший не последнее лицо в бедственные времена Лжедимитриев. 17 мая 1606 г. прекратил он жизнь Отрепьева; в 1609 г., в царствование Шуйского, участвование под начальством знаменитого Скопина-Шуйского (см. это имя) в победе при речке Жобне; овладел, вместе с Головиным Переславлем Залесским; одержал (4 января 1610) верх над Поляками при Сергиевой Лавре, и разбив князя Рожинского, близ Волоколамска, освободил из плена митрополита, в последствии патриарха Филарета. По кончине Скопина, главное начальство над войском принял неспособный князь Димитрий Иванович Шуйский. Валуев и князь Елецкий, с 6.000 ратников, посланы были для занятия и укрепления передовой позиции у Царева-Займища, которую мужественно защищали против соединенных Польских сил. Но гетман Жолкевский [163] скрытно обошел ее ночью, разбил на голову Шуйского под Клушиным, и, возвратившись к Займищу, требовал, чтобы Pyccкие воеводы сдались мирно новому царю Владиславу. Валуев исполнил это требование, присягнув Польскому королевичу, и тем много способствовал к признанию его в Москве. Он действовал усердно в его пользу, занял Торопец и, соединены с Прусовецким, выжег сопротивлявшийся Великие Луки. Однако же, когда Россия ожила под скипетром Михаила Федоровича, Валуев возвратился в ряды верных сынов отечества; защищал в 1619 году, вместе с другими воеводами, Москву против Владислава, и в награду за то получил богатое поместье близ Ярославля. В последний раз Валуев упоминается в 1624 году воеводой в Астрахани.

Один из потомков его, Степан Миронович Валуев, умерший в 1780 году, в чине генерал-майора, известен составлением генеральной карты всей Карелии и Савалакса до Олонецких и Лапонских границ. К этой статье, почерпнутой нами из «Военного энциклопедического лексикона», издания 1839 года, мы прибавляем следующее:

Сын Степана Мироновича, Петр Степанович, во время воцарения императрицы Екатерины II, был подпрапорщиком в Преображенском полку и тогда же сделался известным императрице, потому что был ей указан в числе чинов, на которых можно было положиться. В последствии он перешел в гражданскую службу и был обер-церемониймейстером при восшествии на престол императора Павла, при котором он оставался в этой должности до 1799 года. За тем, после кратковременной отставки, он состоял, в Москве, сенатором и главным начальником Кремлевской экспедиции. Внук Петра Степановича, Петр Александрович Валуев, был в нынешнее царствование министром внутренних дел с 1861 по 1868 г., а ныне (1871) состоит членом Государственного совета.

№ 26.

Сравнение трех договоров об избрании Владислава.

Печатаем эту статью в том виде, в каком она была напечатана в 1836 году в Сборнике Муханова.

С Поляками было заключено о призвании Владислава на Русский престол три письменных договора: 1-й был заключен под Смоленском самим Сигизмундом III с Михайлом Салтыковым и товарищами, 2-й, гетманом Жолкевским близ Царева-Займища, с князем Едецким и Валуевым; 3-й под Москвой между Жолкевским и Русскими боярами, как-то князь Мстиславским и проч. (Румян. Собр. Грамот., Т. II, № 199).

Первый договор важен для историка потому, что, так как он заключен под влиянием собственно одной партии (которой главою был Салтыков), можно вывести из него заключение—о намерениях и желаниях той партии.

У нас до сего времени напечатан был в подлиннике один только третий договор. В приложениях помещены: под № 20 первый договор, а под № 24 второй; этим пополняются теперь исторические материалы, необходимые для точного определения тогдашних отношений России к Польше и Литве. [164]

Известно (См. Записки Жолкевского, стр. 75—77), что запись Салтыкова была принята за основание Жолкевским при составлении договорной записи, заключенной между им и Мстиславским и прочими, в Москве 17 (27) августа 1610 г.

Сравнение условий, предложенных под Смоленском партией Салтыкова с условиями, в которых уговорился с боярами в Москве гетман Жолкевский, весьма поучительно для историка, и может вести нас к разным любопытным соображениям. Я не буду входить в подробности: все то, что выпущено в Московской записи, напечатано в № 20 курсивом; — замечательно, что в сей последней, т.е. Салтыковской (№ 20), ни слова не сказано о втором Лже-Димитрие:—в Московской записи он назван вором и положено общими силами уничтожить его; ничего не сказано о Растриге и Русских, служившие при нем; в Московской же записи поставлена всеобщая амнистия (стр. 395): «Як Рострыгу убили всим Московскими Государством, и в ту пору на Москве многие Русские люди побиты от Польских и Литовских людей, а от Русских людей так же побиты Польские и Литовские люди, и того дела инно и вперед не вщинати и не мстити с обеих сторон».

В Салтыковской записи не находится также следующих условий об иностранцах:

(Стр. 394) — «и Московских княженецких и боярских родов прыеждчыми иноземцы в отечестве и в чести не теснити и не понижай». - Далее: «Иноземцев всяких, которые выеждзали с разных государств к прежним Московским государем жаловати по-прежнему, и оброков и поместеи и отчын у них не отнимати». Довольно вероятно, что последнее условие было гетманом включено в записи по требованию Немецких военных людей, бывших в Русской армии, бездействие коих в Клушинском сражении было одной из главных причин, доставивших Полякам победу. Эти иноземные воины, вступив в Польскую службу, следовали с гетманом под Москву (См. Записки Жолкевского, стр. 60).

Самая важнейшая статья, о которой ничего не упомянуто в записи, данной Салтыкову, и которую гетман Жолкевский нашелся вынужденным включить в оба свои договора (т.е. в договор с кн. Елецким (№ 24) и в договор с Мстиславским. См. Записки Жолкевского, стр. 77.), состояла в следующем: король обязывается возвратить все города, занятые во время смуте. (См. Румян. Соб. грам. т. II, № 199, стр. 396).

Впрочем, запись, данная Жолкевским, не заключала в себе все тогдашние требования Москвитян; несколько статей, на которые гетман не смел или не хотел согласиться, были вписаны в наказ, данный при отправлении к Сигизмунду III Российских послов: Ростовского митрополита Филарета, князя Василия Васильевича Голицына и проч.

Этот наказ напечатан в Румянцовском Собрании государ. грамот и договоров (См. Румян. Собр. грамот и догов., т. II, стр. 406.).—Прочитав его и взглянув на число, выставленное в наказе, а именно 17 (27) августа, и вспомнив, что Владислав был избран на престол Российский 17 (27) же августа, невольно делаешь себе вопрос: каким образом мог быть составлен и написан в продолжении одного только дня столь длинный акт, занимающей столбец в восемьдесят пять [165] листов? (о числе листов сказано там же, см. стр. 438.). Нельзя ли из этого заключить: что касательно призвания Владислава на Русский престол было условленно, положено и решено (вероятно, в тайных совещаниях) между Жолкевским и Русскими главами Польской партии; публичные же прения, торжественный съезд 17 (27) августа - все это была только комедия, разыгранная для народа и вообще для непосвященных в тогдашние политически тайны; по крайней мере я так думаю, может быть я ошибаюсь,—но все-таки приведенный мною факт послужит предметом для рассуждений занимающихся отечественною историей смутного времени. После этого небольшого отступления, обратимся опять к этой записи.

Этот акт (№ 20), равно как и акт, помещенный под № 24, напечатаны теперь в первый раз; сих актов (как увидим ниже) не имел Карамзин.

Если бы я печатал с подлинников, то стоило бы сказать: подлинники там-то — да и только; но так как они напечатаны со списков, то я должен доказать их подлинность: начать же доказательство с того, что эти акты действительно существовали, было бы лишним.

Означенные акты почерпнуты мной из находящейся у меня со следующим заглавием рукописи:

«Описание великого посольства из Москвы под Смоленск к королю Польскому и великому князю Литовскому Жигимонту третьему и к сыну его, королевичу Владиславу Жигимонтовичу, бывшего в лето от сотворения Mиpa 7118 (1610)».

Эта рукопись написана в лист, и как можно полагать по характеру букв, в конце XVIII века.

В этой рукописи помещены:

1. Наказ послам.

2. Запись Салтыкова.

3. Запись Жолкевского, данная Мстиславскому,

4. Запись Жолкевского, данная князям Елецкому и Валуеву.

5. Запись, данная Мстиславским с боярами, - Жолкевскому.

6. Грамота патриарха Гермогена к Сигизмунду.

7. Грамота патриарха к Владиславу.

После этих актов следует подробное описание переговоров, речи послов Русских и уполномоченных Польских.

Акты 1,3, 5 и 7 я сравнивал с актами, напечатанными в Румянцовском Собрании государ. грамот и договоров, и нашел, что они совершенно (слово в слово) сходны; следовательно—они подлинные. Теперь, по какому поводу можно было бы думать, что рукопись подложная, тогда только, когда идет дело о трех актах ненапечатанных в Собрании?

Голикову была известна эта рукопись; он из неё выписывает часто слово в слово (в своих Дополнениях к Деяниям Петра Великого), но к сожалении часто и переделывает на свой лад; да и самый акт, помещенный здесь под № 20, напечатан, у Голикова (Допол. к Деяниям Петра Великого, т. I. стр. 431. Голиков печатал слово в слово только акты, относящееся до царствования Петра Великого, и то не всегда; но прочие совращал и переделывал. Поместив, например, во II тон Дополнений к Деян. Петра Великого запись Русских бояр с Жолкевским, об избрании Владислава, Голиков в примечании говорит следующее: «Для ясности только, слова написаны нынешние, не переменяя однако ж нимало смысла и; курсивом же означенные слова суть точные сей записи». Но читая как эту запись, так и другие акты, мы находим что курсивом напечатано очень мало— менее десятой доли, а в том, что не курсивом, смысл иногда изменен), но переделан [166] совершенно, с изменением в некоторых местах смысла; привожу в пример статью 8-ю, прошу сравнить ее с напечатанной в моем Сборнике; - вот как она напечатана у Голикова (там же стр. 433).

8. «Суд и расправа по Российскому Судебнику будет производиться по-прежнему ненарушимо. А что должно будет вновь учредить и узаконить делать с согласия бояр и всей земли; а государь только блюститель законов будет».

Напрасно искал я в Голикове, из какого источника подчеркнуть им этот любопытный акт; но перебирая пространную Историю князя Щербатова, отыскал я тот же акт, совершенно так же напечатанный, как у Голикова, со следующим примечанием князя Щербатова:

«Голиков: Дополнение к деяниям Петра Великого, т. I. стр. 431. Выписал он сию грамоту из книги: Статейной список посольства Филарета Никитича в Польшу,—которую ему сообщил из своей вивлиофики покойный обер-камергер граф Петр Борисович Шереметьев (История Российская, т. VII, ч. IX. стр. 410)».

Для большего еще убеждения читателей наших в подлинности этого акта, я считаю нужным прибавить, что Кобержицкой (писавший свою Историю в 1650 году) весьма подробно описывает приезд Салтыкова и переговоры его с Сигизмундом, и сообщает нам не только некоторые подробности об акте № 20, но даже выписывает содержание двух первых статей, чем весьма ясно доказывается подлинность напечатанного мною акта. Начав изложением приема Салтыкова Сигизмундом, Кобержицкий продолжает так:

«После многих с обеих сторон споров, в которых играло роле не столько самое дело, сколько слова и угрозы, после пятнадцатидневных переговоров, наконец, сенат, своей правотою, склонил непостоянные и упорные умы Москвитян к умеренно положенных условий.

Условия, заключающаяся в восемнадцати главах, были прочтены в присутствии короля и посланников. Так как спустя нескольких месяцев, эти же самые условия повторились стараниями Жолкевского, главнокомандующего Польскими войсками в пределах Московского государства (т. е. повторились в записи, заключенном с Жолкевским в Москве 17 (27) августа), и притом же были скреплены торжественной присягой: то я рассмотрю их подробнее в более приличное для них время. Теперь мне предстоит изложить кратко, что король уступил в деле веры, которую защищали Москвитяне с такой твердостью и с таким чувством.

Относительно Московского патриарха, который один имел право возлагать венец на главу Московских князей, король отвечал двусмысленно: что ежели такова воля Всевышнего, то он готов в лице сына своего, Владислава, даровать государя Москвитянам, возвратившимся на лоно прежнего мира и спокойствия.

Второй пункт о том, чтобы сохранять Греческие церкви, сохранять православную веру в прежнем её блеске; не нарушение учения, принятого доселе святыми равноапостольными мужами; удерживание католических и протестантских учителей (doctores), которые хотели бы распространять в [167] Москве свою веру, соблюдение почтительности в храмах Божьих, именно: если бы случилось кому-нибудь, исповедующему католическую веру, войти в греческую церковь, то чтобы взошедший наблюдал всю скромность, как прилично христианину, чтобы не устремлял своих любопытных и высокомерных взоров во все стороны храма, и чтобы, сидя нагло и с шапкой на голове, не оскорблял благоговения к священнейшим обрядам.— Ответ состоял в том, что касательно этого требования со стороны Москвитян, король вовсе не отказывает, а только прибавляет: что, так как в Москве люди, исповедующие римско-католическую виру, должны будут нуждаться в церкви, о чем, как известно, была речь и при самом Борисе Годунове, то и теперь необходимо составить совет с синодом и духовенством, чтобы соорудить по крайней мере одну церковь в лучшей части города, для совершения св. службы католикам, преимущественно же Полякам и Литовцам, и определить неподалеку от церкви место для дома католическому священнику, отправляющему божественную службу; что равным образом, ежели бы кто из Русских взошел в католическую церковь, то и он должен поступать с такой же боязнью и почтительностью, какой Русские требуют от Поляков и Литовцев; что ни король, ни сын его Владислав нисколько не думают заставлять кого-нибудь к отрешении от Греческой виры и к принятии другой, в то время, как они уверены, что вера есть дар Божий, и должна сообщаться путями добровольного убеждения, а не силой (Kobierzicki: Historia Vladislai. Dantisci, Anno 1655; in 4, стр. 179)». Напечатанного теперь акта Карамзин не имел: описывая переговоры Салтыкова с Польскими министрами, он руководствовался Кобержицким и Немцевичем; а далее, упоминая о некоторых только статьях (и то весьма кратко), вошедших в составе Салтыковского договора, делает ссылку не на сам акт, а на окружную граммоту князя Ф. И. Мстиславского и бояр, управлявших с ним государством, (напечатанную в Собр. гос. грам. т. II, 441), приводя из нее следующее место: «Присягал король боярину Мих. Глеб. Салтыкову с товарищи... что, будучи королевичу на государстве, наши истинные православные крестьянские веры не разорять, и городов от Московского государства не отводить, и поместий и вотчин и дворов и животов у нас не отымати, и без сыску ни над кем никакова дурна не учинити». (См. Карамзин. т. XII, примеч. 490.) Без малейшего сомнения, если бы напечатанный мною акт (№ 20) был известен Карамзину, он бы во 1-х не ограничился весьма кратким изложением только некоторых условий, вошедших в состав оного, пропустив важнейшие; во 2-х, сослался бы на самый акт, а не на окружную грамоту Мстиславского, в которой находится только несколько строк об этом акте; ибо целью окружной грамоты было изложение последних происшествий Московских, т. е. договора с Жолкевским, а не событий под Смоленским (т. е. договора Сигизмунда III с Салтыковым, заключенного в феврале.) Впрочем, мне может быть заметят: неужели Карамзин не прочел этого акта (№ 20) в Голикове и Щербатове? — Я отвечаю: может быть он действительно не видал оного в сих двух книгах, а может быть и видел, но не решился основываться на акте, переделанном на новый лад и вообще неисправно изданном, и в [168] таком случае Карамзин поступил весьма осторожно и осмотрительно.

Жаль впрочем, что Карамзин (которому были доступны все библиотеки) не воспользовался указанием кн. Щербатова, который, как мы видели выше, указывает именно на библиотеку гр. Шереметева (сказав, что список Голикова взят оттуда): может быть историографу удалось бы отыскать подлинник.

(пер. П. А. Муханова)
Текст воспроизведен по изданию: Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб. 1871
© текст - Муханов П. А. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Трофимов С. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001

ПРИЛОЖЕНИЯ.

№ 27.

Донесение гетмана Жолкевского Сигизмунду III о Клушинской битве (к стр. 56).

(Подлинник на польском языке).

Пресветлейший и милостивейший государь, государь наш милостивейший.

Нижайшую мою службу поручив благосклонной милости В. К. Величества, государя моего милостивейшего.

Причины, по которым не так часто пишу к В.К. Величеству (Вашему Королевскому Величеству) с донесением о том, что здесь делается, суть следующие: во-первых, для посланцев дорога небезопасна по причине разбоев; вторая причина, пока еще дела не решены, всегда питаюсь ожиданием; о предметах же сомнительных, писать к В. К. Величеству не желаю. Каким образом пришел сюда, под этот острожок и под находящееся в нем неприятельское войско, я уже известил В. К. Величество. Так как предметом ожидания их (находившихся в острожке) была помощь вспомогательного войска, которую надеялись они получить от князя Димитрия Ивановича Шуйского, то я, сколько позволяли тому средства, стеснил их, воздвигая около них городки, обставляя бдительными караулами, соделав для них выход совершенно невозможным, воспрепятствовав получение съестных припасов и возбраняя пастбища для лошадей. Беспрестанно также посылаемы были от меня отряды к Можайску, для разведывания о князе Димитрие, о чем старался тоже узнать и посредством лазутчиков. Но я должен писать к В. К. Величеству кратко, опуская многое, ибо беспрестанно занят, не много остается мне времени для написания письма, да и В. К. Величеству, государю моему милостивейшему, не хочу причинить скуки чтением длинного письма. Я, однако ж, употребил Домарецкого, Львовского подстольничего, для написания им подкоморию коронному даже и подробностей. Главные же обстоятельства суть следующие: июля 3, часа два или три по полуночи, получил я известие, что князь Димитрий Шуйский, выступивши из Можайска, ночевал в восьми от меня милях. С пятницы на субботу неприятель стянул к себе все силы, Московские и иноземные, какие только имел; войска чужеземного с Понтусом Делагарди и Эдуардом Горном находилось более нежели пять тысяч человек, хорошо вооруженных и, как оказалось потом на деле, отличных смельчаков. Московских же людей было слишком тридцать тысяч, не мало было людей знатных и воевод: Андрей Голицын, Данило Мезецкий, Яков Борятинский, Василий Бутурлин и другие. С таковыми силами они надеялись уничтожить войско В. К. Величества и [169] намеревались сим же войском заставить снять осаду Смоленска. Я немедленно созвал к себе полковников и ротмистров войска В. К. Величества; по многим сильным и важным причинам (которых не привожу теперь ибо далеко бы завело), не заблагорассудилось мне ожидать неприятеля; однако мне хотелось бы лучше привлечь до шестого июля; по наступлении коего дня, поручив бы себя Господу Богу, намерен был попытать счастья. И так, оставив часть войска при этом острожке со всей В. К. Величества пехотой и казаками, налегке без повозок, того же дня, т. е. 3-го июля, под вечер, я выступил к Клушину, где надеялся застать неприятельское войско, бывшее на расстоянии от нашего лагеря миль около четырех, мы шли во всю ночь. На рассвете, передовая стража по шуму лагерному приметила неприятельское войско, которое было ближе к нам миновав Клушина. Мы же явились перед неприятелем неожиданно (ибо он не взял на счет нас ни предосторожности, ниже имел каие либо известия), и застали бы его верно еще на постели; но как по причине дурной и тесной дороги войско не могло поспешить, то я должен был ждать час или более, покамест войско выбилось из худой дороги, а в это время проснулся уже неприятель, и увидала нас его стража. Таким образом, вчерашнего дня, 4 июля (24 июля стар. стиля), мы вступили с ними в бой, еще пред восхождением солнца: великой помощью для нас было, что неприятель пришел в смятение от нечаянного появления нашего, ибо он пренебрегал всеми нами по причине малочисленности нашей, а тем менее ожидал, чтобы мы, осадив достаточно здешний острожек, имели еще столько отваги, чтоб на них идти. Сначала против нас выстроились в особенности иноземцы-французы, вооруженные довольно хорошо, как прилично людям воинским: битва продолжалась по крайней мере три часа, с переменным счастьем. Можно почесть за диво в нынешнем веке (когда сражения решаются только натиском), что трудно было судить чья сторона выиграла. Но Господь Бог, по милосердии своему, благословил, что, после столе многих переворотов на их сторону и на нашу, неустрашимость и мужество войск В. К. Величества превозмогли неприятеля: сначала пустились в бегство Москвитяне, а потом и иноземцы. Воины В. К. Величества, рубя и поражая иностранную конницу, въехали на ее плечах в самый их лагере, откуда потом прогнали ее в лес; пехота однако чужеземная стояла в боевом порядке при изгибе лиса так, что сделать нападение на нее коннице было затруднительно. Моей пехоты и пехоты старосты Хмельницкого не было и сотни, ибо остальные мы должны были оставить при лагере (т. е. под Царевым-Займищем); а посему не было никаких средств опрокинуть сих людей; кроме того, было несколько рот конных Французов, но предводители их Понтус Эдуард Горн ушли еще в первом порыве; Делавиль же оставался больным в Погорелой (погорелое городище, древний город, ныне село в Тверской губернии); следовательно, при них не было почти никого из начальников. Московские воеводы: Голицын и другие также бежали; сам Димитрий Иванович Шуйский остался в острожке, устроенном им в продолжение одной ночи. Этот острожек и лагерь Шуйского соединялись со станом солдат иноземных. Согнав неприятельское войско с поля битвы, я стал обдумывать, каким бы [170] образом, с помощью Божьей, можно было одержать над неприятелем совершенную победу. Коль скоро возвратились солдаты из погони, я хотел было приказать снова устремиться на лагере иноземцев, но в тоже время начали передаваться французы по два и по три, обнадеживая меня в том, что и другие равно желают предаться милости В. К. Величества. Когда же я вступил с ними в переговоры, тогда Понтус и Эдуард Горн, скрывавшиеся до сих пор в лесу, возвратились опять в свой лагерь, и если бы могли, охотно бы прервали сии договоры; но солдаты воспротивились тому, ибо видели, что Москвитяне по уходили, и что их довольно перебито, а потому желали с нами согласия. Димитрий Шуйский также хотел было прервать сей договор, и посылал к ним с неслыханными обещаниями, но ему в этом не удалось; иностранные солдаты сии принудили и Понтуса и Эдуарда Горна принять участие в этом договоре, который состоял в следующем: что все они должны остаться в совершенной, как личной, так и относительно имущества своего, безопасности; желавшим поступить на службу В. К. Величества — имеет быть позволено; а тем, которые захотят возвратиться в свое отечество, — учинить свободный пропуск; они же со своей стороны и начальники их присягой и рукоданием обет свой учинили, что никто из них против В. К. Величества, особенно же в войске Московском, оружия поднимать не должен. Димитрий Шуйский, приметив, что иноземцы, договариваются со мной на счет его (их было несколько тысяч), не дождался окончания переговоров: из острожка, в котором он было окопался и укрепился с остальными удержавшимися при нем Московскими людьми, бросился с величайшей быстротою уходить в лес, находившийся там в недальнем расстоянии; наши пустились в погоню, а другие с иностранцами бросились в лагерь Шуйского, который был обширен и изобилен: здесь между другими повозками осталась и собственная Шуйского карета; его сабля, шишак и булава были взяты. В преследовании, как обыкновенно то бывает, наибольшие их погибло; Салтыков сказал мне, что видел между убитыми Якова Барятинского, Василий же Бутурлин взят в плен. Также взят один разрядный дьяк Яков Декудов, который только что привез из Москвы деньги для иноземцев: и действительно, в субботу, предшествовавшую сражению, он дал им десять тысяч деньгами; а кроме сего привезено было двадцать тысяч рублей с соболях и сукнах: каковые вещи еще не разобранные, в лагере Шуйского захвачены нашими. И подлинно Пахолики — Погребищане (см. стр. 49), выжидавшие сего, получили великую добычу. Воины В. К. Величества понесли большие потери, как собственно сами, так и в лошадях, и для их необходима милость В. К. Величества касательно денежного на это пособия, посредством которого они могли бы оправиться. Каким образом кто отличал себя при этой службе В. К. Величества, я теперь никого называть не буду, ибо и без того, начиная писать, я полагал, что письмо мое будет коротко, но пришлось распространиться. Однако о всех вообще не только я, с моей стороны, но и самое дело свидетельствуем, что при этой службе В. К. Величества стояли мужественно, как прилично то воинским людям: я уверен, что В. К. Величество изволите это принять от них благосклонно. Фалконетов при неприятельском войске было одиннадцать, из коих в [171] мои руки дошло только семь, но и те с трудом были привезены, ибо я не имел на чем везти их; другие находятся здесь же между ротмистрами. Хоругвей осталось несколько десятков, в числе которых и Бутурлина, начальствовавшего передовым войском, также хоругве самого Шуйского, весьма отличная штофная с золотому. В. К. Величество изволили писать ко мне, чтобы я Ивана Салтыкова отослал к В. К. Величеству. Догадываюсь, от чего это происходит: отец его думает, что он тяжело ранен; но Салтыков здоров, и теперь находясь со мной в этой битве, хорошо старался для В. К. Величества, равно как и другие в это время бывшие тут московские бояре. Теперь более ничего другого, только мои услуги В. К. Величеству свидетельствую.

Писано в лагере из Царева Займища, 5-го июля 1610 года.

ЗАПИСКА:

Иностранцы, которые были в неприятельском войске: Немцы, Испанцы, Французы, Англичане, Шотландцы все пришли сюда в лагерь В. К. Величества. Вчерашнего дня, после расставания моего с Понтусом, Англичане чуть не убили его, так что убежавшие с ним Эдуард Горн и некоторые Финляндцы и Шведы насилу удержали это на него нападение за деньги, которые он у Москвитян взял, а им не дал. Понтус пошел к Погорелому с намерением взять с собой находящегося там больного француза — капитана Делавиля (Musier de la Ville) и пробиваться к границе Ливонской: он обещал дать мне руку, что не будет служить у Москвитян; в Швецию также ехать не хочет, а желает направить путь в Нидерланды. Эдуард Горн также просил меня весьма убедительно, чтобы я предстательствовал за них о исходатайствовании милости В. К. Высочества.

В. К. Высочеству не безызвестно, какую показал пан Зборовский В. К. Величеству верность и готовность при вступлении в военную службу; сколь же много выиграли от того дела В. К. Величества, показывает также самое время. И в бывших здесь по сие время делах, равно и в данном теперь сражении, в коем по поручению моему предводительствовал правым крылом, отличился мужественным духом совершенно шляхетным, и явил в себе осторожность воителя; почему и даю о доблести его должное удостоверение. А поскольку по причине давнего отсутствия из дому (как иначе быть не могло), все у него перевелось, и теперь в битве понес не малую потерю; по сим причинам и в особенности по слабости здоровья — думает ехать домой; нижайше прошу, чтоб В. К. Величество, благосклонно уважив столе ревностные и храбрые его заслуги, изволили порадовать его своей милостью и щедротой.

№ 28.

Боровской Пафнутьев монастырь.

Он находится в трех верстах от Боровска, уездного города Калужской губернии, теперь он в числе «первоклассных» монастырей. Он расположен на небольшом возвышении, на левом берегу реки Протвы, которая нижним своим течением орошает Боровскией окрестности. Эта обитель опоясана древней каменной оградой, с шестью башнями. Внутри ограды находится древний собор во имя Рождества Богоматери. В этом храме, [172] устроенном на месте бывшей деревянной церкви, почивают мощи преподобного Пафнутия. В Майской Чети-Минее имя преподобного Пафнутия кратко упоминается об освящении храма в 1467 году.

К северной части собора пристроена церковь во имя святой великомученицы Ирины.

При входе в церковь с южной стороны, встречаем вырезанную на каменной плите надпись: «7107 года, (1599) апреля в 6 день, преставися раб Божий великаго государя и великаго князя Феодора Иоанновича всея России, дядька, окольничий Лупп, зовомый Андрей Петров Клешнин, в иноцех Левкей схимник». Он постригся в монашество и принял схиму с тем намерением, чтобы избегнуть подозрения в то время, когда производилось исследовать об убийстве в городе Угличе девятилетнего царевича Дмитрия. Хотя он считался невинным в этом убийстве, но будучи мнителен от природы, боялся, чтобы следователи о смерти царевича не обвинили его, как ближайшего хранителя юности, и чтобы не пострадать от подозрения и не лишиться жизни, решился скрыть свое имя под схимой св. обители (из какого источника почерпнуты эти соображения — г. Зерцалов в статье своей не упоминает). Жена его (рожденная княжна Волконская, сестра князя Григория Волконского, бывшей послом в Польше. См. Карамзин. т. XII, примеч. 97) подарила монастырю на помин мужа своего евангелие, написанное уставом в 1602 году; оно сохраняется в ризнице собора.

Почерпнуто из статьи г. В. Зерцалова: «Материалы для описания Боровского Пафнутьева монастыря», напечатанной в Калужских губерниях ведомостях 1860 г. №№ 50 и 51.

№ 29.

Грамота от Смольнян и Брянчан ан гетману (Жолкевскому).

Наияснейшего Сигизмунда III, Божьей милостью короля Польского, великого князя Литовского, и господаря нашего королевича Владислава Сигизмундовича, Польской короны войск их гетману пану Станиславу Станиславовичу (Жолкевкому) Смольняне, Брянчане челом бьют. Присылал ты к нам Смолян дворян, Федора Суселина с товарищами, и с ними грамоты и списки ответных речей (Сигизмунда III), клятвоцеловальную грамоту в том, в чем ты князю Федору Елецкому и Григорию Валуеву с товарищами целовал крест: и мы те грамоты и ответные речи и запись сами прочитавшие, давали читать в Москве дворянам и детям боярским и многих разных городов всяким людям; и они прочитав говорят: что де в записке не написано, чтобы господарю нашему королевичу Владиславу Сигизмундовичу окреститься в нашу христианскую веру крестившись сесть на Московском государстве, а Польским людям и Литовским людям не быть насильственно в городах Московского господарства, наипаче от господаря нашего королевича приближенных, кои с ним с господарем будут находиться на Москве, чтобы никакого утеснения не было.

А так бы нам также целовать [173] крест на тех условиях, которые в записи были написаны. А мы те условия написали, которые потребно в запись прибавить. А когда ты нам на ту запись Смольнянам, Брянчанам и всем служилым разных городов людям поцелуешь крест на ту запись, на которую запись князю Федору Елецкому и Григорию Валуеву с товарищами целовал крест (здесь идет речь о записи, напечатанной под № 24), как равно и на все те прибавленные условия, которые мы вам написали, и когда поцелуешь крест на все то, что мы к тебе писали, ты нам ответь (odpis) и запись ту пришли, на которую будешь нам крест целовать, и пришли тех дворян, которые от нас к вам поехали; а поехали к тебе с той грамотой Смольняне дворяне: Михайло Васильев сын Бестужев, Михайло Филипов сын Кочков, Иван Третьяков сын Максимов, Василий Иванов сын Яковлев, Григорий Афанасьев сын Листов, Афонасий ....ов сын Беяковский (? Битяговский), да Брянчанин Федор Нелюбов сын Парфентьев. Писана грамата ибля 14 дня (1610).

№ 30.

Письмо гетмана Жолкевского в Москву.

(Перевод с польского).

Наияснейшего великого господаря Сигизмунда III, Божьей милостью короля Польского и великого князя Литовского, воевода Киевский и пр. Станислав Жолкевский из Жолквы (т. е. родом из Жолквы, или помещик с. Жолквы: местечко Чермной России, некогда принадлежавшее гетману Жолкевскому, — теперь окружный город Жолкевского округа, — одного из двенадцати Русских округов в Галиции), в Москву, Московского господарства дворянам и детям боярским, Смолянам и Брянчанам и всем служилым людям разных городов, которые хотят служить наияснейшему королевичу Владиславу Сигизмундовичу.

Приветствую вас как моих приятелей.

Нынешнего 118 года (1610) июля 15 дня прислали вы ко мне в стан под Можайском Смольнян, дворян Михаилу Бестужева, Михаилу Неелова, Федора Чмашева, Василия Бестужева, Григория Уварова, Григория Листова, Афанамя Беяковского (? Битяговского), Ивана Максимова, Василия Яковлева и Брянчанина Федора Парфеньева, и с ними прислали грамоты, в коих пишет ко мне, что присланы мною к вам Смольняне, Федор Суселин с товарищи, и через них получены вами грамоты и списки ответных речей наияснейшего господаря короля его милости и целовальная крестная, на которую я князю Федору Елецкому и Григорию Валуеву с товарищи целовал крест. И вы, прочитавши сами, те грамоты, давали читать оные в Москве дворянам и всем детям боярским разных городов; и они Московские дворяне и все дети боярские разных городов грамоты и запись прочитали и прочитавши говорят, что де в записи не написано, чтобы господарю нашему королевичу Владиславу Сигизмундовичу окреститься в вашу христианскую веру, и крестившись сесть на Московском господарстве. Но вы уже видели в письме господаря его милости короля, к которому его королевская милость руку [174] приложил и королевскою своею печатью утвердил, что господарь король его милость и сын его королевской милости, господарь королевич его милость Владислав Сигизмундович, вашей православной истинной веры Греческого закона и Божьих церквей ни в чем не нарушать, и все условия, в записи его милости короля изображенные, и все Московские обычаи желают сохранять ненарушимо. А если бы что было опущено в тех ответных речах, о том вольно патриарху со всем преосвященным собором, боярами и всею землею совещаться с наияснейшим великим господарем, его милостью королем. Что же вы упоминает о крещении королевича его милости Владислава в Русскую веру, то это дело есть духовное, патриаршеское и всего духовенства. А о прочих делах, чего вы в добавление (записи) хотите, боярам, посоветовавшись со всеми думными людьми, с гостьями, с торговыми и черными людьми, отправить к его милости королю нарочитых послов от всея земли, и во время хорошо окончить дело, дабы сколько возможно скорее прекратить пролитие крови христианской и совершенно успокоить господарство. С сей грамотой отпускаю к вам дворян Смольнян Михаила Неелова и Григория Вырлова. Писано в стане в Можайске 118 (1610) июля 16 дня, по старому Московскому календарю.

№ 31.

Письмо гетмана Станислава Жолкевского Сигизмунду III

Примечание. Это письмо напечатано с современной копии, доставленной мне одним любителем древности в Варшаве.

Наияснейший милостивый король! По истине я бы готов был не только ежедневно, но ежечасно давать знать В. К. В. обо всем, что здесь происходит, да и было бы о чем писать: потому что каждый день я получаю частые известия, то от наших пленных, которые уходят из плена, то от людей Московских, которые передаются из Москвы; но по причине опасных дорог трудно пересылать письма. Очень много нам препятствуют разбойники, производящие разбои между Дорогобужем и Вязьмой. Я писал к Рудницкому, полковнику молодцов, стоящему под Белой, чтобы он постарался разгромить и уничтожить этих разбойников, а так как в Белой нет уже никакой опасности, то он не мог бы в таком положении дел оказать лучшей услуги, как очистить эту дорогу. Не мешало бы, если бы и В. К. В. дали ему об этом наказ посредством пана старосты Велижского. Это первое письмо я написал к В. К. В. на пути от Царева (Займища), надеясь, что казенный служитель, который приезжал сюда с товарами, должен был возвратиться для счетов, но так долго пробыл здесь. Ныне доношу В. К. В. что 15 июля, (5 июля рус. стиля.), т.е. в прошедшую пятницу, я расположился под Можайском, разведывая и высматривая случаи услужить В. К. В., я узнал, что самозванец.(impostor), не желая упустить благоприятного времени, последовавшего за счастьем В. К. В., взял сдавшиеся ему добровольно Медынь и Козельск (из которых Клушинской битвы ушли войска Шуйского), а потом подступил к [175] Боровскому Пафнутьевскому монастырю, в котором заперся князь Михайло Волконский. Наши, находящееся при самозванце, спешившись, бросились на частокол, наскоро устроенный около монастыря, за коим находились собранные из деревне мужики, сейчас же бросившиеся бежать в монастырь: наши также вслед за ними врывались в монастырь, где не было пощады ни полу ни возрасту. Там же в церкви Пафнутия, убит был князь Михайло Волконский: чернецов, как слышал я, осталось только трое. Это случилось 14 июля (4 июля рус. стиля), за два дня до моего прихода под Можайск. Через племянника моего я послал В. К. В. несколько писем, полученных мною от пана Сапеги; и теперь посылаю копии писем его, а равно и моих, писанных в разных местах. Хотя кажется, что он не все пишет прилично, однако ж, я о нем, как о человеке знатного рода, ничего предосудительного думать не могу; он принуждена приноравливаться к времени, а также и к людям, которые при нем находятся: и все тамошнее рыцарство, сколько мне известно, хорошо расположено к В. К. В.; их бывает здесь множество из того войска, да и теперь есть. Я обхожусь с ними ласково, обнадеживая их в милости В. К. В., что В. К В. не благоволить отвергать их заслуг (этого они только и добиваются). Те, которые здесь бывают объявили мне, что как только будут уверены в этом, то охотнее готовы доброхотствовать и служить В. К. В., как своему государю, нежели обманщику, которого и принудили отправить послов к В. К. В., о чем благоволит узнать из письма Сапеги; цель этого посольства, как один сказывал мне, кажется, следующая: если пан Сапега устроить так, что В. К. В. воссядет на престол Московский, то В. К. В. заплатит тому войску, которое при нем находится, а самозванцу дадите какой-нибудь удел, которым бы он мог быть доволен. А если бы самозванцу послужило счастье овладеть столицей, то он и своему и В. К. В. войску заплатил бы по заслугам, а Смоленск, Белая и Северская земля остались бы во владении В. К. В. Не велика помощь самозванцу от Московских людей: всех, и с Донцами, у него около 3000 не более; вся его сила заключается в наших. Несколько дней, находясь в пяти милях друг от друга, мы сообщались между собой; часто бывают и наши у них, и они у нас, именно, как одно войско. Куда они теперь обратились, это В. К. В. узнает из письма пана Сапеги. Из Москвы с самым первым известием встретили меня на дороге, еще на втором ночлеге, перед Можайском некто Копиевский, шляхтич из Брацлавского воеводства, и Уланицкий, который убежал из плена. Они сообщили мне, что в Москве произошло большое смятение, по получению известия о Клушинском деле. Шуйский не смел показаться и только из окна хотел успокаивать народ. Мир, простонародье кричало ему, что ты нам не государе: Димитрий Шуйский, с пятницы на субботу, тайно приехал ночью в Москву на худой кляче; он был в немалой опасности, в погони лишился коня, пробирался лесом и вязнул пешком в грязи, где и обуви лишился. Пришедши в Можайск, пробыл около четверти часа в монастыре пр. Богородицы, что под Можайском, и доставши обувь поехал в Москву и велел Можайску сдаться. Копиевский также сказал, что из числа людей, находившихся в битве, кроме нескольких стрельцов Смолян, никто более в Москву не пришел; все разбежались, каждый в свой город. Лазутчики, [176] которые туда были посланы, утверждают также о большом расположении простонародья, купцов, к Е. В. королевичу. Тоже подтверждает один из наших. Посылаю В. К. В. его собственное письмо. Чтобы не утруждать В. К. В., милостивого государя моего, посылаю к В. К. В четырех бояр Смолян, которые вчера утром бежали из столицы, и вчера же в сумерки явились ко мне; В. К. В. может обстоятельно осведомиться у них обо всем, что происходит в Москве. В особенности также посылаю их и для того, не успеют ли они тем, что убедят (преодолеть) Шеина и архиепископа Смоленского. Так как войско В. К. В. терпит голод, особенно же иноземцы, то я принужден был позволить им добыть для себя продовольствие в соседнем селении, пока не воротятся мои фуражиры, стаду разведывать, что будет происходить в Москве. Бояре послали письма и к самому Шуйскому, и к боярам, и к Mиpy; подписался на них Иван Салтыков вместе с теми, которые давно при нем находятся; подписался Григорий Валуев и другие, бывшие с ним в острожки (остроге?). Надеюсь, что Салтыков пошлет копию этого письма к отцу своему. Смотря по тому, как представятся время и случай, не замедлю служить В. К. В. Теперь, по моему мнению, не отступая от того, что я представил В. К. В. посредством племянника моего и пана Борковского, поскольку Бог, по милосердии своему, широко растворяет ворота пред В. К. В., я желаю и советую, чтобы В. К В., зашедши так далеко, благоволили поддержать это дело; я думаю, что эти осаждённые Смоляне перестанут упорствовать, как только увидят, что нет никакой надежды. По этому благоволите В. К. В. сюда придти с тем войском, которое при вас находится. Думая, однако ж, что дело дойдет здесь до переговоров и до трактатов, я считаю очень нужным, чтобы В. К. В. благоволили послать его милость пана канцлера со своим наказом (инструкцией). До сих пор по этому делу я не имею от В. К. В. никакой инструкции, да хотя бы и имел, не желал бы так важные дела брать на свою голову. Я для того, особенно назначаю его милость пана канцлера, потому что он знаком и Шуйскому и всем первостепенным боярам, сведущ в этих делах и имеет такие дарования, какими Господь Бог хотел наделить его милость пана Салтыкова старого, князя Масальского, Грамотина и других, которых В. К. В. благоволите иметь у себя на виду. Все это подвергаю благоразумному усмотрению В. К. В. Доношу В. К. В., что Погорела, Осипов, Волок, Дмитров, Ржев и Зубцов поддались В. К. В. Пан Руцкий, которого я туда послал, усердно там работает и верно служит В. К. В. Трудно только иметь гарнизоны в таком множестве замков, по словам Евангелия: «жатва обильна, но жателей мало!» Он приходит просить Господа жатвы послать жителей в свой вертоград». Пан Руцкий также уведомил меня, что и в Щебеже объявили о сдачи. В стане под Можайском, 20 июля (10 июля рус. стиля) Л. Г. (Лете Господня) 1610. [177]

(далее идет оригинал на польском языке).

№ 32.

Письмо гетмана (Жолкевского) к Мстиславскому, в коем он ходатайствует о Шуйских.

Этот акт отыскан мною в Варшаве, в польском современном переводе; на нем вверху было написано: Kopia lista Jego mosci Рапа Hetmana za Suiskimi do Mstislawskiego. Я полагаю, что подданное послание Жолкевского было написано на русском языке, и вероятно 1610 года 22 июля стар. стиля, или вскоре после этого дня. Этот акт был напечатан мною в моем Сборнике под № 108. См. в конце Сборника примечание к этому акту.

(Перевод с польского).

Ясневелеможному боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому с товарищи, боярам, окольничим, дворянам, дьякам и всем думным людям и всех чинов людям великого Московского господарьства, находящимся теперь в Москве, братии и приятелям моим, Станислав Жолкевский и пр. Я вас как братьев и приятелей поздравляю. Сего июля 22 дня (1610), по старому календарю приехали ко мне из Москвы боярские дети: Иван Дивов, Смирный и Григорий Свиньины и Михаил Кочков, и говорили, что князь Василий Шуйский, сложив с себя правление, постригся в Чудове монастыре, а братья его, князь Димитрий и князь Иван Иванович Шуйский, находятся в Москве под крепкой стражей: мы от сего в досаде и кручине великой, и опасаемся, чтобы с ними не случилось чего худого. Сами вы ведаете и нам всем в короне Польской и Великом Княжестве Литовском ведомо, что князья Шуйские в семе Российском господарьстве издавна бояре большие, и природным своим господарям верою и правдою служили и голов своих за них не щадили. Князь Петр Иванович Шуйский в Пскове по части военной с большим разумом действовал и всей душою господарю своему служил и радел. И князь Михаил Васильевич Шуйский (Скопин) за сие господарьство сильно стоял. А все великие господарьства стоят своими великими боярами и ратными военными людьми, которые господарям своим служат верою и правдою. Поскольку же наияснейший господарь его милость и великий князь, пан наш милостивый, не желает всем вам боярам и всех сословий людям никакого зла; напротив, от всего сердца желает вам и всему славному великому Российскому господарьству всевозможного добра, прочного мира и спокойствия и прекращения пролития крови христианской: то вы, бояре, со всеми думными и всех сословий людьми должны иметь крепкую надежду на милость Божью и на его королевские милости и сына короля его милости, наияснейшего Владислава Сигмунтовича королевича милосердие и на доброе, христианское расположение его к вам и всем людям Российского господарьства; а между собою должны жить в мире (cieszno) и тишине, не причиняя никому и другим не позволяя причинять никакого беспокойства, печали, разорения и утеснения. Довольно и так уже пролито в сем господарьстве невинной крови христианской: время уже ей уняться и вам всем стараться о том, чтобы она более не проливалась. Находящихся в руках ваших князей Шуйских, братьев [181] ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье и не попуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения: ибо и их, наияснейший господарь король его милость с сыном своим королевичем его милостью, равно как я всех вас, великих бояр, когда вы будете служить господарям верой и правдой, готов содержать во всякой чести и доверии и жаловать всем господарским жалованьем. Сих же детей боярских, которых к вам о добрых делах с сей грамотой посылаю, отпустить ко мне, не задерживая; равно как и я ваших посланцев, которых станет посылать, буду отправлять к вам без всякого задержания. Писано в стане (22 июля 1610).

№ 33.

Письмо второго Лжедимитрия к Яну Петру Сапеге.

(к стр. 73)

Оригинальное письмо (с печатью и подписью) отыскано сочинителем Жизнеописаний Сапегов, Когиевецким, между рукописями, хранившимися в архиве Рожанском, (местечко в Гродненской губернии).

(Подлинник на польском языке).

Великими и важными обстоятельствами, особенно во время таковых возмущений в областях наших, мы приведены были выдерживать различные не только набеги и опустошения областей наших от пограничных государей, но и должны были сносить необузданную собственных подданных наших измену, столь заразительную, что, без помощи и пособия обоих городов, трудно было бы оную уничтожить. Находясь в таком положении и зная, что границы областей Короны Польской почти соединены с государством Московским, нашей отчизной и наследственным государством нашим, мы обратились касательно помощи к знаменитой Короне Польской, представляя, чтобы она в такие бурные времена воздержалась от неприятельских нападений на государство, наказанное от Бога внутренними раздорами, но чтобы лучше по любви христианской и соседственной, к дальнейшему укрощению своевольства (дабы впоследствии свет не имел такового примера), подали бы помощь от столь могущественного королевства Польского; оба сии пункта нами получены: и они от насильственного завладения областей наших удержались. И так, приняв в уважение надлежащим образом таковое доброжелательство знаменитого народа непобедимого королевства Польского относительно нас и областей наших, мы предприняли и постановили свято, — утвердясь на престоле нашем, искать с королевством Польским прочной дружбы и заключить ее постоянным образом. Что же касается теперешнего доброжелательства его, которое оказало нам в этом несчастье, не щадя для нас ни крови своей, ниже имуществ, обещаем, и как несомненный долг на себя словом нашим царским принимаемы королю Польскому, тот час же по восшествии на престол, дате триста тысяч золотых, а в [182] казну Речи Посполитой в продолжении десяти лет, будем обязаны давать ежегодно по триста тысяч злотых. Сверх того, королевичу также ежегодно в течение сего времени по сто тысяч злотых. Всю землю Ливонскую своим коштом обратно завоевать Короне Польской обещаем. Также касательно королевства Шведского собственным коштом нашим помочь королю Польскому обещаем, и пока будет продолжаться эта экспедиция, 15.000 войска способного к бою из народа здешнего ставить будем обязаны; обещая притом против каждого из неприятелей Короны Польской помогать равным образом своими людьми, в чем и они нам против неприятелей помогать долженствуют. А так как между нами и королевством Польским есть недоразумение касательно земли Северской, то мы не прочь от того (когда даст Бог благополучно воссядем на престол предков наших), чтобы вести о сем посредством великих послов наших переговоры; и ежели окажется, что действительно будет что либо кому следовать, то (желая сохранить любовь и согласие) от должного отступать не будем; но лучше будем желать, чтобы каждый остался при своем. И на предбудущее время во всех выгодах Короны Польской и народа сего вспомоществовать обещаем, и все то, что добровольно на себя мы приняли, постоянно сдержать обещаем; равно, как удовлетворить всех обещаем и присягаем верой, совестью нашей, и словом нашим царским; также желаем утвердить это, воссев на престол, с согласием и подписью думных бояр наших. К чему ныне для большей достоверности собственной рукой подписались. Писано в стане под столичным городом Москвой, июля 28-го дня (нов. стиля) 1610.

№ 34.

Письмо Жолкевского к канцлеру в. к. Литовского Льву Сапеге.

См. примечание к № 19

Ясновельможный Милостивый Государь, господин канцлер.

Между другими послами едет и господин Захарий Ляпунов к е. к. в. Человек этот знатного происхождения, а брат его Прокопий Ляпунов большая особа, который в Рязани. Я его поручаю е. к. в., прошу вас, чтобы вы употребили свои старания перед его королевским величеством, дабы они были приняты е. к. в. ласково, и вы изволить быть к ним ласковы.

Из стана под Москвою 23 сентября 1610 г.

Милостивого моего государя покорный приятель и слуга Станислав Жолкевский, воевода Киевский и гетман польный. [183]

№ 35.

Сведение о взятии царя Василия Ивановича Шуйского и братьев его, князей Дмитрия и Ивана (к стр. 80).

См. примечание к № 35.

Летопись о мятежах: «Гетман... взял с собою многу казну, и царя Василья и братию князь Димитрия Ивановича и со княгинею, и князь Ивана Ивановича Шуйских взял же с собою, и; зашел в Иосифов монастырь, и царя Василья взяша с собою и приидоша под Смоленск». Далее продолжает летописец: «Гетман же прииде с царем Васильем к королю под Смоленск, и поставиша его перед королем и являху ему свою службу. Царь же Василий ста и не поклонися королю. Он же крепко мужественным своим разумом напосдедок живота своего даде честь Московскому государству, и рече им всем: не подобает Московскому государю поклонатися королю, что судьбами есть праведными Божьими приведен в плен, не вашими руками, но от Московских изменников, от своих рабов отдан бысть. Король же и вся рада паны удивишася его ответу. Стр. 198.» Иностранные писатели также упоминают о твердости духа Шуйского в несчастии; приведем здесь слова современника Вера: «Рассказывают за достоверное, что на Варшавском Сейме, бывшем около Мартинова дня 1611 года, присутствовал посланник Турецкого султана. Пируя за пышным королевским столом, он желал видеть прежнего царя Московского: его желание было исполнено. Шуйского привели в царской одежде, и посадили за стол против посланника. Сей последний долго смотрел на него, не говоря ни слова; потом начал превозносить счастье короля Польского, который за несколько перед тем лет имел в руках своих Максимилиана, и теперь держит в плену великомощного царя Русского. Не дивись, отвечал Шуйский, оскорбленный словами посланника, не дивись моей участи! Я был сильный государь, а теперь пленник; но знай, когда король Польский овладеет Россией — и твоему государю не миновать моей участи! Есть у нас пословица: «сегодня моя очередь, а завтра твоя». (Моск. лет. стр. 191).

Бер родился в Нейштате, приехал в Россию в 1600 году, и был избран в пасторы Московскими лютеранами; по восшествии Шуйского на престол, он убрался из Москвы, где злоба народная преследовала вообще всех иноземцев. В сем случаи показание Бера в пользу Шуйского не может быте подозрительным; к тому известно, что он в написанной им Московской Летописи, пристрастен к немцам и полякам и выше всякой мере строг к Русским. Стр. 136. [184]

№ 36.

О Чаранде и пр. (к стр. 85).

Приводим слова Карамзина о Чаранде и пр. «Упоминает (Немцевич) и о других местах под непонятными названиями; Czeranda (Чердынь), Rozanka Szyszyskie Zamki (?)» (См. Ист. Рос. Госуд. XII, стр. 190, примеч. 608).

Чаранда или правильнее Чаронда, бывший город прежней Новгородской губернии Белозерской провинции, а ныне слобода, принадлежащая к дворцовым волостям Новгородской губернии в Белозерском уезде. Лежит на западном берегу озера Воже (Словарь Геогр. Росс. госуд. А. Щекатова. Москва 1808).

№ 37.

Об удалении из Москвы Ивана Салтыкова (к стр. 93).

Русские летописи отправлению из Москвы Ивана Салтыкова дают другую причину: «Михайло же Салтыков нача умышляти с Литовскими людьми, како бы ратных людей разослати с Москвы вслед умысла с ними, внушша то, что Луки де Великия взяли, а идут под Новгород. И посла Михайло Салтыков сына Ивана, да с ним князь Григорья Волконскаго и с ними ратных людей и дворян и детей боярских, и атаманов с станицами, и стрельцов Московских многих; сия бысть первая разсылка ратным людям с Москвы в Новгород» (Летопись о мятежах стр. 195). По отъезде гетмана из Москвы, Гонсевский следовал той же политике; он всячески старался ослабить военные силы Русских: «По совету доброжелательных нам бояр, пан Гонсевский разослал по городам 18.000 стрельцов (которые постоянно живут в Москве при особе царской, получая корм из кладовых), под предлогом охранения сих мест от Понтуса, в самом же деле для нашей собственной безопасности: сим способом мы ослабили силы неприятеля. (Дневник Маскевича стр. 54).

№ 38.

Об убиении второго Лжедимитрия (к стр. 113).

По словам Бера, убившие самозванца Татары не возвращались в Калугу, «но пустились по Пельнской дороге во свояси», что довольно вероятно, тем более, что без сомнения они опасались мщения партии самозванцевой; по показанию Бера, немногие из Татар, оставшиеся в Калуге (и следовательно не участвовавшие в убийстве самозванца) были все перебиты. (Бер, стр. 190).

Смерть самозванца была в то время важным политическим событием: Сигизмунд III в переговорах с Русскими во всем, что клонилось до пользы России, отговаривался [185] самозванцем: ему нужен Смоленск, — дабы заняв оный, он мог идти на самозванца; он не может отпустить сына на царство, ибо сначала должен оное успокоить, т.е. уничтожить самозванца, успокоить же оное берет на себя. В подтверждение приводим следующее известие, почерпнутое из Голикова (Дополн. к Деян. Петра Великого. т. II стр. 125): «Поляки, посоветовав меж собой в другом покое, сказали послам: что хотя король и дозволяет вам послать в Москву гонца при своем человеке, но с тем, чтобы вы писали так: 1) что е. в, по прошению всех Московского государства бояр и народа, дает на царство сына своего королевича, но отпустит его с сейму на успокоенное уже государство, а успокоить оное король берет на себя; и как в Смоленске будут его королевские военные люди, тогда с общего согласия постановится о его государском походе, на пора ли ему идти, или в свое государство; 2) что е. в. однако же не намерен дожидаться из Москвы указу: не Москва государю нашему (т. е. Сигизмунду) указ, государь наш Москве указ» и проч. (Спрашивается: где же тут общее согласие, о коем в первом пункте упоминается?).

27-го декабря стар. стиля на одиннадцатой конференции, объявили послам, что вор убит в Калуге (в Смоленске получено известие об убиении самозванца 25-го декабря стар.стиля). Московские послы, поблагодарив за хорошую весть, не преминули заметить, что поход его величества на вора теперь уже не нужен (см. там же, стр. 162)

№ 39.

Решительный отказ Жолкевского принять предложенное ему начальство над Польскими войсками, находящимися в Москве.

(к стр. 119)

Гетман не только отказался от сделанного ему предложения отправиться опять в Москву, но даже не хотел принять участия и в осаде Смоленской; что доказывается следующим сведением, подчеркнутым из дневника великого канцлера Литовского Льва Сапеги, и помещенным у Когновицкого в жизни Яна Петра Сапеги (стр. 267J.

«Король хотя изъявил гетману великое по сему поводу удовольствие своё, однако, так как для собственного его торжества не доставало еще взятия Смоленска, то напрягал все свои мысли, чтобы каким либо способом со славой мог окончить столь продолжительную и досадную осаду его, с взятием которого он сопрягал всю свою честь королевскую. Лев Сапега, канцлер Вел. Княжества Литовского, как доброжелательный ему министр и поверенный почти всех тайн его сердца, слишком хорошо зная таковое расположение короля своего, решился испытать в подобном случае вторичного счастья. Не задолго укротил он враждебные отношения между Яковом Потоцким, только что назначенным от короля великим коронным гетманом (после смерти брита своего Яна), и между Христофором Дорогостайским, который вменил это себе за несправедливость, полагая, что по [186] не бытности гетманов, начальство над войском принадлежало ему; и так Лев Сапега решился еще раз попытать подобного счастья, а именно в том, чтобы, не взирая на отвращение и неудовольствие, которые Жолкевский питал к Потоцким (по той причине, что они большую имели, нежели он, у короля доверенность), склонить его к тому, чтобы по введению исправнейшей дисциплины между предавшегося своеволию рыцарства, и но заведении в оном прежнего воинского порядка, сам гетман Жолкевский занялся бы как можно пристальнее осадой Смоленска. Таким образом, в присутствии известного рыцаря Карлинского, заслуженного в войсках ветерана, Сапега представлял Жолкевскому сильнейшие доводы, склоняя его к тому, чтобы покорение Смоленска он поставил себе за честь (point d'honneur). Кобержицкий пишет, что это он нашел в дневнике Льва Сапеги под числом 25-го апреля.

№ 40.

Письмо Сигизмунда к Яну Петру Сапеге.

(Подлинник на польском языке).

См. примечание к приложению № 11.

Искренно и верно нам любезный! Получено нами известие, что Прокопий Ляпунов, собрав людей в земли Рязанской не мало, к столице идет, и согласясь там с теми, кои к нам не расположены, намеревается уничтожить людей наших там же, в столице находящихся.

А как благосклонность ваша усматривает, сколь для нас и республики важно, чтоб этот человек был удержан от исполнения своих замыслов; а по сему пишем сию нашу грамоту к благосклонности вашей, и весьма желаем, дабы вы доброхотство ваше, нам и республике не один раз ознаменованное, оказали и в настоящем случае.

Употребите, верность ваша, те войска, которые в оном государстве имеет под предводительством вашим и немедленно теперь же выступайте, с ними вместе, туда, куда указывает потребность; препятствуйте исполнению означенных замыслов сего человека (Прокопия Ляпунова), людей его истребляйте, наблюдая, чтобы не постигло нас и республику (чего Боже упаси!) какое либо бесславие. В исполнении всего этого полагая надежды на верность вашу, не преминем подвиги и труды верности вашей и упомянутого рыцарства государской нашей милостью вполне наградить.

Желаем при сем верности вашей от Господа Бога доброго здоровья. Дана в стане под Смоленском, января 27 дня, (17 стар, ст.) лета Господня 1611, государствования нашего в королевствах наших: Польском XXV, Шведском XXVII года.

Сигизмунд король. [187]

№ 41.

Письмо князей Юрия и Дмитрия Трубецких к Яну Петру Сапеге.

Мы почерпнули это письмо из следующего сборника, напечатанного в Вильни в 1844 г. Zrz?dla do dziejow Polskich, wydawane przez Mikolaia Malinowskiego i Alexandra Przezdzieckiego. Том. II, стр. 345. В упомянутом Сборнике это русское письмо напечатано латинскими буквами.

Лист князей Юрия и Димитрия Трубецких до Яна Петра Сапеги, старосты Усвятского, з жадатем захования покою, до прибытия королевича Владислава.

Господину гетману Яну Петру Павловичу Сапеге, кастелановичу Киевскому, старосте Усвятскому и Керепетскому, князь Юрий да князь Дмитрий Трубицких с товарищи челом бьют (за сим в печатном издании читаем: Tworia die dieki): писал ты к нам з россыльщиком с Ваской Зыбиным о совете, чтоб нам с тобою за один стояти, за православную христианскую веру и за святые Божьи церкви, и нам бы с тобою ссылатца и совет с тобою держать, что наша дума; а ты от вас не протчи, зла нам и лиха никотораго ни чинишь и впредь не хочешь чинити и послам; а мы с вами не сошлемся, и мы с вами послами не ссылались, потому что у нас о том совете, со всей землею по ся места не бывал. А то, господине, ваша правда ли: посланы вы з Москвы, а городы все, которые были в Калуге, ныне с Москвою и со всею землею Российского государства содиначилися и крест целовали на том, что от Московского государства быти неотступным и королевича Владислава Жигимонтовича на Московское государство царем и великим князем все ради и крест ему целовали и ныне о том всею землею радеем; только будет даст на Московское государство Жигимонт, король Польский и великий князь Литовский, сына своего королевича Владислава Жигимонтовича царем и великим князем, и мы ему все холопы. И вы после того крестного целования Отлескин (так и в печатном издании: «Otleskin», — вероятно Олексин (Алексин)) высекли и сожгли и к Крапивне и к Булеву приступали и около Калуги и во всех городах, где вы воюете и крестьян сжете, и пытками пытаете, и в Перемышле и в Лихвине стоите не по договору. А ныне мы всей землею о том же стоим, чтоб Жигимонт, короле Польской и великий князе Литовский, сына своего королевича Владислава Жигимонтовича на Московское государство царем и великим князем дал, и сам бы от Смоленска отошел и со всей бы земли Российского государства Польских и Литовских людей вывел, а земли б пустошить и разорять не велел. А буде Жигимонт, короле Польской и великий князь Литовский, сына своего королевича Владислава Жигимонтовича на Московское государство государем царем и великим князем не даст, до своему обещанию, на чем обещал и на чем с гетманом паном Жолкевским был договор и крестное целование, и король бы нам ведомо учинил, а Польским бы и Литовским людем во все земли Российского государства не быти и разоренея ни читити. А что, [188] господин, пишешь ты к нам, что вы стоите при своих заслугах, а королю и королевичу не служили и с нами совет держати хотите; а как на Московское государство на царском престоле будет государь, и нам бы ваши заслуги в те поры платить, и в том бы с вами укрепится присягою или заклады: - и мы, господине, о том того числа писали на Тулу и Прокофею Ляпунову и во все городы и к понизовным ратным воеводам и ко всем ратным людем и велели им на совет тот час присылатье дворян, чтоб нам с вами быти в совете крови христианской не лити и о добром деле с вами договориться и укрепиться; а ныне бы, господине, вам ко весем и к городам приходите не велети и розоренья не чинити, покаместа к нам на совет от Прокофея и от всей земли будут, и разоренья б вам нашей Российского государства земли не чините; а мы, господине, однодично с вами соединения и совету о добром деле ради и отнюдь кроволития не хотим и договоряся со всею землею о заслугах ваших с вами договор учинити. К нам бы вам велеть подлинно отписати: при которых вы заслугах своих стоите и сколько где заслуг ваших за что стоите будет? Да ты ж к нам писал, что де писали к тебе з Москвы бояре князь Федор Иванович Мстиславской с товарищи, что де Прокофей Ляпунов и иные многие городы от Москвы отложилися, и вам бы идти на Прокофея и на нас: — и то, господа, пишут к вам: что отступники, забыв Бога и души свои, и истинной християнской веры отметники, радия кровопролитью и доброму делу порухи; а Прокофей Ляпунов и иные некоторые городы от Москвы не отложилися; а по милости всемогущего в Троице славимого Бога милостью, вся земля Российского государства ныне в одном добром совете, и от Московская государства все не прочь, а стоим все всею землею за истинную православную христианскую веру Греческого закона, и у Жигимонта короля Польского всею землею того просим, чтоб по обещанью своему и по договору сына своего королевича Владислава Жигимонтовича дал на Московское государство государем царем и великим князем, и Литву из земли вывел и сам вышел, а кроволитья и разоренья унял; а будет не даст, и он бы ведомо учинил. За то, господине, стала вся земля, а от Московского государства никто не отставает и дурна не заводит никто. А что, господин, прибежали к вам от нас из Калуги князь Дмитрий Мастрюков, да Игнашко Михнов, да и Данило Микулин, и таким, господине, ворам дать веры ни в чем ничего. Они, забыв Бога и души свои, преступя крестное целование, на чем они с вами вместе крест целовали, и таких воров не пряма будет и вам вира. А то, господа, вам самим ведомо, что в Российском государстве во всем князя Дмитрия Мастрюкова никто не послушает, коли он разбивал, живучи в Зубцовском уезде и в Вяземском уезде, и ваших Литовских людей побивал, и тогда у него только было советников тот же вор Данило Микулин и Игнашко Михнов. От худых людей и от того добра нечего чаять; и вам бы, господа, таким ворам ни в чом не верите. А мы с вами однолично совету ради всею землею; а как к нам приедут ото всей земли на совет, и да, господине, тотчас и тебе отпишем (1611 г.). [189]

№ 42.

Письмо Жолкевского к Льву Сапеге к канцлеру Литовскому.

См. примечание к приложению № 19.

В Польском списке этого письма знаков препинания очень мало; между собственными именами их вовсе нет. В числе упомянутых в письме лиц находятся: Луговский Томило, думный дьяк; Барятинский князь Яков; Василий, за ним следует Иванов. Относится ли последнее имя к Василию, тогда бы можно предполагать, что Жолкевский разумел князь Василия Ивановича Шуйского, или же Иванов стоит отдельно, тогда можно предполагать, что тут идет речь об Иванове (Семене), бывшем в числе «жильцов» в составе Посольства, отправленного из Москвы под Смоленск к Сигизмунду III. См. Голикова Дополн. к Деяниям Петра Велик. Т. II, стр. 20. Грамотин Иван Тарасьевич, думный дьяк. Далее в письме упомянуть князь Каширский, без сомнения князь Григорий Петрович Ромодановский, бывший в 1610 году воеводой в Кашире.

(Подлинник на польском языке).

Милостивый государь, Господин канцлер!

Два письма на этих днях я получил от вас. Мнение ваше о способе примирения нашего с Московским народом мне очень нравится. Вы делаете это при посредничестве Кесаря; я боюсь, это отвлечется надолго, и попросту говоря, сомневаюсь, чтобы шло искренно, ибо всегда уж Австрийский дом обделывал свои дела, и не такие между нашим отечеством и домом этим узы дружбы, чтобы в вещах такой важности (tanti momenti) полагаться на их искренность. Чтобы только вместо помощи они более не напортили. Я считал бы лучше, чтобы тех людей Московского народа, которые здесь у нас находятся, т.е. Филарета, Голицина, Луговского, Баратынского, Василия Иванова, Грамотина, свести вместе, дабы они сообща (in communi) дали совет и из своей среды послали. Вероятным есть, что желая и примирения своего отечества и затем самим себе свободы, они искренно и с доброю волей захотят подать соответственные советы и убеждениями (которые, однако, не могут иметь большой важности) стараться у своего народа, чтобы мы, наконец, когда-нибудь могли примириться. Что касается князя Кошерского, я знаю, что за год (а из его письма знаю) не был того намерения, чтобы быть монахом; хотя судьба привела и подвергла его надеть клобук (do tej kapicze).

Господь Бог видит все и без сомнения покажет неминуемую свою справедливость. Я давно уже освободился из-под этой опеки, и никогда не прибегать к ней, и теперь не хочу в это вдаваться. Прошу, пусть это будет с вашего позволения, я имею для этого свои причины. Относительно дела с солдатами, как они здесь идут, вы изволили узнать из того, что нами, комиссарами, сообща пишется е. в. королю, а следовательно и о других в крае делах, о которых дается узнать е. к. величеству. Потому, не обременяя длинным письмом, поручаю свои услуги вашей милости, моего милостивого государя. В Львове, дня 30 июля, 1613 года.

Милостивого моего государя покорный приятель и слуга Станислав Жолкевский, воевода Киевский. [190]

№ 43.

Письмо Карла Ходкевича Сигизмунду III.

Которое из моего собрания бумаг я подарил бывшему подстольнику, ясновельможному Салтыкову (Soltikowi).

Примечание. О Салтыковых и князьях Трубецких см. Сборник Муханова изд. 2-е, № 342 и примечание к этому №.

(Подлинник на польском языке).

Посылаю к вашей королевской милости Солтыка (Салтыкова), который дошел до крайней нужды. Он по той причине выехал из Смоленска, что Шуйскому не заблагорассудилось иметь в крепости так много Москвитян; у него довольно было времени перемениться, если бы не был поддерживаем своею добродетелью и постоянной верностью, но я не заметил за ним никакой измены; он терял все и, оставив сыновей своих в Смоленске, отдался на поручительство, прося только пропитания и уголка, в котором бы окончил бедственную жизнь свою. Ежели он не стоит никакой награды, по крайней мере справедливость требует, чтобы не умирал с голоду, не только из сожаления, сколько для того, что склонился под покровительство (skrzydlo) королевской милости. Не меньшее бедствие угнетает старого Солтыка (Салтыкова) с Трубецким, по причине беспрестанного разграбления их владений различными людьми. Охраняю их сколько могу; но кто может уберечься от столь многих в нынешнее время по деревням временных набегов? Требуют, чтобы они дали податей по восьми злотых от уволоки (z wloky) (полоса земли, заключающая в себе 19 десятин. Межев. Инструкц. 1754. Гл. ХХХIII), что для них невозможно, по причине крайнего почти разорения крестьян. Я оставил это до дальнейшего приказания вашей королевской милости, нижайше прося, чтобы ваша королевская милость милостиво изволили приказать и в этом облегчить их. За сим целую руку вашей королевской милости, пана моего милостивейшего, искренно желаю наслаждаться добрым здравием при умножении всяких радостей и удовольствий на долгосчастливые годы. Из Быхова, 25 ноября 1613 года.

Вашей королевской милости, пана моего милостивейшего верноподданный и нижайший слуга. К. Ходкевич. Надпись на письме: Sacrae ас sacrae Regiae Mejestati Domino Domino meo rnultum clementissimo.

(пер. П. А. Муханова)
Текст воспроизведен по изданию: Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб. 1871
© текст - Муханов П. А. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Трофимов С. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001

ПРИЛОЖЕНИЯ.

№ 44.

Отрывки из рукописи ксендза Яна Велевицкого, касающиеся Самозванцев и вообще сношений России с Польшей между 1603 и 1685 г.

Почерпнуты из следующей, написанной на Латинском языке, рукописи: Historici Diarii domus professae Cracowiens Soc. Jesu ab a. 1579 ad 1637 inclusive. Konia Латинского текста этих отрывков давно уже находилась у меня; тогда же сделан был с них Русский перевод. Оценив вполне их историческую важность, я удержался однако ж от напечатания их в моем Сборнике, предоставляя тому или тем, в чьих руках находился подлинник, поделиться с публикой этой [191] находкой; но ожидания мои не осуществились: прошло двадцать лет, и все таки рукопись остается не обнародованной. Не желая далее лишать занимающихся Русской Историей знакомства с Дневником иезуита, я приступил к изданию в Русском переводе упомянутых отрывков; — таким образом, часть этой любопытной рукописи является в печати. Видно так мне суждено: — в начале тридцатых годов, отысканная мною рукопись Жолкевского о Московской войне, пролежавшая двести лет под спудом, которую никто из Польских ученых не вздумал напечатать, (см. в предисловии стр. II), издана мною; так и теперь рукопись ксендза Яна Велевицкого, тоже таившаяся более двух сот лет, печатается мною же, не во всем ее объеме, а только в отрывках; не печатаю и оригинального Латинского текста.

Весьма желательно, чтобы этот важный исторический памятник был, наконец, обнародован, и сделался бы таким образом достоянием публики. Это желательно тем более, что печатаемые мною отрывки представляют интерес собственно только для Русских читателей.

Не снабжаю их ни комментариями, ни примечаниями, — я считал и те и другие излишними; читатель пусть оценит достоинства и недостатки этого Дневника, не упуская впрочем из вида, что он написан членом ордена иезуитов.

Pag. - означает страницу подлинной рукописи; а. — год.

(Подлинник на латинском языке).

---

Pag. 224. а. 1603. В этом году явился в пределах царства Польского некий юноша Московский из ордена монахов Св. Василия, прибывший из Москвы в Киев с целью религиозной, чтобы посетить в этом городе гробницы и святые места, которые у Русских пользуются большим уважением. Этот юноша, сложив с себя монашескую рясу, и решившись не возвращаться в отечество, остался в Киеве и начал искать расположения вельмож и магнатов. Хотя сначала все приняли его холодно, как человека иноземного и неизвестного, однако он не упал духом, и надеясь на свою врожденную изворотливость и приятность в обхождении, продолжал искать расположения различных лиц, и достиг того, что наконец, даже некоторые вельможи начали ему благоприятствовать. Увидев, что их значение и старание могут споспешествовать предположенной им цели; он начал действовать самонадеяннее и открытее, с каждым днем более и более обнаруживаться, и утверждать, что он происходит из рода великих князей Московских, называя себя Димитрием, истинным и законным сыном Ивана Васильевича. В подтверждение своих слов он приводил разные и убедительные доказательства, и многих уверил совершенно, между тем, как и между народом, слух этот везде был распространяем на языке для него понятном. Нашелся также патрон, который взял Димитрия под свое покровительство и решился поддерживать его притязания. Это быль великий воевода Адам Вишневецкий, происходивший из древнего рода князей Литовских и принявший Димитрия в дом свой. Он признал его Димитриям, сыном великого князя Московского Ивана, и несколько месяцев держал его у себя в дому со всей пышностью, приличною высокому его достоинству. Во время пребывания Димитрия у Вишневецкого, приходили к нему разные еретики, особенно Арияне, которые, стараясь снискать расположение его, заражали неосторожного юношу ядом неверия; хотя они и не вполне успели в своих намерениях (ибо они хотели совершенно обратить его в, свою ересь, а потом, смотря по успеху, распространить ее и во всем государстве Московском), однако они поселили в несведущем и неопытном юноше некоторые сомнения, особенно относительно тех [192] догматов веры, в коих латинцы и греки сходятся, и в коих Арияне различествуют от тех и других.

Между тем молва о Димитрии распространялась, так что весьма многие желали его видеть. Между ними был воевода Константин Вишневецкий, упомянутого Адама двоюродный брат. И так Адам, желая угодить Константину, доставил ему случай видеться с Димитрием. Димитрий отправился к Константину, который принял его столь благосклонно и щедро, что он к нему совершенно привязался, и не хотел уже более возвращаться к Адаму. И так Димитрий остался у Константина, почти против воли Адама, и при помощи его влияния делался все более и более известным. Константин был зять Николая Мнишка из Кончицы, воеводы Сандомирского. Он отправился к нему вместе с Димитрием, частью чтобы его познакомить с ним, частью чтобы узнать мнение Мнишка, следует ли поддерживать Димитрия и его притязаниях на наследство Московского престола. По зрелому размышлению, оба воеводы решили, что дело это касается блага общественного, и что потому Димитрия следует представить августейшему королю, который по своему благоусмотрение решить его дело. Потому они отправляют гонца с письмом к королю, извещая его о личности, положении и намерениях Димитрия, и прося короля объявить свою волю. Между тем Димитрий, живя в Самборе, в доме палатина Сандомирского, влюбился в дочь его Марину, девицу уже взрослую, отличавшуюся красотою и умом, и вознамерился жениться на ней. При удобном случае, он начал усилено просить позволения родителей, делая им огромные обещания и показывая блестящие надежды в будущем. Сначала родители удивлялись столь неожиданному предложении юноши, и уклонялись от оного; но, наконец, начали серьезно думать и подавать некоторые надежды, предоставляя однако окончательное решение времени, и ожидая ответа короля, которым они намеревались руководствоваться во всех действиях. Между тем в непродолжительном времени приходит от двора письмо, в котором именем короля приказывается воеводе Константину представить Димитрия во дворец в возможной скорости. Каким образом Димитрий прибыл в Краков, и о чем он трактовал с королем и с другими лицами, это мы увидим под следующим годом, в котором все это случилось. Мы расскажем об этом человеке подробно всего, что записал о нем отец Каспар Савицкий, как в комментариях своих, так и в дневнике. Савицкий сопутствовал Димитрию в его походе в Москву, в продолжение трех лет был очевидцем всех совершившихся там событий, и был коротко знаком с Дмитрием еще до похода его в Москву.

Pag. 227. а. 1604. Около 10-го марта, князь Московский Димитрий, за что его по крайней мере почитали, просил у августейшего короля аудиенции, но не секретной, при которой никто не присутствует, а такой, которая дается в присутствии немногих только лиц; он удостоился этой аудиенции. В то время прибыл в Краков и Николай Мнишек, воевода Сандомирский, тогда уже склонявшийся на сторону Димитрия. Он взял его к себе в собственный дворец, покровительствовал, вводил у короля, и старался познакомить с разными лицами. Старания воеводы не были тщетны: в короткое время не только многие светские, но также и духовные особы начали навещать и знакомиться с Димитрием, который своей [193] обходительностью снискал всеобщее к себе расположение.

Москвитянин Димитрий, о коем мы выше упомянули, имел приятеля в отце Франце Помаском, священнике Самборском, с которым, живя в Самборе, он познакомился у воеводы Григория Мнишка. Этот человек, зная наш орден, пришел к членам его, и предложил им завести знакомство с Димитрием, обещая в этом деле свое содействия. Мы благодарили его за это, и члены нашего ордена, чтобы не упустить столь благоприятного случая, сами начали посещать Димитрия и предлагать ему свои услуги. Между нами первым был отец Каспар Савицкий, который пришел к Димитрию в последний день этого месяца, приветствовал его от имени нашего ордена, и изложил ему догматы нашей веры. Димитрий, по-видимому, остался этим очень доволен. После этого и после второго свидания, отец Савицкий начал говорить о некоторых вещах, касающихся религии, и с большей уже надеждой на успех вмешивал в разговор то, что могло отвратить Димитрия от схизмы Греков, которой он был предан в душе своей. Убежденный этими доводами, он начал несколько сомневаться касательно своей схизмы, и просил особенного, нарочного разговора, для решения важнейших, о крайней мере, сомнительных пунктов. Сначала он совещался об этом деле с членами нашего ордена, потом сообщил свое намерение Николаю Жебридовскому, воеводе Краковскому, прося его содействия в этом обстоятельстве. Воевода горячо взялся за это дело, и просил членов нашего ордена, чтоб они не отказали Димитрию в разговоре касательно спорных пунктов религии, особенно тех, которые относятся к греческой схизме. Члены нашего ордена охотно предложили свои услуги, и ожидали назначения времени и места для разговора. Но так как Димитрий хотел вести дело это секретно, и укрыть его от всех, особенно же от Москвитян, которые стеклись уже к нему в большом количестве и безотлучно его окружали, чтобы не навлечь на себя подозрения, будто он изменяет религии праотцев; то поэтому воевода Краковский Жебридовский назначил и удобное место и известное время для этого разговора, как мы увидим это под следующим месяцем.

Религиозный разговор с Димитрием происходил 7-го апреля следующим образом: Димитрий имел обыкновение приходить иногда к воеводе Краковскому по делам. В таком случае воевода, по обыкновению вельмож, оставляя свиту Димитрия в приемном зале, уходил с ним в одну из внутренних комнат, где рассуждали оба без свидетелей. Так было и в этот день. В комнату тайно были впущены двое из членов нашего ордена, именно отец Станислав Гродицын и отец Каспар Савицкий. Когда они явились, воевода обратился к Димитрию с следующими словами: вот люди, которых ты просил, и с которыми ты можешь рассуждать о твоих мнениях касательно религии. Говори прямо, и смело открой чувства души своей. Со своей стороны услышишь то, что они будут возражать. Ежели они удовлетворять тебя, то ты не будешь иметь причины раскаиваться в своем намерении. Ежели же они не убедят тебя, то и это еще не беда, и ты останешься при своих верованиях. Димитрий ответствовал воеводе немногими словами, говоря, что разговор этот очень будет ему приятен, и что он не замедлить воспользоваться столь благоприятным случаем, [194] могущим доставить ему внутреннее спокойствие. Потом, обратясь к членам нашего ордена, начал излагать перед ними свои сомнения, которые касались двух главных пунктов: нисхождения Св. Духа от Отца и Сына, и совершения таинства св. Евхаристии под одним или под обоими видами. Говорено много и пространно о том и о другом пункте, и в продолжение разговора замечено, что Димитрий был предан не только схизме, но также различным ересям, в особенности же ереси Ариянской, которой старались заразить его Арияне, пребывавшие в России, как мы видели это под предыдущим годом, в пункте 56. И так он приводил то, чему научился у еретика и у схизматиков, и довольно сильно возражал на эти доводы. Но когда наши отчетливо и ясно отвечали на каждый отдельный пункт, то он начал умолкать, явно признавался, что он удовлетворен совершенно, и обещал, что он после пространнее будет рассуждать с нашими, в особенности с отцом Савицким (ибо речь, отца Градицкого казалась ему слишком ученой, между тем как ему понравился разговор отца Савицкого своей понятностью и ясностью), что он и сделал, как увидим ниже. Через два дня, т. е. 9-го этого месяца отец Савицкий виделся с преосвященным нунцием папским, Клавдием Ранговием, донес ему о всем содержании вышеупомянутого разговора, и долго совещался с ним относительно Димитрия.

Новый разговор, происходивший между Димитрием и отцами Савицким и Влошком, у монахов ордена Бернардинов, 15 апреля, имел полный успех. Уже прежде склонный к религии католической, он более и более в ней утверждался, и тогда уже был готов на все, как показал исход дела. Ибо когда приближался праздник Пасхи, он начал думать о причащении Св. Таин, но был в недоумении, принять ли ему это таинство от руки русского священника, или от руки священника католического. После совещания о Димитрии, происходившего 16-го этого месяца, между отцами Станиславом Гродицким, Петром Скаргою, Фридрихом Барщицким и Савицким, следующий день был назначен для выслушания религиозного исповедания Димитрия. Димитрий открыл воеводе Краковскому Жебридовскому свое намерение принять веру католическую. Услышав об этом, воевода начал уговаривать Димитрия, чтобы по случаю приближающегося праздника Пасхи, он выбрал какого-нибудь духовника пред которым мог бы очистить свою совесть. Несколько подумав об этом деле, Димитрий выбирает и назначает своим духовником отца Каспара Савицкого, и вместе с тем просит воеводу, употребить свое влияние, чтоб Савицкий удовлетворил его просьбу, и доставить ему удобное время и место видеться с Савицким без свидетелей. Воевода исполнил оба требования Димитрия следующим образом: настали два последних дня страстной недели, в которые некоторые из самых знаменитых вельмож, принадлежавшие к братству милосердия, одевались в рубище и собирали милостыни и приношения для своего братства. Воевода принял на себя эту обязанность любви и милосердия, и пригласив к себе Димитрия одного, без свиты, легко убедил его сопутствовать ему. И так сначала воевода сам надел рубище, а потом надел такое же и на Димитрия. Таким образом, переодетые, они вышли в город, и собирав некоторое время милостыни, пошли к церкви св. [195] Варвары. Подождав несколько времени пред воротами, где они объявили себя за иноземцев, они были прямо проведены в комнату отца Савицкого, начальника коллегии. Там сложив рубище, они объявили причину, для которой пришли. Воевода вышел на хоры церкви, для слушания проповеди, а Димитрий остался один с Савицким и сказал, что и он со своей стороны готовь к выслушанию исповеди. Отец Савицкий сказал, что и он со своей стороны готов к выслушанию исповеди, но просил, чтобы Димитрий отдохнул и перед исповедью выслушал от него нисколько слов. Савицкий сделал это потому, что от многих лиц слышал, что сей Димитрий не есть истинный сын Ивана Васильевича, но самозванец. Когда сели и Савицкий и Димитрий, первый с величайшим красноречием начал выхвалять намерение Димитрия и желать ему за то всякого счастья, а потом с всевозможною скромностью увещевал, чтобы он приступил к столь важному и священному действию, надлежащим образом приготовившись, и чтобы он открыл самые тайные помыслы души своей; чтобы он не думал о светской суете и мирском величии; чтобы не предавался тщетной надежде, тем более, что, стремясь к столь высокой и труднодостижимой цели, он нуждается в особенной помощи Всемогущего Бога. Услышав эти слова Савицкого, Димитрий несколько смешался, но вскоре собравшись с духом, отвечал, что он охотно принимает увещание Савицкого. Касательно слов Савицкого о мирском величии, он убедительно уверял, что в этом отношении действует откровенно перед Богом и перед людьми, и что в надежде на правоту своего дела, он все ожидает от Бога, которого промысл уже так часто помогал ему в разных обстоятельствах его жизни и проч. После этого отец Савицкий уже не медлил более, и сел на приготовленном для него место, чтобы слушать исповедь. Димитрий тотчас приступил к нему, и упав на колена, начал каяться в грехах своих. Он отказался от схизмы, принял веру римско-католическую, и получив разрешение грехов по правилам церкви, радостно оставил Савицкого, и опять надел тоже самое рубище, в котором он пришел к нему. На хорах он нашел ожидавшего его воеводу; оба опять отправились собирать милостыню, после чего возвратились во дворец воеводы. Все это происходило 17-го апреля, в страстную субботу по полудни.

В следующий день наступило торжество Пасхи, при котором Димитрий желал присутствовать. Но так как он не смел сделать это публично, опасаясь перед временем обнаружить свои действия перед Русскими, чуждавшимися религии католической, а скрытно также невозможно было сделать это, ибо ему трудно было отлучаться от своей свиты среди столь великого торжества, то он целый день не выходил из дому. Но чтобы не провести этого праздника в совершенном бездействии, он приготовил письмо к папе Клименту VIII, в котором обещал подчинить и себя и своих подданных его духовной власти, ежели ему удаться овладеть государством Московским. Письмо это он вручил папскому нунции через несколько дней, как увидим ниже. 20-го апреля отец Каспар Савицкий снова был приглашен к Димитрию. Он разговаривал с ним о различных предметах, между прочим о том, каким образом и в какое время Димитрий может приступить к [196] Таинству Святого Причастия и миропомазания, прежде нежели оставить Краков. Это было сообщено папскому нунцию, который по совещанию с членами нашего ордена решил, что Димитрию следует придти к нунцию в дом, под предлогом распрощаться с ним (ибо он уже готовился оставить Краков), чтобы он там мог удовлетворить своему желанию, что и случилось, как мы тотчас увидим. Около того же времени, пред выездом своим из Кракова, Димитрий откланялся августейшему королю, который принял его очень ласково и при прощании одарил его большую сумму денег, дорогую парчовую одежду и, наконец, золотую цепь, с весьма искусно из золота вылитым изображением короля, которое, вися на груди, всегда должно было напоминать о монархе.

От августейшего короля Димитрий, согласно прежде принятому намерению, и как он уже условился, отправился 24 апреля к преосвященному нунцию папскому, Клавдию Ранговию, под предлогом проститься с ним. Он был принят с большой честью, и отведен в одну из внутренних комнат дворца, сопровождаемый только воеводой Сандомирским и известным уже нам отцом Каспаром Савицким. Войдя в комнату, он увидел алтарь и все необходимое для совершения таинства. Димитрий просил воеводу и нунции несколько отойти, и оставить его одного с отцом Савицким. Он повторил пред ним свою исповедь, и приготовился к принятию св. причастия. После сего нунций и воевода возвратились, и явились два человека для услуживания нунцию, готовившемуся отправлять службу. Нунций облачается и начинает священнодействия. Он причащает Димитрия св. таин и совершает над ним таинство миропомазания в присутствии двух упомянутых капланов, воеводы и отца Савицкаго. Кроме их никто не видел и не знал того, что происходило. По совершении священного обряда, алтарь был вынесен и Димитрий встал, а нунций подарил ему восковое изображение священного агнца, оправленное в золото, и 25 золотых монет венгерских. Димитрий благодарил его, и при прощании вручил ему письмо к папе, в доказательство своего повиновения римскому престолу. К этому письму он приложил печать свою, отдал его в руки нунцию, и просил его, чтобы он доставил оное его святейшеству в возможной скорости. Письмо это было написано по-польски, а потом переведено на язык латинский. Взяв письмо, нунций обещает сделать все, что в его силах, обнимает Димитpия и, благословив, отправляет его с миром.

На следующий день, 25-го апреля, которое приходилось на воскресенье, Димитрий из Кракова отправился в Россию, вместе с воеводой Сандомирским. В Самборе, где помянутый воевода был старостой, Димитрий простоял слишком месяц, частью, чтобы определить условия своего брака с Мариной, дочерью воеводы, частью ожидая войска, с которым он хотел идти на Москву,

Pag. 237. а. 1604. И 18-го ноября и в другие дни приходило множество известий из разных сторон о многочисленных успехах Димитрия, будущего великого князя Московского. Сказав под месяцем апрелем сего года о выезде его из Кракова, нам следует рассказать несколько о его походе из королевства Польского в Москву. И так, Димитрий, проведя некоторое время в Самборе, когда набрал достаточное число войска, чтобы идти на Москву, и когда решился уже [197] отправиться в поход, объявил нашим Ярославским иезуитам, что он желает иметь некоторых членов нашего ордена, которые бы сопровождали его и войска. Об этом желании Димитрия тотчас сообщено отцу провинциалу, который в то время находился в великой Польше. Он написал ректору Ярославской коллегии, соседней с городом Самбором, чтобы двое из отцов, которые уже три года находятся в монашестве, именно отец Николай Цыровский (который был назначен начальником этой миссии) и отец Андрей Завиша, отправились в Самбор, и сопровождали войско Димитрия в Москву. Кроме того, отец провинциал присовокупил письмо к отцу Каспару Савицкому, начальнику дома профессов в Кракове, и другое письмо к отцу Фридриху Барщицкому, королевскому духовнику, который в то время находился в Кракове при дворе. В этих письмах он приказал им приготовить все необходимое для похода в Москву, и все это отослать в Ярославль. Кроме того, была приложена особая инструкция для отцов, отправлявшихся в миссию. Все было прислано и совершено согласно приказанию отца провинциала, а вышеупомянутые отцы прибыли в Самбор в то самое время, в которое Димитрий и воевода Сандомирский готовились к походу в Москву. Вместе с ними наши иезуиты и отправились в июне месяце из Самбора. Нужно заметить, что, на этот поход Димитрия соглашались и король, и сенат. Перейдя Борисфен, который мы называем Днепром, Димитрий принял начальство над войсками, пошедшими вперед, и бывшими уже за Киевом, и вступил в ту часть государства Московского, которая граничит с княжеством Северским. Без труда, разбив приверженцев Бориса, и завладев некоторыми пограничными крепостями, он счастливо продолжал свой путь, будучи во всех сражениях победителем; большая часть крепостей сдавалась ему добровольно, так что он не прибегал к осаде и штурмам. Правда, конница Димитрия была разбита два или три раза, но за то покорился ему Путивль, весьма важный город Северского княжества, с довольно сильной крепостью; этот город служил ему убежищем, и оставаясь там в продолжение зимы, он увеличивал свои силы, и делал из города частые вылазки. Во время пребывания своего в этом городе, он услышал о смерти Бориса, его жены и сына, после чего отправился с торжеством в Москву (столицу всего Московского государства), как мы увидим под следующим годом.

Pag. 246. а. 1605. В продолжении сего марта месяца также носились слухи, которые подтвердились в следующих месяцах, именно будто Русские, перешедшие на сторону Димитрия, убили царя Московского Бориса Годунова вместе с женой и сыном. На самом деле это случилось не прежде, как в следующем месяце. Таким образом, со смертью его, для Димитрия было устранено главное препятствия к овладению престолом Московским. И он не пропустил воспользоваться столь удобным случаем, как увидим в своем месте. Ибо вскоре выступив из Путивля, он явился с войском в Москву, и овладев целым государством, в конце июля был провозглашен великим князем Московским.

Pag. 250. а. 1605. По смерти царя Московского Бориса Годунова, который был убит собственными подданными, как мы заметили под месяцем мартом (в котором месяце распространилась эта молва; а потом [198] узнали что он был убит 29-го апреля), на встречу Димитрию вышло множество Русских, и он был приглашен в Москву. Оставив Путивль в мае месяце, он прибыл в столицу в конце июля, и 31-го числа этого месяца с великолепным торжеством был коронован патриархом Русским в главном соборном храме в Москве. Он полагал, что сей торжественный обряд утвердит его власть и право на престол. Для этой же цели он вызвал мать свою из монастыря, в котором, как говорили, она находилась в заключение, и представил ее всем, чтобы таким образом уничтожить всякое сомнение относительно того, что он истинный Димитрий, сын Ивана Васильевича. Но через 10 почти месяцев весь этот блеск исчез, как мы увидим под следующим годом. Между различными поздравлениями при коронации Димитрия, было также поздравление 700 Польских воинов, пребывавших в то время в Москве. От имени их один из наших иезуитов, именно отец Николай Цыровский, обратился к Димитрию с пышной речью на польском языке. Чтобы еще более утвердить свою власть, Димитрий после коронации вызвал из Польши воеводу Сандомирского, и просил его привезти с собою дочь свою Марину, которая была невестой Димитрия. Воевода представил об этом деле королю и некоторым сенаторам, находившимся в то время при дворе, и спрашивал их мнения. Сначала король медлил ответом, но наконец объявил, что следует удовлетворить желание Димитрия, и дать ему обещанную невесту. Но для того, чтобы придать этому делу более важности, король советовал вести его официально, в каком случае Димитрию следовало просить об этом через послов своих короля и государственные чины Речи Посполитой. Димитрий, извещенный оба всем этом, соглашается на предложения короля, и тотчас отправляет по этому делу в Польшу Афанасия, канцлера Московского государства. О его прибытии и об успехе его посольства мы скажем несколько слов под месяцем ноябрем.

Pag. 262. а. 1605. Отправленный Димитрием Афанасий, канцлер Московский, 9-ro ноября прибыл в Краков с богатыми дарами, сопровождаемый почти 300 всадников, одетых и вооруженных по русскому обычаю. Через несколько дней, именно 14-го числа того же месяца, он представился королю, объявил о цели своего посольства, и от имени своего государя, великого князя Московского, просил для него у короля и у республики руки Марины Мнишек, дочери воеводы Сандомирского. Желание его охотно было удовлетворено для разных причин.

Ноября 22-го с большой пышностью было совершено бракосочетание между Димитрием, великим князем Московским (лицо которого, по обычаю монархов, представлял Афанасий) и Мариной, дочерью воеводы Сандомирского в доме Вильчогорских, лежащем на площади Кракова. Из этого дома были сделаны проходы в некоторые из соседних домов. При бракосочетании присутствовал король с родной сестрою своей, принцессой Шведской, и с сыном Владиславом. Кроме того, присутствовали кардинал Бернгард Мацеевский благословивший брачный союз, Клавдий Ранговий, папский нунций, и многие вельможи государства. Было приготовлено много столов, (некоторые говорят, что их было 9 или 10) для угощения гостей. За тем столом, за которым находился король [199] с сестрой и сыном, была посажена и Марина, по совершении брачного обряда уже великая княгиня Московская; за тем же столом сидел и посол Афанасий, который далеко отсунувшись от Марины в продолжение всего ужина сидел, устремив глаза на землю, говоря, что он недостоин взирать на великую княгиню. Он же при совершении брачного обряда, когда должен был меняться с Мариной кольцами, снимая кольцо Димитрия, великого князя Московского, подал его кардиналу Мацеевскому, низко кланяясь и преклоняя колена. После ужина начались разные танцы: король сам танцевал с великой княгиней Московской, и бал продолжался до двух часов ночи. Наконец король подал знак, и вельможи государства приготовились отвести его во дворец. Выходя, он обратился к высокой новобрачной с торжественной речью, в которой увещевал ее распространять, по мере сил, религию католическую в государстве Московском, и возбуждать в сердце своего супруга любовь и привязанность к Польше, своей родине.

Pag. 263. а. 1605. Кардинал Мацеевский, который за несколько лет получил кардинальскую шапку или берет, 27-го ноября в приходской церкви Богоматери в Кракове, с большой торжественностью получил кардинальскую шляпу или галер из рук папского нунция Клавдия Ранговия. Этот обряд был совершен с разными церемониями, продолжавшимися более двух часов, а все присутствовавшие при сем обряде и воссылавшие к Богу мольбы свои, получили полную индульгенцию, то есть совершенное отпущение грехов. Те которым присылается кардинальский берет, для получения кардинальского галера, имеют обыкновение сами отправляться в Рим; но Бернгард Мацеевский, которому был прислан и кардинальский галер, был таким образом освобожден от путешествия в Рим; вместе с тем он был назначен чрезвычайным легатом папским по случаю предстоявшего торжества королевского бракосочетания. После сего папский нунций назначил проповедников, объявил о вложении кардинальского галера на главу Бернгарда Мацеевского и о назначении его чрезвычайным легатом папским, и наконец обнародовал отпущение грехов для всех верующих, и молящихся о благосостоянии дочери воеводы Сандомирского. При этом обряде присутствовала в приходской церкви великая княгиня Московская, так точно как королева. Для нее было приготовлено место под балдахином, ближайшие скамейки были пусты и не заняты, и самые даже сенаторы (в числе коих находился и ее отец, воевода Сандомирский) сидели в некотором отдалении: перед Мариной на разостланном на земле ковре, стояли знатные дамы и девицы, а несколько далее разные придворные, старосты и другие сановники. — Многие от столь пышного великолепия (которое однако некоторые не без основания почитали необходимым) ожидали важных последствий. Великая княгиня Московская, желая уклониться от придворного этикета, решилась не встречаться с Констанцией, принцессой Австрийской, при везде ее в Краков, и не присутствовать при бракосочетании короля. Потому 3-го декабря она отправилась в Промник, где оставалась до самого времени своего выезда в Россию. В тот же день прибыл в Краков отец провинциал Деций Штейнер, со своими товарищами. Того же месяца 6-го числа отец [201] Каспар Савицкий, который был уже назначен в Москву, в Промнике в присутствии великой княгини Московской совершал богослужение и произнес краткую речь.

Pag. 264. а. 1605. Димитрий, овладев престолом Московским, и утвердив власть свою на прочном, как ему казалось, основании, решился в важном деле отправить посольство к папе, и выбрал для этой цели одного из наших иезуитов, которых имел при себе. Наши по мере возможности уклонялись от этого поручения, столь лестного, но вместе с тем сопряженного с ненавистью и с столь сильными несчастьями, однако, наконец, принуждены были покориться воле Димитрия. И так к 13-му или 14-му числу декабря все уже было приготовлено для этого посольства, и послом назначен отец Андрей Ланиций, который на пути своем из Москвы в Рим, в конце следующего января месяца прибыл в Краков. Главная цель посольства состояла в том, чтобы объявить папе, что Димитрий хочет начать войну против султана Турецкого; кроме того, послу поручено было просить папу, чтобы он возбудил к этой войне западных христианских венценосцев, в особенности императора Римского и короля Польского; наконец посол обещал, что Димитрий в скором времени сам отправит посланника к западным государям касательно этого дела. Относительно некоторых других вещей Димитрий уполномочил отца Андрея Ланиция переговариваться с папой по своему усмотрению. Так как в архиве провинции Польской (который находится в Кракове, в церкви св. Варвары), хранятся некоторые подлинные документы, относящиеся к этому посольству, то мы несколько скажем об нем под апрелем следующего, когда отец Андрей Ланиций был отослан папой обратно в Москву. Теперь скажем только, что отцу Андрею Ланицию был дан открытый лист, с собственноручной надписью Димитрия, и с приложением большой печати Московского государства. Лист этот был написан в следующих словах:

Мы, пресветлейший непобедимый государь Димитрий Иванович, Божью милостью царь и великий князь всея России и всех Татарских государств, и многих других владений, государству Московскому подвластных, царь и повелитель и проч. Всем и каждому людям каждого сословия, каждого класса, каждого достоинства, отправляющим государственную и общественную службу, а также людям частным, всем нашим приятелям и соседям кланяемся и изъявляем наше расположение. По нашему повелению иезуит отец Андрей Ланиций отправляется в Польшу, а оттуда в Рим, к святейшему во Христе отцу, папе Павлу V, чтобы совещаться с ним о делах весьма большой важности, и спасительных для всех государств христианских, который то отец Ланиций, хотя везде, как мы о том не сомневаемся, будет принять с честью, духовному его сану подобающей, однако мы считаем нужным придти ему в помощь собственной нашей рекомендацией. И так мы рекомендуем его со всем старанием и всех, к которым придет лист наш, и чрез границы и владения которых посланник наш будет проезжать, тех людей мы просим и увещеваем, чтобы они помянутому отцу Андрею Ланиции со всей его свитой и со всеми его вещами не только давали свободный, беспрепятственный и свободный пропуск, но также ради подобающего [201] путешественникам гостеприимства, без всякого замедления оказывали ему всевозможное пособие, в котором он может нуждаться в столь далеком путешествии, и чтобы не опасались от него ни заразы, ни какой бы то ни было для себя опасности. Людям, во владениях нашего государства живущим, мы обещаем мир, расположение, гостеприимство и дружбу наших приятелей соседей.

Дан сей лист в Москве, столице нашей, декабря 14 дня лета 1605 по Рождестве Христовом, царствования же нашего в первом году. Царь Димитрий.

Такой-то открытый лист дан был Димитрием отцу Андрею Ланицию. По получению оного, а вместе с ним разных других писем, Ланиций выехал из Москвы и отправился к границам Польши, как увидим ниже.

Pag. 267. a. 1606. Января первого дня отец Каспар Савицкий отправлял богослужение и произнес проповедь в присутствии великой княгини Московской, которая находилась в Проминке. Еще пред ее выездом в этот город папский нунций Клавдий Ранговий с особенными стараниям рекомендовал ей помянутого отца. Савицкого. Ибо когда нунций увидел, что дела Димитрия приняли благоприятный оборот, и что власть его утвердилась на прочном основании, он неотступно начал убеждать Савицкого можно скорее отправиться к Димитрию в Москву, и хлопотал об этом также у начальников ордена иезуитов. Сверх того он просил папу приказать кардиналу дать письмо на имя отца Савицкого, в котором была бы объявлена воля первосвященника, чтобы Савицкий непременно отправился к Димитрию. Ко всему этому присоединялась, или вернее всему этому предшествовала непреклонная воля начальников ордена, которые назначили отца Савицкого в Москву.

Pag. 268. а. 1606. Великий князь Московский Димитрий, узнав о совершившемся в Кракове его именем бракосочетании с Мариной, дочерью воеводы Сандомирского, начал просить воеводу, чтобы он вместе с дочерью спешил как можно скорее в Москву, и назначил ему огромную сумму денег на путевые издержки. Однако воевода, задерживаемый разными препятствиями, только 26-го января оставил Краков, и вместе с дочерью своей, нареченной Димитрия, отправился в Россию. Через два дня, те есть, 28-го января, вслед за великой княгиней Московской выехал отец Каспар Савицкий вместе с данным ему в товарищи Лаврентием Опочным. Сделав в тот же день шесть миль, он прибыль в одно селение, и там около первого часа ночи, при самом входе в гостиницу, упал под колеса одного воза и едва не был ими раздавлен; только Провидение спасло его чудесным почти образом. Господь распростер над ним свою руку, и сохранил его, чтобы он претерпел то, что ему было назначено. Епископ Фюнфкирхенский, который пред восемью днями, изгнанный из Венгрии, прибыль больным вместе с другими прелатами, вскоре после того умер и 30-го числа этого месяца великолепно был погребен в церкви св. Стефана, а на похоронах его произнес надгробную речь отец Петр Скарга.

Последнего числа этого месяца прибыль из Москвы отец Андрей Ланиций, посланник великого князя Московского Димитрия к папе Павлу V. Он был одет как попы Московские, имел отпущенную бороду, длинные волосы и висящий на груди крест. Он занял всех, и наших [202] и чуждых, подробным и живым рассказом о приключениях Димитрия. В четвертый день по своем прибыл он был потребован к августейшему королю, которому он должен был рассказать подробно обо всем, касавшемся Димитрия. Упомянув под декабрем прошедшего года о данном Ланицию при его отправлении из Москвы открытом листе, мы теперь скажем, что Димитрий снабдил еще другими письмами, а между прочим рекомендательным письмом к папскому нунцию, жившему тогда в Польше. Содержание этого письма мы приведем здесь: Мы пресветлейший и непобедимый государь Московский Димитрий Иоаннович, Божьей милостью царь и великий князь всея России, всех татарских государств, и многих других владений, государству Московскому подвластных, государь и повелитель. Когда мы отправлялись из королевства Польского для овладения наследственным нашим государством, присоединились к нам по воле своих начальников двое иезуитов, отец Николаи Цыровский и отец Андрей Ланиций, оба отличающиеся чистотой нравов и набожностью, так что мы и войско наше справедливо считали себя счастливыми, и благодарили Провидение, пославшее нам таких заступников и богомольцев. Ибо они не только не покинула нас среди самого несчастного положения наших обстоятельств; но неоднократна священностью своего сана удерживали в границах повиновения иноземных наших солдат, привыкших к необузданной свободе, и несколько раз бывших готовыми поднять восстание. Потому мы весьма высоко их ценим и постоянно изъявляли им наше расположение, а теперь одного из них, Андрея Ланиция, с письмами и поручениями нашими отправляем к святейшему во Христе отцу, папе Павлу V. Вместе с тем мы старательно рекомендуем обоих вашему преосвященству (нунции), и просим, чтобы ради нас самих, ради обязанностей вашего преосвященства к такого рода людям, а особенно ради великих заслуг их ордена, оказанных святой Римской церкви, и ради подъятых ими для пользы и распространения церкви трудов, просим, чтобы ваше преосвященство для этих монахов ордена иезуитов были благосклонным покровителем, и не отказали им в вашей помощи, ежели они будут нуждаться в оной. Дан в столице нашей Москве, 13-го декабря 1605 года, царствования же нашего года первого. — Димитрий.

Pag. 274. а. 1606. Великая княгиня Московская Марина, вместе с отцом своим воеводою Сандомирским, оставили, как мы сказали, Краков 26-го января. Дальнейшее ее путешествия, в продолжение февраля и марта, было следующее. Прибыв 1-го февраля в один город Подгорский, именем Дембовец, она остановилась там для выслушания обедни по случаю праздника Сретения. Воевода Сандомирский, отец великой княгини Московской, исповедывался у отца Савицкого. Княгиня же, переменив свое намерение, предпочла исповедываться у священника светского: что случилось совершенно вопреки общему ожиданию. Однако потом узнали, что она особенно была предана отцам Бернардинам, и их преимущественно желала иметь в своей свите. Это происходило оттого, что с самого детства, вместе со всем своим семейством, она привыкла в делах духовных обращаться к Бернардинам. Некоторые из них были назначены, чтобы присоединиться в путешествии к нашим иезуитам, [203] что они и сделали, как вскоре увидим. Выехав из города Дембовиц 4-го февраля, мы прибыли в город Красну, где нашли присланного из Москвы гонца Димитриева, который вручил воеводе письмо, и просил его ускорить путешествие. Отправившись из Красны 6 числа того же месяца, мы проехали чрез города Ольшанку и Хиров, а 10-го февраля прибыли в королевский город Самбор, известный русинскими соляными ломками я огромными с них доходами, начальство над этим городом принадлежало от нескольких лет воеводе, и он выбрал его центральным пунктом своей экспедиции и местом приведения в надлежащей порядок своего имущества. Между тем как великая княгиня и воевода стоять в Самборе до конца февраля, отец Каспар Савицкий, получив обоюдное их позволение, отправляется на некоторое время во Львов марта 2-го дня великая княгиня вместе с отцом своим и целой свитой выезжает в направлении к Люблину, а на другой день догнал их отец Савицкий. А между тем они взяли в свою свиту четырех монахов ордена св. Франциска, называемых Бернардинами, которые должны были отправлять богослужение. Хотя отец Савицкий несовершенно был устранен, но главное заведование духовными делами было предоставлено Бернардинам. Сами Бернардины из почтения нашему ордену, не изъявляли неудовольствия, что им сопутствуем отец Савицкий; однако если бы его не было, кажется они не очень бы огорчились. Наконец княгиня прибыла в Люблин (на дороге путешественники прошли чрез весьма опасный брод, где опрокинулось и едва не потонуло несколько экипажей) 8-го марта, a l0-го того же месяца великая княгиня вместе с воеводою, отцом своим, посетила наш храм, где их встретили молодые клерики нашей коллегии латинской речью, и разными стихами, писанными на языки латинском и польском; высокие гости остались совершенно довольны и изъявили полную свою признательность. Потребовав потом одного из наших, великая княгиня исповедывалась у него в том же храме, вслед за чем причастилась св. Таин. Из Люблина великая княгиня выехала 14-го марта, и после десятидневного путешествия прибыла в королевский город Слоним, в субботу, и там в Слониме отцы Бернардины совершили богослужение в том доме, где княгиня остановилась. Она осталась там на страстную субботу и на праздник Пасхи, и в этот день отец Савицкий в присутствии великой княгини, воеводы и целой их свиты произнес проповедь в приходской церкви. На второй праздник Пасхи, который был 27-го марта, княгиня выехала из Слонима и прибыла в Мир, город воеводы Виленского Николая Христофора Радзивила. Там она встретила возвращавшегося от Димитрия, Ранговия, племянника папского нунция (которого нунций отправил к Димитрию с поздравлением счастливого овладения престолом Московским); с ним отец Савицкий много разговаривал и узнал от него многое о Димитрии и о состоянии целого государства Московского. Наконец путешественники 30-го марта достигли города Несвижа, где воевода Виленский принял в своем замке княгиню и воеводу Сандомирского, и два дня угощал их с большою роскошью, оказывая им всевозможное почтение.

Отец Савицкий остановился в доме нашей коллегии. Когда потом княгиня и воевода посетили нашу коллегии Несвижскую, они были [204] чрезвычайно удивлены образцовым во всех отношениях порядной, которого совершенно не надеялись найти в столь отдаленных странах. Когда воевода вступил в храм, один из учеников наших приветствовал его латинскою речью. Великую княгиню Московскую, дочь воеводы, также должно было приветствовать, и поздравительная речь была уже приготовлена, но она не была произнесена для разных причин. Именно произошло недоумение о титуле, какой следует дать великой княгине; и потому решили, лучше совершенно ничего не говорить, нежели спорить об этом предмете. Таково было мнение и самого воеводы Виленского, начальника города Несвижа.

Pag. 275 а. 1606. Когда 5-го февраля, как мы сказали, отец Андрей Ланиций, посланник великого князя Московского Димитрия к папе Павлу V, выехал из Кракова, 18-го марта прибыль в Рим, он тотчас на другой день удостоился аудиенции у папы, который потом несколько раз требовал его к себе. В храме дома профессов 2-го апреля он принес 4 монашеских обета. И тогда отец генерал ордена иезуитов в присутствии членов собрания заметил, что отцу Ланицию не достает надлежащей и соответственной высокому сану, им занимаемому, учености. Каким образом через восемь дней он был папою отослан обратно из Рима, об этом вкратце скажем ниже.

При отправлении своем из Рима в Москву, отец Андрей Ланиций 10-го апреля был снабжен инструкцией, подписанною кардиналом Сципионом Боргезе, племянником папы, которая еще теперь хранится в архиве провинции польской, и содержение которой следующее:

Отец Андрей Ланиций ордена иезуитов, от имени его святейшества, папы Павла V, должен трактовать с пресветлейшем государем, великим князем Московским Димитрием, о нижеследующих предметах:

1) Могущественный великий князь Московский, обратившись в душе и мысли своей к истинной вере, пусть обратить все свое внимание и все свои силы на войну с Турками, чтобы таким образом начало своего царствования прославить стараниями к распространении веры христианской; что бы его святейшество могло похвалить
и превозносить храбрость его светлости (Димитрия), соединенную с истинной набожностью; чтобы его святейшество мог замыслы его светлости поставить в пример славнейшим монархам христианским, для того, чтобы они, имея этот пример пред глазами, и возбуждаемы взаимным соревнованием храбрости, совершили то, что Богу будет приятно; а имя его светлости сделается бессмертным и покроется неувядаемою славою.

2) Так как монархи христианские горят желанием заключить союз против самого ужасного врага церкви, то его святейшество полагает, что они окажут тем более ревности и готовности, ежели узнают о намерении его светлости подать помощь угнетенной церкви Христовой. Потому его святейшество, понимая, что Димитрий есть самый могущественный государь, что он имеет огромное войско и обладает всеми средствами
для ведения такой войны потребными, просить его, чтобы он первый начал неприязненные действия, и первый напал бы на Турок, вместе с тем, чтобы он сам принял предводительство над войском и увенчался таким образом славой столь многих и столь блистательных побед, которые все ожидают от его храбрости и мудрости. [205]

3) Ежели Димитрий отправить своих послов к Императору, королю Польскому и другим монархам, то они найдут верных помощников в легатах его святейшества, которые единогласно с ними будут совещаться о том, какие меры принять для общего блага.

4) В то время, когда будут происходить совещания касательно общего блага всего христианства, монархи христианские должны прекратить частные свои споры и несогласия. Так как между королем Польским и его светлостью (Димитрием) существует недоразумение касательно титула его светлости, то должно стараться о том, чтобы ради маловажного этого дела не было забыто благо всего христианства. Хотя его святейшество решилось прекратить этот спор, но оно сделает все, что может послужить к сохранению и увеличение достоинства его светлости. В Риме, 10-го апреля, 1606.

Кроме того, отцу Ланицию даны были письма самого папы, одно к Димитрию, а другое к супруге его Марине.

Письмо к Димитрию было такого содержания: Святейший отец, папа Павел V, любезнейшему своему сыну Димитрию посылает мир и апостольское благословение. Так как к нам отовсюду приходили приятные вести о поступках твоей светлости, о твоем почтении к святому нашему престолу о желании твоем помочь христианству, то мы горели таким нетерпением получить от тебя письмо, что едва не обвинили несправедливо в медленности отца иезуита Андрея Ланиция, который, по приказанию твоему, был отправлен к нам в качестве посланника. Ежели кто нетерпеливо чего ожидает, всякое замедление бываете неприятным; но мы считали дни его путешествия, и как бы с высокого места смотрели, скоро ли он явится. И вот доносят нам о его прибытии. Он тотчас был представлен нам, и по нашему приказанию вручил нам письмо твое и начал говорить о тебе. Мы до такой степени были обрадованы его рассказом, что прослезились; ибо мы увидели, что для святого апостольского престола сделано тобою огромное приобретение и приращение в тех местах, где ты царствуешь мощно и мудро. Благословен Господь Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, который утешил нас среди наших беспокойств. А сколько же превратностей ты сам испытал, любезнейший сын! Еще во время твоего детства на тебя расставляли сети, ты был изгнан из отцовского и дедовского наследия, ты должен был укрываться у чужеземцев, чтобы спасти жизнь свою. Но там именно, откуда угрожала тебе самая большая опасность, там было начало твоей славы и твоего благополучия, и то, что столь необходимо как для твоего собственного счастья, так и для счастья твоих подданных, тому ты научился в чуждом королевстве, между тем как в отечестве никогда бы не познал этого. Удивительны пути провидения, и бесчисленны благодеяния Бога, которые он ниспослал на тебя, за то «то ты вполне ему посвятился. Пока ты будешь находиться под его опекою, ты будешь царствовать счастливо. Взирая на это, мы невольно восклицаем с апостолом: о, глубина премудрости Бога! как непостижимы его намерения и как неисповедимы пути его! Теперь, при помощи Божией, ты царствуешь спокойно; власть твоя утверждена на прочном основании, и возбуждает тем большее удивление, потому что ты всех превосходишь доблестью; теперь для достижения истинного счастья, ты должен стараться увеличить таланты, данные [206] тебе Богом, и прибыль с оных принести ему в дар. Ты имеешь обширное поле, в котором можешь садить, сеять и жать; в котором можешь проводить везде источники христианской набожности; в котором можешь строить здания, коих вершины будут касаться небес. И так, пользуйся выгодами места, и на нем, подобно второму Константину, первый утвердил юношество светом наук, и собственным примером покажи ему истинные обязанности христианина; первый познай сохраненную для тебя Богом обязанность просветить твое царство, и первый исполни ее. Одна только есть вера католическая; пусть будет одно только и единомыслия католиков на всем лице земли; это единомыслие да сблизить нас и свяжет самыми тесными узами любви, хотя нас разделяете неизмеримое пространство земель. Мы уверяем тебя в чувствах искреннейшей отцовской любви нашей. Ты прими любовь нашу, и так как ты можешь сделать со своими подданными, что тебе угодно, то прикажи им быть послушными голосу наместника Христа на земле, голосу единого истинного пастыря. Ланиция мы отсылаем к тебе обратно; мы делаем это неохотно, и если бы ты не требовал этого, мы удержали бы его при себе, ибо он до такой степени утешил нас своим разговором и набожностью. Однако мы поручили ему быть опять у нас в возможно скоромь времени. Он от нашего имени должен говорить с тобою о разных предметах; в особенности следуй одному золотому правилу: не доверяй ни себя, ни своих подданных еретикам, но всегда слушай советы мужей умных и благочестивых. И так, доверяй отцу Ланицию. Чтобы сделать его впредь еще милым для тебя, мы посылаем чрез него драгоценейший из даров, апостольское благословение. Дан в Риме, 10-го Апреля 1606 года, первосвященничества нашего в первом году. Адрес письма был такой: Любезнейшему нашему сыну Димитрию, царю России, великому князю Московскому, Новгородскому, Смоленскому, Владимирскому, царю Казанскому, Астраханскому, и многих других царств могущественному повелителю.

Содержание письма к Марине, супруге Димитрия, было следующее: папа Павел V возлюбленнейшей во Христе дочери посылает мир и апостольское благословение. Неоднократно мы будем впредь изъявлять твоей светлости чувства отцовской нашей любви; тебя, подобно новому растению, посаженному в вертограде Господнем, будем орошать частыми благословениями, чтобы, принося ежегодно счастливый плод, ты множилась подобно виноградной лозе, осеняющей дом твой Благословенная Господом дочь моя, да будут благословенны все сыны твои, от которых мы ожидаем, что они будут такими, какими их желаем видеть церковь, и какими она вправе ожидать их от набожности родителей, то есть всегда готовыми к распространению веры христианской. Добрые родители должны детей своих воспитывать не в лести, но в набожности и страхе Божьем; ежели с детства будут вселяемы в них эти добродетели, служащая к тем большему возбуждению каждому человеку врожденного религиозного чувства, то дети, достигнув зрелых лет, сделаются мужественными защитниками религии и ревностными ее распространителями. Тебя, возлюбленная дочь, мы просим обратить внимание на то, как Апостол приказываете воспитывать детей: сынов ваших воспитывайте в набожности и страхе Божьем. Теперь, по обязанности нашего сана, мы просим твою светлость [207] только об одном этом; а ты слушайся отцовских наших увещаний. Доверяй Андрею Лавицию, который вручит это письмо, и который откроет тебе чувства отцовской любви нашей. Люби его и орден иезуитов, спасительный для целого света; люби их так горячо, как мы любим. Апостольским благословением нашим, которое ты подучишь от Ланиция, укрепляйся в христианской набожности. Дан в Риме, 10-го апреля 1606, первосвященничества нашего в первом году. Адрес письма был такой: возлюбленной во Христе дочери Марине, великой княгине Московской.

Кроме того, папа дал письмо на имя Юрия Мнишка, воеводы Сандомирского, отца Марины, такого содержания: Папа Павел V возлюбленному сыну посылает мир и апостольское благословение. Письмо это вручит тебе возвращающейся в Москву иезуит, отец Андрей Ланиций, которому мы также поручили объявить тебе, до какой степени мы, как отец, любим тебя и все твое семейство. Твоя набожность подает нам надежду на распространение католической религии в государстве Московском, и в этом деле мы нуждаемся преимущественно в твоем совете и помощи. Ты должен сделать, чтобы могущественный государь Димитрий, зять твой, утвердил своих подданных в повиновении и почтении к святой Римской церкви. Ибо ежели души его подданных, которые хотя понятливы, но заражены многими еретическими заблуждениями, просветятся светом истинной религии, то при помощи Божьей, весь народ на перерыв будет возвращаться в лоно католической церкви, а новый монарх в глазах своих подданных будет предметом удивления и благоговения. С какой заботой мы думали об этом деде, о том [208] скажет тебе отец Андрей Ланиций; ежели захочешь пользоваться его советами, то увидишь, что они очень будут тебе полезны. Господь да вселит в душу твою то, что клонится к благу христианства, и да услышит мольбы наши. Тебе присылаем апостольское наше благословение. Дан в Риме 10-го апреля 1606, первосвященничества нашего в первом году. Адрес письма был такой: Любезному сыну нашему Юрию, воеводе Сандомирекому.

В архиве провинции Польской находятся еще и многие другие письма, как-то кардинала Сципиона Боргезе, генерала ордена иезуитов Клавдия Аквавивы и иных, написанные одни к самому Димитрию, другие к супруге его Марине, наконец, третьи к отцу Марины, воеводе Сандомирскому; но мы ограничимся теми, которые привели выше; ибо из них достаточно явствует, сколь великую надежду питал папа распространить при помощи Димитрия религию католическую в государстве Московском (которая надежда исчезла однако совершенно, как увидим, по умерщвлению Димитрия в следующем месяце), и как высоко ценил папа Андрея Ланиция, отправленного к нему в качестве посланника. Мы записали это в нашу летопись, чтобы сохранить памяти потомства.

Путешествия Марины, великой княгини Московской, было в этом месяце следующее: Выехав 1 апреля из Несвижа, она 3-го апреля прибыла в королевский город Минск, где остановилась на два дня. В этом городе с отцом Савицким случились два страшные приключения, который он записал в дневнике своем. Во-первых, когда он отправлялся на свою квартиру, напал на него с обнаженным мечем пьяный солдат, который бы непременно или убил его, [209] или по крайней мере тяжело ранил, если бы его не удержали трезвые или не столь пьяные его товарищи. Во-вторых, во время богослужения (это было в среду, на Фоминой неделе), при совершении таинства св. Евхаристии вино так сильно замерзло в чаше, что едва можно было его оттаять. Выехав из Минска 6 апреля, великая княгиня чрез неделю, именно 12-го апреля, прибыла в соседний город Оршу, лежащий на берегу Днепра, где уже последняя церковь католическая в этих странах, граничащих с государством Московскими. На другой день, по выезду из Минска, в деревне Смолевицах загорелась конюшня, при чем сгорели четыре лошади великой княгини. Чрез два дня княгиня, с большей частью своей свиты, переправилась через Днепр, и остановилась в одном предместье, которое Днепр отделял от города. Утром 16-го апреля, в третье воскресенье после Пасхи, было совершено богослужение на квартире княгини, по окончании которого отец Савицкий, сообразно месту и времени, произнес проповедь, в которой увещевал подумать всех о настоящем положении, так как вскоре они вступят на чуждую землю. Он увещевал всех вести себя так, чтобы народ Московский, варварски, схизматические и от нескольких столетий нам неприязненный, возымел бы почтение к их религии и взял бы с них добрый пример. В тот же еще день, оставив Оршу, княгиня после трехдневного пути прибыла к одной реке, на которой был деревянный мост. Средина этого моста составляет границу между Литвой и государством Московским, так что одна половина моста принадлежит королю Польскому другая царю Московскому. И так, переехав 18-го апреля чрез этот мост, великая княгиня вступила в пределы государства Московская. Вскоре появились в разных местах бояре (так Русские называют вельмож своих), одетые в богатое разноцветное шелковое платье, и вышедшие для приветствовать и встречи новой своей княгини. Проехав одну линию (говорит отец Савицкий), мы прибыли в первую русскую деревню Василевичи, где между прочими зрителями находились четыре боярина, люди честные, которые, когда я проходил мимо их, остановили меня и вежливо приветствовали. И когда я из вежливости также остановился, один из этих бояр, по-видимому, знатнейший между ними, начал меня подробно расспрашивать, кто я таков и откуда, латинец ли я или грек, монах или светский священник; имеет ли княгиня при себе греческих или сербских священников, и находятся ли в ее свите католические духовные, и каше именно. Я отвечал почти на все, но так, чтобы не навлечь на себя ненависти и не возбудить подозрения. Потом, получив от них позволение и свободный пропуск, я отправился в дальнейший путь. Вслед за тем мы прибыли в соседнюю деревню, где московский или русский священник (которых русские называют попами), во главе многочисленная народа ожидал княгиню, чтобы по русскому обычаю встретить ее хлебом и солью, что означало подданство и признание над собою ее владычества. Таков старинный обычай русских (они выходят с хлебом и солью, когда их государи возвращаются откуда-нибудь, особенно когда встречают новых своих царей); и в целом путешествии, до самой Москвы, из всех деревень и монастырей выходили встречать великую [210] княгиню хлебом и солью. В местах уже более богатых встречали великую княгиню, кроме хлеба и соли, еще иконами, медом, вином, водкой и проч. В тот же день мы прибыли в деревню Красный, наполненную народом, который пришел туда на ночлег. Княгиня с отцом своим остановилась в новом доме, для нее нарочно выстроенном; вся же свита была размещена в деревне, с не очень большими удобствами. Однако, мы нашли там достаточное количество приготовленных для нас съестных припасов, а также корм для наших лошадей. Но перед нашим прибытием в эту деревню мы должны были пройти через 24 деревянные моста, по большей части новых, выстроенных на реках или на местах болотистых, которые там находились в большом множестве. И после этого мы ежедневно встречали мосты, так что на дороге нашей в Москву переехали через 600. В Красном мы провели ночь и следующий день; а потом отправились в ближайшую деревню Лубно, отстоявшую на 7 миль. Там мы нашли двух послов: Масальского, маршала Московского государства, и Нагого, одного из знатнейших бояр, со свитою почти 2.000 всадников. Послы эти били отправлены Димитрием на встречу великой княгине, и удивили нас великолепием. Пришедши вечером того же дня, т.е. 20 апреля, на квартиру, воеводы, они приветствовали его пышною речью, в которой сначала упомянули об услугах, оказанных со стороны воеводы Димитрия, потом превозносили благодарность Димитрия, который хотя мог бы жениться на любой из принцесс христианских, предпочел однако семейство воеводы, и в благодарность за оказанные им услуги и благодеяния, избрал в супруги дочь его, и сделал ее соучастницей всех своих сокровищ и великой княгиней Московской. Речь эту произнес Масальский, человек, говоривший красноречиво на языке своем и одетый в весьма богатое платье, которое стоило около тысячи червонцев, и было украшено золотому серебром и блестящими драгоценными каменьями. Воевода отвечал скромно и коротко, вспомнил о своих услугах; за то чрезвычайно похвалил Димитрия, и сказал, что по его милостивому приглашению он охотно отправился в столь далекое путешествие. Приветствовав воеводу, послы просили, чтобы им позволено было приветствовать и великую княгиню именем своего государя. Когда им тотчас это было позволено, и когда они успешно исполнили свое поручение, то немедленно удалились на свои квартиры. Эти же послы привели с собою прекрасных лошадей и великолепные колесницы, которые прислал Димитрий, чтобы почтить великую княгиню, и чтобы она совершила в них остальную часть своего путешествия, до самой Москвы. И именно были три колесницы, богато украшенные. В таких колесницах ездят в государстве Московском, как сами цари, так и знатные бояре, и летом и зимою, для показания своего достоинства или ради великолепия. Первая и самая богатая из них была запряжена в 12 прекрасных белых лошадей; она имела крышу, наподобие маленького домика, украшенную серебряными пластинками; внутри этот домик был выстлан собольими мехами, чем государи Московские показывали свое богатство и великолепие; кроме того, со стороны было окно на подобия дверей, со вставленным стеклом. Лошадьми управляли три кучера, держа в руках шелковые красные мозжи и одетые в кафтаны из золотой турецкой материи, и украшенные [211] собольими мехами. Две другие колесницы были не столь богаты, однако также были весьма великолепны. Когда колесницы того же еще вечера были таким образом приготовлены и расставлены, утром следующего дня 21-го апреля, княгиня села в свою колесницу, и со всей свитой, увеличенной прибывшими из Москвы Русскими, отправилась в Смоленск, куда прибыла около полудня. Смоленск есть один из важнейших городов Московского государства, и главный город княжества, называемого Смоленским и Северским, земли плодородной, славной в древности, и за которую некогда были ведены многие войны между королями Польскими и великими князьями Московскими. Войны эти были ведены с различным успехом, а в последнюю из них, около ста лет до этого времени, земля Смоленская перешла в руки Русских через предательство. Смоленск лежит по обоим берегам Днепра, имеет все дома деревянные, исключая монастырей и церквей, которые большей частью из камня. Крепость города весьма сильна, и окружена высокою стеною, на которой находятся 40 башен. Внутри нет ни одного почти здания, достойного внимания, исключая некоторых церквей Русских. Никому, даже великой княгине и воеводе отцу ее, не позволено было войти в крепость; чему все не мало удивлялись. Еще более удивило нас то, что верховный воевода Смоленский, который имел главное начальство над крепостью, не вышел на встречу княгине, но выслал своего товарища (ибо у Русских обыкновенно два начальника в крепостях), сей последний встретил нас перед городом и конвоировал нас. Когда мы прибыли в предместье, нас встретило пешее войско, расставленное по обе стороны, так что великая княгиня и вся ее свита должны были проезжать по оставленной между рядами дороге. Все были вооружены копьями, одеты в красное платье, и довольно воинственного вида. Таких солдат мы после еще видели в разных местах государства Московского. Пробыв в Смоленске два дня, княгиня 24 апреля отправилась далее и долго должна была остановиться над Днепром, за деревней Пневым, где в Днепр вливаются две довольно значительные реки. Нужно было переправляться чрез доски, уложенные в виде лежачего моста; и когда за княгиней и воеводой начала тесниться их свита, то доски сломались, при чем потонули некоторые из людей воеводы Сандомирского, между прочими господин Томашевский, слуга господина Тарновского; прочие спаслись с большим только трудом. Оставшаяся по той стороне реки свита благополучно переправилась на следующий день, отец Савицкий между первыми. В тот же еще день она догнала княгиню в Дорогобуже, где та провела следующий день, т. е. 27 апреля. Потом, оставив Дорогобуж 28-го апреля, княгиня прибыла в Вязьму. Потому, последнего числа апреля, которое было пятым Воскресеньем после Пасхи, и в которое Русские празднуют свою Пасху, княгиня прибыла в село Гжатск, где провела ночь. Воевода, вызванный в Москву, выехал вперед, вместе с сыном своим, старостой Саноцким, с воеводой Вишневецким и с господином Тарлом. Таково в этом месяце было путешествие; в следующем месяце расскажем об остальном.

Pag. 283. Под 2-м числом мая, в которое княгиня прибыла в Можайск, в город государства Московского, славный иконой св. [212] Николая, разной работы, мы читаем в дневнике отца Савицкого, что с ним случилось очень неприятное приключение. Третьего числа того же месяца, он встретил одного Русского попа, и начал с ним откровенный разговор, касательно предметов религии и способа читания молитв в честь Пресвятой Девы. Ибо у русских есть и более короткие молитвы, которые они читают на четках. После каждой такой молитвы произносятся следующие слова: Господи помилуй, что значить по латыни Domine miserere. При этом случай отец Савицкий просил попа, нельзя ли ему видеть икону св. Николая, на поклонение которой стекается народ из целого Московского государства. Поп обещал свое в этом деле содействие, и присоединился к отцу Савицкому и его товарищам. И когда все вмести вышли, то узнали, что и великая княгиня пошла посетить ту же икону Николая, и что целая святыня наполнена ее свитой. Потому отец Савицкий должен был несколько подождать, и решился употребить это время на посвещение одного из главных монастырей Можайских. И так, он просил, чтобы его впустили; но это было сделано только тогда, когда поп начал просить за Савицкого. Он вступил на довольно обширный двор монастырский, где нашел нескольких ожидавших его чернецов (так Русские называют своих монахов). Он их приветствует, а они кланяются ему низко, по обычаю Русских. Потом его приглашают пить холодное пиво или мед, что он принял ради вежливости. Потом он начинает расспрашивать о состоянии монастыря, и осведомляется, где начальник монастыря. Тогда один из монахов, который казался более рассудительным, отвечал: игумен наш (этим греческим словом. Русские обыкновенно называют начальника монастыря) молится Богу во внутренних келиях монастыря, и никто не имеет к нему доступа, кроме одного монаха, который иногда приходить к нему, чтобы удовлетворять его потребностям. Получив такой ответ, Савицкий поздравил монахов, что имеют такого начальника, и начал разговаривать о других предметах. Во время разговора вдруг является человек довольно приятной наружности, с большой бородой, одетый как другие чернецы, и приветствует Савицкого; а когда тот спрашивает, кто это такой, то ему отвечают, что это сам игумен, который пришел сюда ради гостеприимства. И так, Савицкий приветствует игумена, который в свою очередь ему кланяется, но очень шатается, не может сказать ничего связного, и чем более хочет говорить с Савицким, тем менее может сделать это. Наконец Савицкий, внимательно всмотревшись в игумена, увидел, что этот достопочтенный отец, о котором говорили, что он молился Богу, молился стаканом, и что вследствие излишнего созерцания, у его отнялся язык и подкосились ноги. Но и другие чернецы были таких же обычаев; ученики брали пример с учителя. Увидев это, Савицкий начал приближаться к дверям монастыря; но монахи побежали за ним со стаканами, и особенно игумен, который вышел даже за ворота монастыря со стаканом меду, более принуждал, нежели приглашал Савицкого, чтобы он пил. И это неудивительно, ибо в целом Московском государстве монахи и попы преданы пьянству. Оставив монастырь, Савицкий спешил к иконе св. Николая. Крепость находится в самом [213] конце города, и окружена со всех сторон рвом, валом и стеной. При входе она имеет каменные ворота, над которыми, во внутренней части крепости, по девой стороне ведет через сени и темный коридор каменная лестница к часовне Св. Николая. Когда мы туда прибыли, то нас впустили в самую часовню, по левой стороне коей находится другая, меньшая часовня, отделенная с обоих сторон особенной стеной, и везде богато украшенная прекрасными картинами, представляющими чудеса св. Николая. В средине находится икона св. Николая во весь рост, вырезанная из дерева, имеющего цвет желтый, или потому, что такое уже дерево, или потому, что дерево это окрашено желтою краскою, или же по причине старости. На иконе шелковые ризы, подобные тем, какие надевают греческие священники во время богослужения. Риза до самого пояса украшена золотыми и серебряными пластинками, которые приносятся в дар теми людьми, которых Бог услышал молитв ради св. Николая. В правой руке св. Николай держит меч, а лицо его выражает более строгость, нежели доброту. Bсе русские чрезвычайно почитают эту икону и часто приходят, чтобы поклониться ей. Никого не впускают в святыню с оружием, и когда я вошел (говорит Савицкий) с одним только кинжалом, то протопоп, имеющий надзор над святынею, вырвал у меня кинжал из рук, бросил на землю, приказал его вынести за двери, чтобы не была нарушена святость места. Осмотрев все, мы благодарили протопопа за его услужливость, которую он оказал нам, чужеземцам, показав нам столь славную икону этого святого. Потом мы пошли в крепость, и вступили в один прекрасный каменный храм, находившийся почти в самой середине крепости. Там, на правой стороне храма, мы увидели другую икону св. Николая, во весь также рост и резной работы, только меньшую, нежели первая; она стояла у стены, была покрыта ризами и украшена золотом и серебром, в правой руке держала сделанную из серебра державу. Когда мы спросили, для чего первая икона держит в руках меч, а другая державу, нам ответили, что первой иконе преимущественно поклоняются во время войны, а второй во время мира. Говорили еще, что в этом храме находится один человек, который для покаяния и ради нравственного усовершенствования уже тридцать лета ходить нагим, и которого почитают как святого. Но нам не хотели показать его, хотя недавно перед тем его показывали другим нашим товарищам, которые перед нами были в крепости и от которых мы узнали об этом человеке. И так, осмотрев все, что только могли, мы оставили крепость и разошлись по нашим квартирам. Вот что рассказывает отец Савицкий в своем дневнике.

(Annus Domini 1606 — 4 Maji. Pag. 287, § 73). Но обратимся опять к путешествию великой княгини Московской и к отцу Савицкому. Оставив Можайск 4-го мая, в самый день Вознесения Господня, мы прибыли в Кубинск, а потом 6-го мая в город Вязьму. Там, кроме великолепного дворца, находился еще замечательный храм, окруженный многими башнями, а внутри украшенный прекрасными картинами. Так как по приказанию Димитрия в этом месте следовало оставаться четыре дня, то отец Савицкий, по случаю праздника св. Станислава, совершил богослужение и произнес проповедь в присутствии княгини и ее двора. Выехав [214] из города Вязьмы 9-го мая, и совершив четыре мили, княгиня прибыла в одно место с приятными окрестностями, лежавшее между холмами, и отстоявшее от самой Москвы не более как на полторы мили. Там мы нашли многие палатки, окруженные укреплениями; палатки эти были из белого полотна, и расставлены таким образом, что представляли вид лагеря. Димитрий велел разбить эти палатки для того, чтобы княгиня, после трудностей далекого путешествия, могла в них отдохнуть, а с другой стороны, чтобы показать свое великолепие. И действительно, между этими палатками находились некоторые, возбуждавшие всеобщее внимание. Особенно мы дивились трем палаткам, весьма драгоценным и изящным. Одна из них, самая большая, находилась в средине лагеря и представляла вид пышного дворца. Внутри были прекрасные иконы Спасителя и святых, вышивной работы и под каждой иконой находилась надпись русскими буквами. Потом по сторонам в виде круга был написан 23-й псалом, на четырех различных языках: русском, латинском, сирийском и арабском, украшение истинно царское и достойное монарха христианского. И в этой самой палатке отправлялось богослужение, пока княгиня там оставалась, в присутствии ее и ее свиты. Оставалась она там до 12-го мая, то есть до дня, предназначенного для ее въезда в столичный город Москву. В этот день, с самым рассветом (говорит отец Савицкий в своем дневнике), княгиня отправила ко мне своего постельничего, и велела мне придти к ней. Постельничий нашел меня среди полей под ветвями, из которых я сделал себе шалаш и в котором отдыхал, извещает меня о приказании княгини, и велит спешить к ней как можно скорее, говоря, что она в этот день особенно хочет слушать богослужение. Услышав о богослужении, я подумал не ошибка ли, что она зовет меня для выслушания исповеди и для причастия, так как во все время путешествия духовниками ее были отцы Бернардины. Потому я еще раз спросил постельничего, хорошо ли он понял приказание княгини; но так как он оставался при том, что зовут меня, а не кого другого, то я взял нужные для богослужения вещи и отправился в лагерь. Прибыв туда пред восходом солнца, нисколько подождал, дока в палатке княгини был поставлен алтарь и сделаны другие необходимый приготовления. Когда все было окончено, я вошел в палатку, где княгиня уже ожидала меня; а на вопрос мой, что она мне прикажет, она мне ответила, что хочет исповедываться и причаститься в этот день торжественного своего въезда. И так, я сел, исповедывал ее, а потом причастил. По окончании священнодействия, я приблизился к ней и просил ее, чтобы, когда она воссядет на престол, она не забыла о своих обещаниях, сделанных некогда и папскому нунции и многим другим лицам, то есть, что она будете убеждать своего супруга Димитрия к ревностному распространению католической веры, и не забудет об ордене иезуитов, оказавшем ему столь великие услуги. Кроме того, я просил еще, чтобы она позволила мне доступ к себе и к Димитрию, что в государстве Московском сопряжено с большими затруднениями для иностранцев. Она выслушала все это благосклонно и ответила, что будете в этом деле употреблять все свои старания; после чего отпустила меня со всеми признаками своего расположения. Почти в то же время [215] начали делать все нужные приготовления для торжественного въезда княгини. Отец Савицкий пошел вперед и вступил в дом, назначенный Димитрием для сопровождавших его в Москву наших иезуитов. Он прибыл туда рано до полудня, и нашел в добром здоровье отца Николая Цыровского (ибо отец Ланиций не возвратился еще из Рима, и потом вовсе не возвращался). После взаимного приветствия и после окончания богослужения, отец Савицкий, вместе с Цыровским, пошел смотреть въезд княгини, который был чрезвычайно великолепен и удивил его истинно царскою пышностью и блеском. Много можно рассказать о нем (говорит отец Савицкий), но мы ограничимся только следующим. Две были в то время нации, от нескольких веков не только соперничествовавшие, но даже одна другой неприязненные, поляки и русские, которые, пользуясь этим редким случаем соревнования, старались превзойти одни других пышностью и великолепием, и удостоиться пальмы первенства у Димитрия и его супруги. Русские далеко превосходили поляков числом людей и лошадей, а также пышной одеждой, которую они имели обыкновенно надавать в торжественные дни. Поляки напротив отличались людьми, оружием и конями, воодушевленными воинственностью и были украшены разными драгоценными военными принадлежностями, так что обращали на себя всеобщее внимание. Княгиня ехала в великолепной колеснице, запряженной в 12 лошадей, в сопровождении бояр Московских, которые шли пешком из уважения и окружали колесницу. Прибыв к крепости (которая чрезвычайно велика и окружена весьма высокою стеною, валом и рвом) и въехав в ее ворота, колесница княгини уже через несколько шагов остановилась пред одним монастырем, находившимся по правой стороне внутри крепости, в котором жила вдовствующая мать Димитрия. Она, по приказанию Димитрия, приняла у себя княгиню с большими почестями и оставила при себе на следующие дни. Сам Димитрий в тот же день вышел из своего дворца с большой свитой, и приветствовал свою супругу; целая же свита княгини, не включая некоторых оставленных при ней женщин, разошлась в назначенные ей квартиры. Таким образом происходил этот въезд.

Прежде нежели приступим к изложению событий следующих дней, расскажем о тройном несчастном для наших иезуитов знамении, которое отец Савицкий записал в дневнике своем. Первым зловещим знаком было то, что, вступив в пределы государства Московского и везде встретив хорошие и удобные мосты, по мере приближения нашего к самой столице мы должны были проезжать чрез мосты весьма неудобные, хотя в этих местах ожидали совершенно противное. Во-вторых, когда мы въехали в самую Москву, нам были отведены квартиры каждому порознь, так что мы были рассеяны по всему городу, который почти столь же обширен, как и Рим; некоторые из нас обратили на это свое внимание, и справедливо негодовали. Наконец княгиня, остановившись в вышесказанном монастыре, никак не могла допроситься, чтобы в день Пятидесятницы было позволено католическим ее священникам совершить пред нею богослужение, хотя ее приятели и родственники, приходившие к ней с поздравлениями, имели ежедневно у нее доступ. Все это беспокоило нас [216] касательно успеха наших замыслов. И опасение наше не было неосновательно, ибо вскоре самый исход дела показал, что все это было приготовлено и придумано хитрыми русскими ко вреду нашему и нашей религии. На другой день, то есть 13-го мая, который был субботой Пятидесятницы, все мы, записанные каждый по имени (говорить отец Савицкий), пошли целовать руку Димитрия, около двух часов до полудня. Мы вошли в обширный и великолепный дворец, где Димитрий ожидал нас с целым своим сенатом и высшим духовенством. По левой руке был поставлен в приемном зале упирающийся на двух серебряных львах трон, который Димитрий недавно перед тем приказал сделать. Богато украшенный золотом, серебром и драгоценными каменьями, по мнению золотых дел мастеров, он стоил 150.000 злотых. На нем сидел царь, возложив на себя знаки царского достоинства и блистая золотом и драгоценными каменьями. Перед ним с каждой стороны стояли по два человека, которые имели платье, шляпы и сапоги белые, и которые держали в руках символы государства. Пятый же, стоявший подле самого царя, держал обнаженный меч. По обеим сторонам сидел сенат Московский. На право от царя сидел патриарх с митрополитами и владыками, каждый по своему сану, а подле патриарха стоял один священник с блюдом, на котором лежал крест. С левой стороны сидели высшие дворяне, приглашенные в сенат. Далее, по обеим сторонам зады были бояре, числом сто, одетые в золотое платье. Вступив в залу и увидев царя, мы из уважения остановились в шагах десяти от его трона. Потом в том же самом порядке, в каком мы были записаны, каждый из нас, по приказанию канцлера царского, подходил целовать руку Димитрия, после чего возвращался на прежнее место. Наконец Мартин Стадницкий, кастелян Саноцкий, произнес речь, в которой от имени воеводы и прочих поляков приветствовал Димитрий и поздравлял его с приобретением отцовского престола. После этого Димитрий, призвав к себе канцлера своего, приказал ему ответить нам, что царь весьма рад таким гостям, как мы, что он их приветствует и изъявляет им свое расположение и милость; что канцлер Афанасий исполнил в краткой плавной речи. Воевода сел на несколько низшей скамейке, как бы у ног сенаторов. По окончании нашего приема явились послы короля польского с письмами и подарками. Николай Олесницкий, кастелян Малогостенский, и Гонсевский, староста Велижский, от имени короля приветствовали Димитрия, вручили письма и представили подарки, обоюдно посылаемые между этими нациями. Тотчас же возник спор касательно титулов, и в первом порыве гнева письма не были приняты; однако потом их взяли, а после были допущены к целованию царской руки.

После праздника Пятидесятницы иди 16-го мая, княгиня, по приказаний Димитрия, была привезена из монастыря, в котором она находилась, во внутренность замка, где для нее и ее свиты была отведена особенная часть дворца. Там, в продолжение почти полутора дней, она приготовлялась к венчанию на царство. И так, в назначенный день, 18-го мая, к замку сходится огромное множество русских, поляков и разных иноземцев, и вместе с тем звонили в колокола во всех церквах [217] Московских. Колокольный звон начался еще от полуночи. Потом около полудни княгиня выходить вместе с царем Димитрием и идет прямо в храм Пресвятой Богородицы, в котором коронуются все государи Московские. Она идет дорогой, устланной золотыми коврами, упираясь правой стороны на воеводу отца своего, а с левой на одну знатную Московскую матрону; за нею следует знатнейшее дворянство русское и польское. Она была принята патриархом и духовенством Московским, которое, встав в ряды, ожидали ее внутри храма. Потом она была помазана и коронована по обряду церкви греческой, и после одного или двух часов отвезена обратно во дворец с той же пышностью. Во время обратного шествия некоторые знатнейшие вельможи Московские несли в руках чаши, наполненный золотыми и серебряными монетами, которыми они бросали в народ. Это делалось по примеру других государей, оказывавших таким образом свою радость и щедрость при таком священном обряде. Княгиня была отвезена во дворец, вся свита ее отослана, а в тот день не было приготовлено никакого брачного пира, так как все были утомлены и было уже несколько поздно. Димитрий послал одного из своих царедворцев, чтобы объявить, почему в этот день нет пира, и пригласил всех на второй день. И так, пир приготовлен был на следующий день, и приглашены на него все знатнейшие лица, но так как это было в пятницу после Пятидесятницы, то все русские, а также многие и из наших видели в этом большой соблазн. Особенно русские чтят пятницу постом, воздерживаясь в этот день не только от скоромных явств, но вообще от всякой роскоши в образе жизни. Потому многие роптали, и истолковывая это различно, видели зловещее предзнаменование; даже многие католики польские чрезвычайно удивились этому и не одобрили. Но нужно было покориться воле царя, от которой все зависало. Приготовленный пир не соответствовал нашим ожиданиям, и был приспособлен к обычаям и вкусу русских. Пиршество продолжалось несколько дней, Русские, притворно изъявляя радость, рукоплескают Димитрию, а между тем приготовляют давно замышленную измену, готовят смерть Димитрию и всем полякам, секретно составляют заговор, выжидают удобного времени и, наконец, назначают день для совершения злодеяния. Трое было главных виновников заговора, три родные брата Шуйские, Василий, Дмитрий и Иван, из древнего рода русского. Эти три брата мало по малу привлекли на свою сторону весьма многих вельмож, или соединенных с ними узами родства, или обязанных им за благодеяния, но между народом имели очень мало соучастников, так как они не смели дело такой важности и столь таинственное доварить народу. Но об этом мы вскоре скажем подробнее.

(Pag. 290). Хотя заговорщики всеми силами старались скрыть все более и более созревающую измену, однако многие поляки, а также некоторые из преданных Димитрию русских, пронюхали ее, а даже 24-го мая те же поляки узнали, что в следующую ночь всех их хотели зарезать; схвачены были также некоторые заговорщики из русских и посажены в тюрьму. Вести эти устрашили всех, которые прибыли из Польши, и даже самых послов королевских, а Димитрия предостерегали в последнюю неделю ежедневно почти разная лица; но он как бы в [218] наказание от Бога, таким образом, обманутый и преданный своими русскими, которым слишком доверял, не опасался ничего ни для себя, ни для других, и приписывая страх этот малодушию поляков, обещал им совершенную безопасность. Даже накануне рокового дня, в который он был убит, в то время, когда царь осматривал своих лошадей, один немец пробрался к нему и подал ему карточку, в которой было написано, что следующий день назначен для исполнения злодейского замысла. Димитрий, прочитав карточку, разорвал ее, и не обратил никакого внимания на это предостережение. В тот же день сам воевода Сандомирский, убежденный просьбами Поляков, пошел к Димитрию, и от имени их объявил ему об угрожающей опасности. Но Димитрий нисколько не испугался, и все это дело предоставил себе самому. Он даже отправил секретаря своего к польским наемникам и велел сказать им, чтобы они ничего не опасались, перестали бы тревожить и себя и других, и что он строго накажет того, кто будет продолжать говорить об этом деле и таким образом поддерживать страх. По приказанию Димитрия, секретарь отправился в тот же день и к послам королевским, обещал им полную безопасность, и оставил их не прежде, как в первом часу ночи. Это была воля Божья, которая допустив такое ослепление и упрямство, скрытно приготовляла заслуженную и справедливую погибель Димитрия. 1) Ибо Димитрий много изменился, и не был уже похож на того Димитрия, который был в Польше. 2) О вере и религии католической (вопреки столь многим обещаниям) он мало думал. 3) О папе, которому, по словам посланных из Польши писем, он посвятил и себя и своих подданных, теперь он говорил без уважения и даже с презрением. 4) Па словам достоверных свидетелей он предан был плотским грехам и, как говорили, имел разные сношения с колдунами. 5) Все еретики имели к нему доступ, и он преимущественно следовал их советам и наущениям. Он возгордился до такой степени, что не только равнялся всем монархам христианским, но даже считал себя выше их, и говорил, что он будет, подобно какому-то второму Геркулесу, славным вождем целого христианства против Турок. Он самовольно принять титул императора, и требовал, чтобы его так величали не только собственные подданные, но даже государи иностранные. 6) Короля Польского, Сигизмунда III, которому он был обязав столь многими благодеяниями, не только оскорбил словами, но даже вознамерился лишить государства. 7) О своей мудрости, могуществе, справедливости был столь высокого мнения, что никого не почитал себе равным, а даже презирал некоторых монархов христианских, добрых и могущественных. Наконец он господство свое почитал за вечное. Но несчастный не знал того, который наделяет царствами и передает их по своей воле кому он хочет; и таким образом он свергнул в пропасть и себя и своих. Прежде нежели опишу это (говорит отец Савицкий), я упомяну о кратком разговоре, который я имел с ним сам на сам. Два дня до своей смерти он, или по собственному побуждению, или по просьбе княгини, от которой, как я уже сказал выше, я просил это в самый день ее въезда, он потребовать меня к себе чрез одного из своих отроков. Это было 25-го мая, в который день мы, по нашему календарю, вместе с прочими [219] Поляками, отдельно праздновали торжество Божьего тела. Войдя в его спальню, в которой он один, удалив всех свидетелей, ожидал меня, я поклонился ему с подобающим столь могучему монарху почтением, и поцеловал его руку. Потом в краткой речи я поздравил его с приобретением престола, и молил Бога, чтобы он ниспослал на него все дары свои. Он ответил более длинной речью, и поздравляет самого себя с тем, что видит в добром здоровье такого дорогого для него друга, каков я, потом говорит, что он готов все сделать, чтобы оказать мне свое расположение и благодарность. Тогда я вручил ему письмо и подарки отца генерала нашего ордена; подарки были присланы не только отцом нашим генералом, но даже самим папой, и состояли в драгоценных каменьях, и в золотых и серебряных пластинках с портретом папы; кроме того, папа прислал ему индульгенции. Димитрий все это принял благосклонно. Потом встал с седалища и начал прохаживаться по комнате, а когда я все стоял в это время, то он мне подал знак, и почти притянул руку, чтобы я вместе с ним прохаживался и таким образом продолжал разговор. Я сделал, что мне было приказано, и пользуясь столь благоприятным случаем, начал разговаривать о делах, касавшихся религии, и начал припоминать ему некоторые из его намерений; наконец я просил, чтобы он высказал их ясно, ибо для того начальство мое прислало меня в Москву, чтобы я узнал его волю, по узнанию которой, я буду употреблять все старания для приведения ее в исполнение. Тогда он тотчас выразил намерение основать в Москве иезуитскую коллегию; ибо, говорил он, весьма желает, чтобы в возможно скором времени возникли школы, снабженные опытными наставниками. И когда я возразил, что это нельзя сделать вдруг, по причине неимения учеников, которых сначала должно собрать и распределить, он ответил, что непременно хочет, чтобы его иждивением из разных мест были собраны мальчики несколько уже приготовленные и зрелые для школы, и чтобы, таким образом, тотчас открыть школы. На это я ничего не сказал; потом собравшись с мыслями, я не смел ни прямо порицать его намерение, ни одобрить оное, но сказал в общих словах, что все, что только возможно, будет сделано по первому приказанию и повелению. Потом он начал другой неожиданный разговор, не помню уже по какому случаю; он начал говорить о многочисленном своем войске, которое имеет теперь, и которое простирается до 100.000 человек, и прибавил, что он еще не решил, против кого вести это войско, против язычников, ли и неверных, или против кого другого. И тотчас он начал жаловаться на короля Польского за то, что он не хочет признать следующего ему титула; говорив об нем с негодованием, он наконец замолчал. Я полагал, что нечего уже более спрашивать его об этом предмете, и потому сказал только следующее: что я всю надежду полагаю на божественное провидение, которое не допустить, чтобы такое несогласие и вражда существовали между столь могущественными монархами. Потом я старался узнать от него, намерен ли он меня отослать или удержать при себе, и когда я увидел его намерение удержать меня, то я смелее начал просить, чтобы он позволил мне свободный к себе во всякое время доступ; ибо я должен буду приходить к нему для совещания и [220] для предложения ему моих планов. Он обещал это, и подойдя скорыми шагами к дверям, отворил их, и призвав одного из секретарей своих, польского еретика, которому в моем присутствии приказал докладывать обо мне каждый раз, когда я буду приходить. Наконец, когда день клонился уже к вечеру, он сказал, что в другой раз будет говорить подробнее; а теперь он хочет еще навестить мать свою, как приличествует сыну. Таким образом, он отпустил меня со всеми знаками своего расположения, после этого разговора, продолжавшегося почти целый час. И это был (говорит отец Савицкий) первый мой с ним разговор и последний; ибо через два дня он погиб от заговора предателей. И об этом скажу то, в чем удостоверились послы королевские, пребывавшие в Москве в течение двух с половиной лет; все же прочие рассказы, которые вымышлены и один другому противоречит, я пропущу совершенно. И дело это произошло следующим образом. Когда Димитрий, в течете этой последней недели, столько раз был предостерегаем, и не смотря на то пренебрегал всеми предостережениями, то заговорщики, опасаясь, чтобы вследствие все более и более частых подозрений Поляков замыслы их не обнаружились, решились не терять времени. И так, с рассветом 27 мая, при самом почти восходе солнца, они начали давать условленный знак звоном колоколов, которых при каждой церкви висит несколько. Димитрий, устрашенный необыкновенным звоном, соскочил с постели, и спросила у хранителя дверей, русского, Андрея Бонаха, что такое значит этот колокольный звон в столь необыкновенное время. Тот, сам один из соучастников заговора, ответил, что это есть знак, так как в городе запылал пожар. Но он так думал (как сам он потом сознался пред нами): огромный пожар вскоре и тебя сожжет. Димитрий возразил: прикажи скорее потушить пожар. Сказав это, он опять лег в постель, но через несколько минут, при постоянно увеличивающемся звоне, он слышит крик людей, врывающихся в замок; они везде разносят страх и смятение, овладевают замком, врываются во дворец при помощи прежде уже подкупленных русских телохранителей, и выламывают двери. Выбегает начальник дворца Петр Басманов, который верно был предан Димитрию и которого тот сделал главным предводителем всего русского войска, и старается удержать врывающихся, но на него тотчас все бросаются, и покрытый многими ранами, он падает мертвым на самых ступенях дворца. Димитрий, чрезвычайно устрашенный внезапным шумом, отворяет окно, и видя собственными глазами угрожающую опасность, в ужасе бежит к княгине, и громко кричит: ужасная измена, ужасная измена! Потом, оставив супругу, он бежит из одной комнаты в другую, и наконец подбежал в одному окну, которым хотел спуститься, чтобы избавиться от рук разъяренных заговорщиков. Но выглянув этим окном и увидев, что оно слишком высоко и что он не может выскочить без опасности, он остановился и не знал что делать, смотрел кругом себя, как бы ожидая от куда-нибудь помощи. В это самое время врываются заговорщики, которые по всему дворцу следовали по пятам его. Один из них выбегает вперед, схватывает Димитрия все еще в нерешимости стоявшего у окна, и выбрасывает его. Упав всей [221] тяжестью своего тела, Димитрий расшиб себе колено, внизу тотчас подхватили его стрельцы, сами соучастники заговора, и предают его в руки пяти бояр, главных начальников заговора. Говорят, что когда стрельцы несли его, он давал им больная обещания, ежели они захотят остаться ему верными и защитить его против вероломных бояр, но напрасно. Ибо стрельцы, хотя сами и рады были помогать Димитрию, но боялись бояр, в руках которых теперь находилась вся власть. И так, они отнесли его к боярам, где Димитрий был покрыт обвинениями и ругательствами, и где ему не дали произнести слова. Особенно обвиняли его в том, что он, не будучи связан узами родства с домом великих князей московских, но будучи человек простого звания и известный многим как своим родом, так и собственным именем (его называли Гришкой или Григорием Отрепьевым), осмелился присвоить себе царство, самое могущественное в мире христианском. Когда такими и теми подобными обвинениями бояре насытили свою ярость, один из них, по имени Волохин, первый пустил в него стрелу и пронзил его так, что он тотчас упал; и когда он еще боролся со смертью, подбежали другие, обнажив мечи, покрыли его многими ранами и умертвили самым ужасным образом. Убитого потащили к тем воротам замка, которые вели в город. И так как около этих ворот, во внутренней части замка, находился монастырь, в котором жила мать убитого Димитрия, то заговорщики там останавливаются, вызывают мать и, показав ей труп, спрашивают, истинный ли этот сын ее Она сначала молчит от страха, а потом дрожащим голосом произносит: вы это лучше знаете. Но когда заговорщики настаивали, чтобы она выразилась яснее, то побуждаемая или страхом или истиной, она решительно объявила, что это вовсе не ее сын. Это сделалось причиной того, что в последствии многие сомневались, был ли это истинный Димитрий или самозванец. Но Русские, успокоенные этим ответом, потащили труп за северные ворота замка до большой площади, находящейся пред замком. На этой площади находится круглое место, выложенное кирпичом, на несколько ступеней возвышенное над землей, где государи Московские имели обыкновение сидеть в известное время и говорить с народом о делах важных. Туда заговорщики потащили труп Димитрия, и положили его на столь, чтобы каждый мог его видеть, ругаться над ним и поносить его. У ног Димитрия они положили труп Басманова, верного его приверженца, также ногой, и также, чтобы каждый мог смеяться над ним; потом, приставив стражу, оставили оба трупа на этом месте. Потом собран был народ, разделен на отряды и вооружен чем попало; отряды эти под предводительством бояр и попов, двинулись к жилищам всех Поляков, пришедших с княгинею и воеводою, и грабят их. Народ нападает на людей, живущих тихо и спокойно, ограбляет их, убивает, изливает на умерщвленных всю свою ярость, и целый этот день посвящает ужаснейшей резне. Убитых было около 400, раненых огромное множество; ограблены все, исключая послов королевских и тех Поляков, в жилища которых не ворвался народ Жилище воеводы, находившееся внутри замка, бояре защищали от разграбления; но потом они пришли сами и взяли все сокровища. Они без сомнения, изрезали бы всех, ибо [222] таково было их намерение; но некоторые были спасены божественным провидением, а другие, защищаясь в своих жилищах до последней крайности, заключили договор, обеспечивший им жизнь. Тоже божественное провидение сохранило наших католических монахов невредимыми, сверх всякого ожидания; хотя двери нашего жилища были выбиты, само жилище разграблено, а двое из прислуги вашей, вышедшие на улицу при начале мятежа, тотчас же были убиты. При самом начале осады нашего дома, когда народ выламывал двери, и когда мы подозревали то, что действительно случилось, то есть что Димитрий убит или уже назначен для мести народа, и когда следовательно и мы приготовились к смерти, мы собрались в домашней нашей церкви, в которой ежедневно совершали богослужение. Было нас трое (говорить отец Савицкий), именно я и еще двое из наших, так как отец Николай Цыровский с самого еще утра пошел в жилище польских солдат. В домашней церкви мы предались Богу, во власти которого была и жизнь наша и смерть. В это время отцу Савицкому пришло на мысль отслужить обедню, и у алтаря Божьего спокойно ожидать того, что будет угодно провидению. Но так как не было чаши, ибо одну спрятал отец Николай Цыровский в неизвестном нам месте, а две другие не были в доме, то нельзя было совершить таинства. И так, мы предались Богу, лишившись надежды на спасете, и ожидая верной смерти, так как разъяренные Русские вламывались уже в дом наш с оружием.Ho божественное провидение нашло два средства для нашего спасения. Во-первых, дом наш прилегал к дому купца из Литвы, которых было в Москве большое множество. Во-вторых, часть забора между нашим домом и домом купцов за несколько дней обвалилась; и потому мы жили как бы в одном с купцами доме. При увеличивающемся смятении, когда дверь нашего жилища была выбита, купцы дали нам у себя убежище и сохранили нас невредимыми, хотя с большой опасностью, как для нас, так и для них самих. Ибо один схизматик, ненавидевший католиков, увидев нас в доме купцов, начал роптать и требовать, чтобы мы были преданы в руки разъяренных русских; мятежники действительно сделали нападение на дом купцов, но были отбиты другими русскими, которые охраняли этот дом; упомянутого же схизматика купцы литовские большими обещаниями привлекли на свою сторону. И так, мы целый день во все продолжение мятежа, провели в доме купцов, хотя были в постоянном страхе, так как разъяренный народ наполнял все улицы города, и везде разносил смерть. Наконец вечером, около захождения солнца, мятеж успокоился, и мы провели ночь несколько спокойнее, хотя и не могли спать. На следующий день, 28 мая, Александр Гонсевский, один из послов королевских, еще в Польше коротко знакомый с Савицким, просил у русских, поставленных для защиты послов, отправить кого-нибудь, чтобы разузнать об отце Савицком и о других наших монахах. Он сделал это еще вечером предыдущего дня, но купцы литовские тогда еще опасались за нас и ничего не хотели сказать ни об отце Савицком, ни о других монахах. И так, в этот день пришли некоторые бояре вместе со стрельцами, взяли Савицкого у купцов литовских, не опасавшихся уже измены, и отвели его в дом послов. Хотя стража, поставленная у дома купцов, видя [223] отца Савицкого, потребовала его у купцов, так как они впустили его в дом свой без ее ведома, и хотя она два раза останавливала отца Савицкого, но купцы привлекли ее на свою сторону обещаниями и подарками, и она оставила Савицкого в покой. Отец Савицкий шел среди убийц, не обмывших еще рук своих от невинной, пролитой ими крови, и устремивших на него дикий взор; они спрашивали, кто он таков и откуда? Когда сопровождавшие его русские ответили, что это священник литовский, из свиты посольской, то мятежники беспрепятственно пустили его в дом послов. Прибыв туда, отец Савицкий весьма ласково был принять послами королевскими, особенно Александром Гонсевским, который во все время своего пребывания в Москве оставить его в своем доме, оказывал ему всевозможную помощь, и осыпал щедротами его и его двух товарищей. Ибо отца Цыровского не было там в это время; отправившись накануне мятежа в жилище польских солдата, с которыми год тому назад он пришел в Москву, и совершая там при самом почти начали мятежа богослужение, он остался у этих солдат. Правда, по просьбе отца Савицкого, послы взяли Цыровского к себе; но любовь, соединившая Савицкого с Цыровским, вскоре разъединила их. Взаимно поздравив один другого, что они избежали смерти, они начали разговаривать о том, совершенно ли оставить польских солдат, или же продолжать по-прежнему иметь над ними духовную опеку. Оставить их советовала собственная безопасность, взаимная помощь и то обстоятельство, что в целой Москве были только два иезуита; с другой стороны, пламенное желание солдат и крайняя необходимость (ибо они не имели другого священника) требовали, чтобы один из нас остался у них в это время и был их духовным отцом. А так как отец Каспар Савицкий был старший в сане, то отец Николай Цыровский просил его позволить ему возвратиться к прежней должности и продолжать пещись духовным благом солдат. Они пожертвовали собственным утешением, которым наслаждались бы от сожительства в столь трудное время, и заботились более о духовном благе воинов. И так, обнявшись и поцеловавшись в любви и мире, эти два мужа, соединенные душевно, раздались телесно. Отец Савицкий оказал отцу Николаю нужное пособие, и поделился с ним некоторыми вещами, которые божественное провидение сохранило чудесным образом и которые достались в его руки. При этом произошел между ними приятный благородный спор. Так как они имели только два молитвенника, один целый, а другой не полный, то они не знали, которому должен достаться целый; ибо оба они опасались, чтобы им не пришлось долго оставаться в Москве. Спор этот был решен благоразумием и любовью: так как некоторые Русские говорили, что солдаты польские, у которых должен был оставаться отец Николай, скоро будут отправлены в отечество, между тем как о возвращении послов ничего не было слышно; то по этому отец Николай взял неполный молитвенник, так как скорее надеялся возвратиться в отечество. Между тем оказалось, что его надежда была тщетная, и отец Савицкий с послами прежде возвратился, нежели отец Николай с солдатами. Таким образом, отец Николай не имел бы молитвенника, если бы не достал такового случайно. Именно он увидел у одного Русского свой собственный [224] молитвенник, который тот во время мятежа похитил с некоторыми другими вещами. Отец Николай тотчас купил его. Таким образом Господь печется о своих слугах, не оставляя их даже в самых трудных обстоятельствах. Отец Савицкий хотел также дать одного брата в помощники (ибо при нем находились двое) отцу Николаю Цыровскому, но никакими просьбами не мог склонить Русских, чтобы они позволили это. И так, добрый отец Николай Цыровский в сопровождении одного только иноземного юноши, который должен был услуживать ему при алтарь, возвратился к солдатам.

Но возвратимся к убитому Димитрию. Три дня прошло уже от времени его умерщвления, и тело его все еще лежало на том же месте, и народ беспрерывно над ним ругался. Насытившись наконец паруганиями, Русские в этот день положили труп на простую телегу, вывезли за ворота города, бросили там и засыпали землею; но вскоре опять отрыли, чтобы предать его новым поруганиям. Ибо когда все уже было окончено и казалось, что спокойствие восстановилось, то через несколько дней одна часть парода начала роптать и негодовать на умерщвление Димитрия; кроме того, некоторые распустили слух, что над могилой его являются какие то огни. Ожесточенные этим слухом, Русские отрывают труп убитого, кладут его на телегу подобно первой, и чтобы ругаться над ним, возят его по целому городу; когда он опять был вывезен за ворота, то Русские зажгли лежавшую там кучу дров, бросили на костер труп убитого и ругались над ним до тех пор, пока пламя не пожрало его совершенно. Потом они вымышляют неслыханный род мести. Взяв одну пушку, которую имели под руками, они заряжают ее порохом, потом тщательно собрав золу сожженного трупа, кладут в ту же пушку, и наконец стреляют из нее, и таким образом рассеивают бренные останки своего государя по всему воздуху. Совершив это, они присоединили такое ругательство: именно говорили, что для того убили Димитрия таким образом, чтобы он не воскрес в день страшного суда. Отец Савицкий в своем дневнике упоминает, что тело Димитрия было сожжено таким образом 9-го июня; но мы рассказали об этом теперь для того, чтобы кончить все относящееся к умерщвлению Димитрия.

В тот же день, 29-го мая, умер отец Франц Помаский, протоирей Самборский, от многочисленных ран, которыми он был покрыть, когда его отрывали от алтаря. Он находился в самых близких отношениях к воеводе Сандомирскому, которого знал еще, когда он был только староста Самборский, и вместе со многими другими монахами сопровождал его в Москву. В день мятежа, когда он, в собственном жилище, служил обедню, он быль оторван от алтаря, покрыть тяжелыми ранами и потом брошен варварскими Русскими как бы мертвый. Чрез три дня он умер от этих ран. В тот же день, 29-го мая, по убиению Димитрия, Русские провозгласили великим князем Московским Василия Шуйского, который был главным начальником заговора против Димитрия. На следующий день они всенародно объявили об этом избрании, и по своему обычаю изъявляли всеобщую радость колокольным звоном. Вскоре потом, именно 11-го июня, Шуйский был коронован.

(Pag. 298, § 112, annus Domini 1606). Русские, совершив все эти описанные нами жестокости, начали мало по [225] малу успокаиваться, а вместе с тем раскаиваться, что вопреки праву народов они так злодействовали против гостей польских и литовских. Чтобы несколько показать миролюбивый свои чувства и чтобы успокоить послов королевских, а также других Поляков, оставшихся в живых во время всеобщей резни, Русские обещают послам скоро отправить их домой; многих Поляков, рассеявшихся во время мятежа в разные места, они отыскивают, приводят в дом послов (так как послы просили их об этом) и обещают пещись над ними. Потом 700 людей низшего класса (так по крайней мере полагали Русские; а между ними скрывались многие знатные люди, которые, лишившись целого имущества, казались совершенно простыми) 8-го июня отсылают в Польшу и Литву, удержав под почетною стражею самых знатных вельмож; потом однако они выслали их из Москвы в разные места и содержали их довольно скупо. Одних только послов, с целой их свитой и со всеми собравшимися к ним Поляками они оставили в том же самом месте города; но они давали им содержание значительно уменьшенное и которое едва только могло удовлетворить их потребностям.

(Pag. 303, § 127, а. 1606). В Москве Василий Шуйский, 11-го июня, был коронован царем, как мы сказали это под номером 103. Для укрепления своей власти, для большого утверждения своего владычества, он хотел перенести в Москву с большой пышностью 13-го сего месяца тело убитого истинного Димитрия, двенадцатилетнего сына Иоаннова, которого Борис Годунов приказал убить в Угличе, чтобы самому сделаться царем. Он хотел сделать это для того, чтобы ясно показать народу, которого он прежде уже убедил в том же самом, что убитый за несколько дней Димитрий есть ложный, и что он овладел престолом отчасти силою, отчасти хитростью. И так, в трети день после коронации Шуйского, упомянутое тело было привезено в Москву в сопровождении многочисленного духовенства и огромного множества народа; вместе с тем распространился слух о разных чудесах, производимых этим телом. Среди всеобщей радости целого народа тело было погребено в храме, славном гробницами царей Московских, и ему начали поклоняться, хотя слух о чудотворениях постепенно начал исчезать.

В тоже время Шуйский серьезно и долго размышлял о том, что сделать с оставшимися в Москве Поляками, избегнувшими смерти во время умерщвления Димитрия. Он сам был того мнения, чтобы все они были убиты. Ибо он сам в себе так думал: народ Польский и Литовский, будучи горд и высокомерен, ни в каком случае не оставить без отмщения все обиды и убийства своих единоплеменников, совершенные во время умерщвления Димитрия. И так, он безе сомнения начнет с нами кровопролитную войну. Но ежели мы лишим его стольких мужей, находящихся в нашей власти, и которые, возвратившись домой, непременно настаивали бы на том, чтобы воевать с нами, и сами сделались бы предводителями, то мы, таким образом, хотя несколько, ослабим Поляков. И так, их нужно лишить этой помощи, и всех находящихся в Москве Поляков или убить, или по крайней мере удержать пленниками. Потом, в продолжение войны, которая может для вас быть несчастной, эти Поляки могут служить нам при обмене наших собственных [226] пленных. Так думал Шуйский, и не без всякого основания. Но противное мнение одержало верх. Постановлено было, так как послы прибыли в Москву под покровительством права народов, то всех наших Поляков отослать в отечество под известными условиями. Русские полагали, что таким образом весь мятеж может быть представлен как следствие народной ярости и безумия, и что ожесточение не будет столь велико, и что, следовательно, легче будет избегнуть войны с Поляками. Так полагали и убеждали более мудрые и опытные советники, и совета их был, наконец, принят, как увидим в своем месте.

(Pag. 320, § 165, а. 1606). В этом же месяце с нашими Поляками, которые находились при дворе послов, случилось следующее: 24-го числа этого месяца, то есть августа, все наши Поляки, избегнувшие смерти во время умерщвления Димитрия, находившиеся теперь при дворе послов, были разлучены с ними, а именно: Михаил Ратомский, староста Остинский, Домарацкий, Стрембош, Теорий Стадницкий и многие другие. На следующий день от двора послов был отведен Павел Мнишек, староста Луневский и помощник воеводы Сандомирского. Потом 26-го числа того же месяца сам воевода Сандомирский был разлучен со всеми, с которыми он прежде жил, и вместе с дочерью отведен в Ярославль, главный город княжества Ярославского. Для чего и с какою целью Русские произвели такие перемены, об этом наши не могли знать. В этом же месяце несколько раз были в Москве пожары, а именно: 16-го числа горел город в продолжение целого утра; 20-го числа подле замка произошел пороховой взрыв, который взорвал на воздух несколько зданий, многих людей убил, а других сжег; это случилось до полудня; наконец 27-го числа около полуночи занялся пожар в замке, который продолжался целые четыре часа и причинил много вреда. Во всех этих пожарах, а также и в других, которые часто происходили в следующее месяцы, Русские обвиняли Поляков, коих они удерживали в плену и против которых этой клеветой они хотели возбудить тем большее ожесточение.

(Pag. 349, §11, annus 1607). Но возвратимся к нашим Полякам, которые по прежнему содержались в Москве под стражей, и вкратце изложим, каким они подвергались опасностям в этом и в следующем году, и какие должны были переносить обиды. Хотя решено было не убивать Поляков, но только удержать их в плену, а потом в свое время отослать в отечество, как мы сказали об этом под 13 июня прошедшего года; однако многие обстоятельства были причиной того, говорить отец Савицкий, что наши подвергались беспрерывным обидам, и что положение их было самое отчаянное.

1) Первая опасность происходила от неприязненного к нам расположена, будто мы виновники всех несчастий, терзавших Московское государство несколько лет по причине Димитрия. Потому частые мятежи между народом и боярами были приписываемы нам, и так как мятежи эти происходили пред нашими глазами, то ненависть против нас еще более увеличивалась, и мы должны были ожидать, что при первом случае, когда Русские возьмутся за оружия, они бросятся на нас. Кроме того, происшедшая в государстве Московском междоусобная война, как по причине слишком скорого [227] избрания Шуйского царем, так и по причине появления нового Лжедимитpия, о котором тотчас скажем, была приписываема нам, и Русские старались сделать имя наше ненавистным и подозрительным. Потому нам часто советовали, чтобы мы остерегались, и мы находились в беспрестанном страхе.

2) Другой род неприятности происходил от печали, которую мы ощущали от частого перехода к Русским людей из свиты посольской. Ибо в течение того времени, которое мы находились в Москве, около 30 человек перебежало к Русским, некоторые, наскучив продолжительным пленом, другие по необходимости, наконец, третьи убежденные Русскими. Эти люди, чтобы снискать доверие к себе и благосклонность, не только выдавали наши секреты, но многими ложными вымыслами побуждали легковерных Русских к нашей погибели, Этих людей Русские принимали в свою виру не иначе, как окрестив их по своему обряду, и после торжественного их отречения от веры латинской (которую Русские считают хуже собаки и ненавистнее нежели змею).

3) Третья опасность происходила от частых пожаров в Москве, которые происходили случайно ли, или были произведены поджигателями, всегда приписывались нам; чем больше были эти пожары, как в самом городе, так и в замке, в тем опаснейшем мы находились положении. Ненависть против нас увеличивали наши перебещики, которые доносили Русским, будто мы замышляем бегство, и будто для вернейшего успеха в нашем предприятии, мы хотим зажечь город. Это чрезвычайно беспокоило Русских, которые потому обращали внимание на малейший случай, очень бдительно следили за нами, и все видели в дурном для нас свете. Ко всему этому присоединилось неслыханное наводнение. В то время, когда мы находились в Москве, реки, протекающая чрез город, выступили из своих берегов, и вода была столь высока, что около 1000 домов отчасти было подмыто, отчасти разрушено совершенно. Хотя вода не достигла до нас и до нашего жительства, однако при всеобщем смятении города, Русские смотрели на нас с ненавистью, так как не хотели, чтобы мы были свидетелями всех этих несчастий, которые их постигли.

4) Четвертая опасность происходила от тесноты нашего помещения. Ибо мы жили на одном дворе, окруженные со всех сторон дымом и разной грязью; сначала нас было на этом пространстве более 400, потом 300, кроме лошадей, в числе 200. Мы имели спальни тесные, наполненные дымом, неудобные, с нездоровым воздухом; и только благодаря благому провидению, которое пеклось нами, мы небыли все задушены этим дымом и зловредными испарениями. Однако мы лишились 12 из наших, умерших в этом плену, который делался еще несноснее от варварства Русских. Никому из наших не позволено было сопровождать умерших товарищей далее первых ворот двора; там сами Русские положили трупы на телеги и вывезли их из города. Что они с ними сделали, предали ли земле, или бросили в воду, этого мы не знаем. Разные обстоятельства способствовали тому, что усилили надзор за нами и начали нас кормить хуже; кроме того, Русские беспрестанно нам грозили и расставляли сети, а в частых, касательно нас, совещаниях неоднократно уже решались погубить нас.

5) Наконец пятая и самая большая [228] для нас опасность происходила от взаимных междоусобиц Русских. Междоусобия эти начались по следующей причине. После жестокого умерщвления Димитрия, некоторые, не участвовавшие в заговоре, начали роптать на бояр и других заговорщиков, виновников смерти Димитриевой, и вменяли им в вину особенно два обстоятельства. Во-первых, что они произвели столь внезапную перемену без предварительного согласия целого народа, которого ото касалось в той же степени; во вторых, что они, вопреки древнему обычаю, поторопились избранием нового царя, не совещавшись касательно этого важного предмета ни с вельможами и губерниями государства, ни с землей Северской, которая впервые приняла Димитрия и в особенности была ему предана. И так, Русские начали изъявлять неудовольствие, и многие твердо решились отмстить за смерть Димитрия и за собственную обиду. Еще в последних месяцах прошедшего года распространился слух, будто Димитрий избежал смерти и спасся; этому слуху в особенности поварили недовольные, которые были преданы Димитрш и которые хотели свергнуть с себя иго Шуйского. И так, число недовольных все более и более возрастало, и они начали вооружаться как для отмщения смерти Димитриевой, так и для отмщения собственной обиды. Они имели столь великий успех в своем предприятии, что опустошив в том же еще году довольно большое пространство земли огнем и мечом, они подступали к стенам самой Москвы, хотя войско Шуйского, высланное из города на встречу им, отразило их, и они должны были отступить с большим уроном.

Во время этих событий, и когда распространяется весть о спасении Димитрия, вдруг является один человек, который объявляет себя за Димитрия. Чтобы лучше уразуметь происхождение и жизнь этого человека, мы необходимо должны сказать следующее. Димитрий имел при себе одного крещеного жида, по имени Богданка, которого он употреблял для сочинения писем на русском языке. По смерти Димитрия этот человек, боясь Русских, которые преследовали всех приверженцев Димитриевых, уезжал в Литву, где скитался несколько месяцев, а потом явился в Могилеве. Город этот, лежащий не далеко от границ Московского государства, довольно богат и славится торговлей. В Могилеве один протопоп (так Русские называюсь своих протопресвитеров) принял его в дом свой, поручил ему в заведывание находящуюся при его церкви русскую школу, и обращался с ним как с другом и приятелем. Но Богданка отплатил неблагодарностью за гостеприимство протопопа, и домогался преступной связи с его женою; потому протопоп приказал высечь его и выгнал его из своего дома, как он того заслуживала. Не смея больше показываться на Литве, Богданка решился возвратиться в Москву. Он был человек хитрый и изобретательный, знал многие секреты Димитриевы, видел, что распространилась весть о мнимом его спасении, и что земля Северская находится в волнении; потому он решился воспользоваться всеми этими обстоятельствами и выдать себя за Димитрия. Обдумывая средства к исполнению своего намерения, и находясь на пути в Москву, не далеко от границ русских он достается в плен; его считают за лазутчика, и сажают под стражу сначала в Велиже, а потом в одной другой крепости, соседней с Россией. [229]

Но когда ничего в нем не могли открыть, чтобы возбуждало подозрение касательно измены, его отпускали на волю, в сопровождении однако двух людей, которые, для большей безопасности, должны были следовать с ним до известного места. Сблизившись с ними в дороги, Богданка начал уговаривать их, чтобы они сопровождали его в Москву; он говорил, что ежели они это сделают, они не будут раскаиваться в своем поступки. Один из проводников Богданки не согласился на его предложения и, доехав до границ русских, тотчас возвратился домой; другой же, в надежде барыша, согласился и отправился с Богданкой. Тогда тот открылся ему; он говорил, что он есть истинный Димитрий, избегнувший смерти; что он убежал на Литву, и там некоторое время скрывался; но что теперь, когда земля Северская подняла за него оружие, он не может и не должен более отсутствовать, и что потому он спешит, чтобы явиться к верным своим подданным. В подтверждение истинности своих слов он привел какие-то доказательства, не знаю именно какие; но как бы то ни было, он без труда убедил легковерного своего товарища, который прежде не знал его. И так, они прямо отправляются в Стародуб (Стародуб есть крепость и город государства Московского, повинуется царю Русскому, и причисляется к земля Северской) и там, сначала не открывая кто они, поселяются между Северянами, а потом секретно доверяют свою тайну некоторым людям. Сначала немногие только тихо шептали, а вскоре распространилась всеобщая молва, что Димитрий чудесным образом спасся от смерти, и теперь находится в земли Северской. Тотчас сбегаются Северяне, неприязненные Шуйскому, и подымают оружие за Димитрия. Тот имел некоторое сходство с первым Димитрием, и знал некоторые секреты, бывшие для всех других тайной; на этом основании его признают за истинного и законного Димитрия, возлагают на него царскую одежду, и оказывают все почести, подобающие царю. Некоторые писатели полагают, что многие Северяне с самого начала видели, что это ложный Димитрий; но с другой стороны, видя всеобщее воодушевление народа, признавшего этого Димитрия за истинного, и надеясь, что при его помощи они повредят Шуйскому, они не обнаруживали обмана, и также провозглашали этого самозванца за истинного Димитрия. И так, видя в этом человеке благоприятного вождя восстания своего против Шуйского, они начали собирать войско, не только между Северянами, но также между казаками и между теми Польскими вельможами и Литовцами, которые после поражения Рокошан (происшедшего в июле месяце, как увидим в своем месте) блуждали, рассеявшись около границ России. Собрав войско в 10.000 человек, которое еще возрастало от постоянно из разных стран приходивших людей, привлекаемых молвой о воскресшем Димитрии, заговорщики без труда заняли целое княжество Северское, всегда благоприятствовавшее Димитрию. Потом они намеревались идти на самую Москву, чтобы, свергнув Шуйского с престола, посадить на оном Димитрия. В это время явился к ним какой-то Петр, которого Русские на языке своем называли Петрушка. Он говорил, что происходить из крови великих князей Московских (правда ли, или нет, это неизвестно), признал Димитрия за своего родственника, и объявил, [230] что будет помогать ему против Шуйского, который хитростью овладел престолом, устранив Димитрия. Ложный Димитрий благосклонно принял Петрушку и оказывал ему всякого рода расположение, так как показание Петрушки, касательно родства с Димитрием, служило к покрытию обмана и самозванства сего последнего. И так, они начинают поход и ведут собранное ими войско во внутренние земли государства Московского, в непродолжительном времени овладевают многими крепостями, из коих некоторые поддались добровольно, а другие были взяты силой; разбивают войска Шуйского и, возгордившись счастливым успехом, наводят ужасный страх на Русских и на их царя, Шуйского. Каким образом потом Шуйский со всеми силами Московского государства лично отправился против Димитрия, и каким образом он взял город Тулу, об этом будет сказано под октябрем сего года. Хотя все это, сказанное нами о Лжедимитрие, происходило в разных месяцах, но мы соединили все под одним месяцем, ибо вероятно, что в конце этого месяца Шуйский отправился против Петрушки, и начал осаду Тулы, которую взял после шести месяцев. Каким оскорблениям и опасностям подвергались в Москве наши пленники, по причине этих успехов Лжедимитрия, об этом скажем под тем же октябрем месяцем.

Pag. 361, annus Domini 1607 § 41. .Между тем, Шуйский, великий князь Московский, во главе войска лично отправился против нового Димитрия и его помощника Петрушки; но весь его успех ограничился тем, что он взял укрепленный и важный город Тулу после шестимесячной осады, и овладел там особой Петрушки, около 24 ноября. Он и какой-то Болотников были привезены в Москву 30 октября, и вскоре потом Петрушка, вопреки данному ему обещания, по приказанию Шуйского был повешен. Он был Димитрием отправлен вперед с одним отрядом, чтобы обеспечить дорогу для следующей за ним целой армии. Потому Шуйский, взяв Тулу, и оставив в ней свой гарнизон, не смел идти далее навстречу неприятелю, но 9-го числа следующего месяца возвратился в Москву, а чрез несколько дней отправился в монастырь св. Сергия (это самый богатый монастырь во всей России, и находится от Москвы в расстоянии 12 миль), чтобы исполнить данный обет. Проведя в этом монастыре несколько времени, он возвратился в Москву. Между тем неприятель, следуя за знаменами Димитрия, все более и более усиливался, овладевал городами и крепостями, принимал к себе многих перебежчиков со стороны Шуйского, и вскоре расположил свой лагерь под самой Москвой, как скажем ниже.

Pag. 361. Между тем послы короля Польского, Соколинский и Витковский, прибыв в Москву 22 числа предыдущего месяца, наконец, 20 числа сего месяца, т.е. ноября, поздравили великого князя Московского, Шуйского, и объявили ему причину своего прибытия; но потом они были отправлены слишком поздно, а к послам, находившимся уже в Москве, их допустили только в конце следующего месяца. В Москве послы наши 22 числа этого месяца решились на очень смелое предприятие, которое подвергло их жизнь величайшей опасности. В то самое время, когда вновь прибывшие посланники уговаривались с Шуйским на счет освобождения наших Поляков, Русские начали [231] обращаться с послами суровее, а именно, начали давать им весьма скудное продовольствие, в отмщение за обиду, более мнимую, нежели истинную, которую причинил им один из слуг свиты посольской. Именно Русские между прочими предметами продовольствия дали одного барана, весьма худого, одни почти кости. Тогда упомянутый слуга взял этого барана, снял с него кожу и в таком виде повесил его над воротами, выходившими на двор, и которыми обыкновенно входили Русские. Увидя этого барана, висящего над воротами, Русские рассердились и решились за эту нанесенную им обиду отмстить уменьшением продовольствия; что они действительно и сделали, с согласия бояр и других вельмож. Послы наши и их свита, лишенные необходимого продовольствия, пришли в величайшее негодование. Они начали жаловаться боярам и вельможами, но все их жалобы были оставлены без внимания. Видя, что не помогают ни просьбы, ни жалобы и требования, все Поляки, находившиеся в свите посольской, решились взяться за оружие, но уже не для того, чтобы доставить себе продовольствие, а для своего освобождения из столь рабского и несносного состояния. И так, они назначают утро праздника св. Цецилии, чтобы или пробиться чрез стражу Русскую, или пасть в битве с Русскими, и таким образом избавиться от стольких несчастий. С полуночи они приготовляются к смерти таинством покаяния и причащения. Наш отец Савицкий и другой монах, из ордена Бернардинцев, не одобряя этого смелого намерения, решились воспрепятствовать ему. Но они ничего не успели сделать. Поляки говорили, что 300 отчаянных людей (столько было их в свите посольской), делая нападение на неприготовленного неприятеля, могут принудить его к более выгодным условиям; что во всяком случае, лучше пасть в битве, нежели умереть с голода; что по причине недостатка продовольствия многие переходят к Русским, и что их души таким образом погибают; что, наконец, для разных других причин принятое ими намерение непременно должно быть исполнено. Отец Савицкий, услышав это, и видя, что с той и с другой стороны угрожает опасность, хотел избрать середину; он и себя и всех, находившихся вместе с послами, поручил божественному провидению; всех, сколько позволяло ему непродолжительность времени, приготовил к смерти исповедью и другими набожными наставлениями; также отслужил молебен в честь Святого Духа, моля о счастливом успехе дела. Сходятся все находившиеся в свите посольской, исключая еретиков. Набожно молятся во время богослужения; все, имевшие взаимную один против другого вражду, мирятся; все приготовляются к смерти. По окончании богослужения, все выходят на двор здания, расставляют экипажи, ездоков и пеших, и приготовляют оружие. Московская стража доносить об этом царю, который, обеспокоенный этим известием, тотчас призывает к себе сенаторов. К дому послов отправлены отряды стрельцов, которые окружают его. Замыкаются ворота города, везде расставляется стража и сбегается огромное множество черни; исступленный народ кричит, что он убьет всех Поляков (ибо была распространена ложная молва, будто наши хотят зажечь город, и потом убежать, пользуясь смятением Русских, которые будут заняты потушением пожара). Посылается от имени народа в наше жилище [232] один из начальников стрельцов, и спрашивает, что побудило нас к столь неожиданному намерению. Послы отвечают, что нет иной причины, как только та, что их поместили в тесном жилище, и кроме того их худо кормят. Услышав это, стрелецкий начальник просит наших несколько подождать, чтобы он мог сообщить их требования народу, и узнать его решение насчет этого. Возвратившись к народу, он объявляет ему, что слышал и видел, и прибавляет, что послы со всей своей свитой решились или умереть или достигнуть свободы. Народ избирает из своей среды некоторых мужей, которые доносят о случившемся великому князю Московскому и сенаторам. Великий князь со своим сенатом тотчас начал рассуждать об этом деле, и от имени сената отправляешь двух бояр, чтобы они напомнили послам их обязанность, и старались бы склонить к миру. Послы принимают бояр с честью, повторяют пред ними прежние жалобы, и объявляют, что они не иначе переменять свое намерение, как ежели им будет дано честное слово, что великий князь вместе с сенатом назначить известное время для отправления их в отечество, а между тем, чтобы им отпускалось надлежащее продовольствие. Об этом было донесено царю, который после многих переговоров, наконец, обещал, что он в непродолжительном времени отправит наших вместе с вновь прибывшими послами королевскими, а что между темь нам будет отпускаться надлежащее продовольствие; второе обещание было исполнено в тот же еще день, а отправление наших в отечество произошло только через 9 месяцев, как увидим ниже. Таким образом спокойствие восстановилось, и наши, а равно и Русские, положили оружие, к большой радости обеих сторон. Русские были избавлены от страха, угрожавшего им мнимого пожара; наши благо царили Всевышнего, который отвратил опасные их намерения, и даровал им мир и безопасность.

Pag. 363, § 45. В Москве, в праздник св. евангелиста Иоанна, наши послы были приглашены в замок, и там в первый раз увиделись с новоприбывшими послами королевскими, которые приехали в Москву 22 октября. Эти последние о многом с ними говорили, и вручили им различные письма из Польши.

Annus Domini 1608, pag. 374 § 30. В это же время Русские старались через наших, как послов, так и других Поляков, произвести какой-нибудь переворота в лагерь Лжедимитрия; наши, в надежде скорее избавиться из столь продолжительного плена, тщательно содействовали Русским в этом деле. Но они ничего не могли сделать у человека, возгордившегося счастливыми успехами, и который в мыслях объял уже целое государство Московское, и войска которого подошли под самую Москву и убивали многих людей. Нам Русские начали позволять (что прежде не было нам позволено) навещать один другого, так как мы занимали различные жилища. Потому в этом месяце и послы наши навестили и приветствовали воеводу Сандомирского и его дочь (которые из Ярославля в конце предшествовавшего месяца возвратились в Москву), а также пана Тарлу и князя Константина Вишневецкого; и со своей стороны воевода навестил послов в их жилище. Вообще с этого времени Русские начали обходиться с нами не так сурово, как прежде. [233]

Annus Domini 1608, pag. 375, §§ 32, 33, 34, 35, 36, 37. После многочисленных в этом месяце переговоров между нашими и Русскими, и после обещания наших употребить все свое старание для ослабления ложного ЛжеДимитрия, наконец, 27 июля, в девятое воскресенье после пятидесятницы, между Русскими и Поляками заключено было четырехлетнее перемирие, и подтверждено торжественной присягой великого князя Московского и наших послов. Тогда все наши начали надеяться, что их скоро отпустят из Москвы.

После двух лет и трех месяцев наши были, наконец, отпущены из Москвы 2 августа. Все Поляки, до того времени отделенные одни от других, были соединены вместе 1-го числа этого месяца, а именно: к послам королевским и целой их свите присоединились воевода Сандомирский с дочерью, сыном и внуком, князь Константин Вишневецкий, пан Андрей Стадницкий, пан Тарло и другие. Итак, второго августа, при захождении солнца (была суббота), Поляки отправились под прикрытием 500 русских всадников. Так как многочисленное войско Лжедимитрия стояло под самой Москвою, то Русские, опасаясь, чтобы оно не напало на Поляков, расставили для их защиты в разных местах свои отряды; вместе с тем советовали нам остерегаться и принять все предосторожности. И так, отправившись из Москвы вечером, при захождении солнца, наши продолжали свой путь в продолжение целой ночи, до третьего часа следующего дня (это было 10-е воскресенье после пятидесятницы); совершив семь немецких миль, они несколько остановились у одной реки. Потом, в тот же еще день, они совершили 6.5 миль, и ночевали у берегов какой-то реки. Русские предварили наших, что они не могут идти прямой дорогой к границам литовским, но должны сделать круг, чтобы не встретиться с войском Лжедимитрия. Хотя Русские нам говорили, что этот круг не будет очень велик, однако на самом деле оказалось совершенно иначе. Ибо мы должны были сделать около 80 немецких миль, в местах пустынных, болотистых, или до такой степени покрытых лесом, что мы пролагали себе дорогу топором, срубая деревья. В течение целого почти месяца мы находились под открытым небом, в лесах и на полях. Продовольствие было весьма скудное, и нередко мы должны были брать силою съестные припасы у Русских; часто несколько дней мы не имели другого напитка, кроме воды. Ко всему этому присоединилось еще то неудобство, что хотя мы делали такой огромный круг, однако, не могли миновать земель, которые иди не хотели повиноваться Шуйскому, или уже находились во власти Лжедимитрия. Боязнь наша пред Лжедимитрием была еще увеличиваема обнародованным касательно нас, во всех подвластных ему землях, указом, которым повелевалось всех нас задержать в дороге: чтобы воевода и княгиня, дочь его, были отведены в лагерь Лжедимитрия, а прочие Поляки чтобы были содержимы в заключении до тех пор, пока не воспоследует дальнейшего относительно их приказания. Однако среди этих опасностей, мы предпочли продолжать свой пут, надеясь каким-нибудь случаем избегнуть неприятеля. Но вот на дороге нас всех постигает новое несчастие. Пришедши к распутаю двух дорог в лесу, около 7 миль от Волги, мы узнали от своих лазутчиков (которых всегда посылали вперед для [234] рекогносцировки), что на дороге находятся отряды солдат, высланные, чтобы поймать нас. Мы начали рассуждать, что делать в этом случае; Русские наши проводники были того мнения, чтобы не идти далее к Волге, но или своротить нисколько с дороги, или же, по крайней мере, остановиться и обождать, пока не узнаем, какие намерения имеет неприятель и какое он возьмет направление. Наши Поляки почти два дня стояли на одном месте, и, наконец, после долгих рассуждений касательно этого предмета, разделились на две части. Один из послов, пан Гонсевский, вместе с вторыми послами королевскими и с некоторыми другими вельможами (это же мнение разделяли и наши иезуиты) был того мнения, что в этом случае следует принять совет Русских. Он говорил, что не должно от них опасаться никакой измены, так как они в продолжение целой дороги доказали свою к нам верность, и так как их собственные выгоды требуют, чтобы мы как можно скорее достигли пределов королевства Польского. Но другой посол, пан Олесницкий, кастелян Малогостенский, который имел более влияния, вместе с воеводой Сандомирским, с княгиней, и с большей частью самых знатных вельмож, объявили, что ни в каком случае не следует отступать или стоять на одном месте, но что непременно следует спешить к Волге и как можно скорее перейти чрез эту реку. Они говорили: ежели, нам угрожает какая-нибудь опасность, то не с какой-нибудь другой стороны, как только из лагеря Лжедимитрия; а так как лагерь этот по большей части состоит из Поляков, то от них, как от соотечественников наших, мы не должны бояться большой опасности. Та и другая сторона употребляла и убеждения и просьбы, чтобы заставить противников принять свое мнение, но тщетно; ибо и те и другие остались при своем намерении. И так, 8-го числа этого месяца, воевода вместе с кастеляном Малогостенским и с остальной свитой отправился к Волге, пан же Гонсевский, следуя совету Русских, вместе со своими отступил назад на три мили, и на следующий день достиг Переяславля (это один из важнейших городов Московского государства; он лежит при весьма рыбном озере, славен гробницами князей Переяславских и многими монастырями). Там он нашел двух Московских вельмож с 500 всадников, которых Шуйский послал, чтобы они сопровождали нас, и не позволяли бы нам ни рассеяться, ни остановиться, ни направить путь наш к лагерю ЛжеДимитрия. Им весьма неприятно было слышать, что воевода, вместе со своею свитою, отделился от нас. Пан же Гонсевский со своими, и вместе с русскими проводниками) продолжал свой путь, и переправился чрез Волгу 11-го числа этого месяца. Посланные же Шуйским Русские с 5000 своих догнали воеводу; но они не могли уговорить его, чтобы он снова соединился с остальными своими товарищами. Силы же они не решались употребить потому, что видели свиту воеводы готовой на отчаянное сопротивление и что в этой свите было много старых воинов или ветеранов, а с другой стороны потому, что между этими Русскими было много незнакомых с войною, и многие колебались в верности к своему государю Шуйскому. И так, воевода продолжал свой путь к Смоленску, дорогой хотя многолюдной, но на которой он подвергался опасности от неприятеля. Пан [235] же Гонсевский со своими направился к Велижу, дорогой хотя не столь удобной, но зато безопасной. Между тем, через несколько дней, именно 26 сентября, воевода Сандомирский со всей своей свитой был окружен высланными для этой цели 3000 воинов Лжедимитрия, которые схватили его, и вмести со всей его свитой и с княгиней, его дочерью, отвезли в лагерь Лжедимитрия, расположенный под самой Москвой. Это было великим несчастием для самого воеводы и для целой его свиты, а особенно для бедной княгини: принужденная вступить в новый брак с Лжедимитрием, с которым она имела потом даже сына, она через несколько лет погибла бедственно вместе с мужем и сыном. Когда Димитрий увидел, что нет пана Гонсевского, то он тотчас отправил несколько отрядов казаков, чтобы они его преследовали и представили к нему; но так как пан Гонсевский 27-го числа этого месяца вместе со своими уже вступил в пределы королевства Польского, а 30-го числа достиг крепости Велижа, коей он был начальником, то посланные казаки должны были оставить преследование. В то время, когда пан Александр Гонсевский еще не достиг пределов королевства, Корвин, староста Велижский, из самой Москвы отправил одного смышленого человека к королю с письмом, в котором он описывал все, что приключилось с послами; этому же человеку он вверил многие письма к разным другим лицам. Прибыв в одно селение, находившееся недалеко от крепости Торопецкой (а воевода Торопецкий оставил Шуйского и перешел на сторону Лжедимитрия), этот человек был схвачен и отдан под стражу; а между тем был отправлен гонец к воеводе Торопецкому, чтобы спросить его, что делать в настоящем случае, и в каком месте содержать этого пленника. Когда Русские узнали об этом происшествии на следующий день (все, которые были проводниками этого человека, разбежались, когда его взяли), пан Гонсевский, после совещания со своими приближенными, скоростью решился предупредить опасность. И так, он посылает 20 легковооруженных всадников и 60 Русских, приказав им сделать нападение на дом, в котором содержался пленник, устрашить селение звуком труб и овладеть особой пленника. Все было совершено согласно приказанию, а на следующий день пред полднем сам пан Гонсевский со своей свитой прибыл в это селение, чтобы подать помощь тем, которых он прежде выслал, ежели это оказалось бы нужным.

О пане Гонсевском заботилось божественное провидение, когда оно внушило ему намерение пойти другой дорогой, нежели какую избрал воевода Сандомирский; теперь опека провидения оказалась столь же ясно, когда оно внушило Гонсевскому освободить упомянутого пленника. Ежели бы он не сделал этого, то без сомнения и пленник этот, имевший весьма многие секретные письма, был бы подвержен пытке, и сам пан Гонсевский не избегнул бы смертной казни за все то, что в этих письмах было писано о Русских и о Лжедимитрие. И так, по избежанию стольких опасностей, было совершено благодарственное молебствие, при чем был спет гимн: «Тебе Бога хвалим», а отец Каспар Савицкий произнес краткое увещание, в котором исчислял все благодеяния Бога, которые он оказал среди стольких опасностей. [236]

Annus 1609, pag. 387. § 21. В конце месяца сентября король с войском своим начал осаду Смоленска, которая, как увидим в своем месте, продолжалась почти два года; несмотря на то, что многие дали королю обещание, что жители Смоленска сдадутся ему, как только он покажется перед стенами.

Annus 1609, pag. 389. § 26. Также в начале этого месяца, в продолжение трех дней, именно с 2-го до 4-го декабря включительно, в нашей церкви были произносимы проповеди, по случаю счастливого успеха войны с Русскими.

Annus 1610, pag. 390 § 3. В королевстве Польском объявлен был его святейшеством юбилей, по случаю счастливого успеха войны Московской; юбилей этот был провозглашен в Кракове 24 января, и продолжался по обыкновенно две недели.

Annus 1610, pag. 391 § 5 finis. В лагере под Смоленском умер 17-го февраля Станислав Стадницкий, каштелян Перемышльский, величайший благодетель нашего общества в этой провинции. Он пришел в помощь королю и Речи Посполитой с десятью знаменами или 1000 воинов, и в этой экспедиции, равно как и во многих прежних, оказал королю великие услуги. Он взял с собой в Россию двух священников из наших иезуитов: отца Павла Гаевского и отца Иоанна Халецкого, на руках которых, причастившись св. Таин, он и умер. Как Станислав Стадницкий Ланцутский за ужасные преступления (как мы сказали выше) был назван дьяволом, так точно этот Стадницкий, предыдущего двоюродный брать, за ревность к религии католической, и за особенное его к духовным расположение и за оказанные им благодеяния, был назван ангелом.

Eadem, pag. § 7. Как в Кракове, так и в лагере под Смоленском наши иезуиты произносили речи в течение трех упомянутых дней, и с большим успехом; нашлись весьма многие, которые предпочли присутствовать при богослужении и исповедываться и причащаться, нежели приносить жертвы Бахусу. Кроме того, по случаю этого богослужения в лагере, около 12 воинов оставили ересь и перешли к религии католической. Сверх того и в другие времена происходили в лагере разные молебствия, по случаю счастливого успеха осады, как напр. в начале октября и пред адвентом предыдущего года; при чем воины оказывали большую набожность, посещали храм часто, исповедывались, причащались, прислуживали при богослужении, и сами пели во время обедни и вечерни. Все это было еще увеличиваемо и присутствием короля, который часто приходить туда, и великолепием места, в котором происходило это богослужение, и частыми проповедями о делах религиозных.

Annus 1610, pag. 396, § 17. Когда в королевском лагере под Смоленском узнали, что Русские, призвав на помощь войска германские, в большом числе идут к Смоленску, военный совет решил, чтобы Станислав Жолкевский, взяв известное число воинов, вышел им на встречу. Это поручение, хотя весьма трудное, досталось таким образом мужу воинственному, который исполнил его со счастливым успехом, как увидим под следующим месяцем.

Ibidem, § 18. Станислав Жолкевский со своим войском вышел на встречу неприятелю, ибо Димитрий Шуйский приближался с 40.000 Русских и Немцев, чтобы подать помощь Смоленску, и чтобы принудить короля снять лагерь. Узнав чрез [237] лазутчиков как о позиции, так и о числе неприятеля, Жолкевский около полуночи, в величайшей тишине, со своими воинами вышел на встречу неприятелю, соединившись с войсками Александра Зборовского, которому он прежде уже приказал придти к нему, и который в ту же ночь с ним соединился. Он намеревался еще ночью сделать нападение на неприятельский лагерь, но разные обстоятельства заставили его отложить это нападение. И так, с восходом солнца 4-го июня он начал битву, в которой лишился немногих из своих воинов, и рассеяв войска германские, a многие их отряды принудил оставить Русских и перейти на его сторону; Русских же по большей части истребил, а других рассеял и обратил в бегство, и в тот же еще день, как победитель, возвратился в свой лагерь, который находился недалеко от того места. Так как это случилось в окрестностях седа Клушина, то потому эта победа обыкновенно называется Клушинской. Жолкевский превосходно воспользовался своей победой, взяв разные укрепления; а между прочими городами и самая столица России, Москва, была взята Жолкевским и таким образом досталась в наши руки, в октябре месяце, как увидим ниже.

Ibidem, § 19. В Москве великий князь Василий Шуйский, по причине несчастного своего царствования и беспрерывных войн, или по какому либо другому поводу, собственными подданными свержен был с престола 28 июня и пострижен в чернецы или монахи ордена св. Василия.

Ibidem ulterius. В этот же день наше войско в лагере под Смоленском, когда во многих местах стены Смоленской крепости были уже проломаны, сделало приступ на город, но безуспешно; ибо ничего не совершив, оно принуждено было возвратиться в лагерь.

Annus 1610, pag. 397 § 21, dies 21 Augusti. 21-го августа наши вторично сделали приступ к Смоленску, но безуспешно.

Ibidem, § 22. По свержении Шуйского с престола Московского, Русские в этом месяце имели частые совещания касательно избрания нового великого князя Московского. Многие подавали свой голос в пользу короля польского Сигизмунда III, желая его видеть на престоле; но, наконец, 27-го августа избран был великим князем королевич польский Владислав, и Русские присягнули ему, как своему законному государю. Однако многие не соглашались на это избрание. Каким образом потом Русские отправили по этому делу посольство в лагерь к королю, об этом скажем в своем месте, именно в октябре; ибо тогда именно это случилось.

Annus 1610 pag. 398, § 24 et 25. По занятию Станиславом Жолкевским разных мест в государстве Московском, наконец, 9-го октября самый замок Москвы, при его же содействии, достался в руки наших. Около того же времени Жолкевский взял в плен обоих Шуйских, именно Василия, бывшего прежде великим князем, и брата его Димитрия, которых увел потом с собою в Польшу; а выходя из города и крепости Москвы, он главное начальство передал пану Александру Корвину Гонсевскому, при котором остались разные отряды наших воинов, именно, отряды: пана Струся, пана Ваерия, пана Копыцинского, пана Дынковского, пана Скомина, пана Балабана, пана Малынского и друг.

Послы Московские 17-го числа этого месяца пришли в королевский [238] лагерь, прося себе в цари королевича Владислава, сына короля. Касательно этого предмета мнения наших сенаторов были весьма различны: одни советовали королю тотчас принять посольство, и отправить сына в Москву, или же самому отправиться вмести с ним; другие желали, чтобы Русские предложили престол Московский самому королю, который бы потом тотчас уступить его своему сыну. Но король очень сомневался в верности Русских, и боялся за своего сына, ежели он отпустит его в Москву. Между находившимися в то время при короле сенаторами царствовало разногласие: одни вместе с Жолкевским настаивали, чтобы удовлетворить просьбам Русских и дать им в цари Владислава; другие не хотели этого, приводя разные причины на это, а в самом деле из ненависти к Жолкевскому, которого они боялись, и власть которого они желали видеть уменьшенной. После долгих рассуждений касательно этого предмета, король принял мнение отрицательное и не послал королевича в Москву; кроме того удержал пленниками самого Голицына, начальника посольства, и некоторых других (за то, будто они не оказали ему верности и вели тайные переговоры с жителями Смоленска во вред королю и Речи Посполитой); все они потом были отведены в Польшу. Многочисленные бедствия, которые потом постигли нас со стороны Русских, и со стороны наших воинов, пребывавших в Москве и решившихся там ожидать прибыли королевича Владислава — многие приписывали вышеупомянутому образу действий. И между тем Жолкевский, оставляя Москву, говорил оставшимся там нашим солдатам, что они наверно могут ожидать Владислава. Мы увидим после, что по этой именно причине солдаты наши, оставляя потом Москву, составили страшную конфедерации, которая была пагубна для Речи Посполитой. Кроме того, поход короля на Россию, предпринятый вместе с королевичем Владиславом, а потом поход Владислава, отдельно им принятый, не имели желанного успеха, ибо Русские питали уже неприязненное расположение к королевичу и к королю, его отцу, и выбрали великим князем Московским одного из своих соотечественников. Кажется, что всего этого не было бы, если бы королевич Владислав отправился в Россию, когда Русские предлагали ему престол.

Annus 1610, pag. 401, § 32. Тот Богданка, выдававший себя за Димитрия, о коем под годом 1607, начиная от § 13, мне сказали кое-что, 21-го декабря бедственно был убит в России, а вскоре потом несчастная Марина, великая княгиня Московская, которая вышла замуж за этого Лжедимитрия и имела от него сына, вместе с сыном была умерщвлена жестоким образом, и дала новое замечательное доказательство суеты этого мира, вечно прельщающего и обманывающего.

Annus 1611, pag. 406, § 11. В этот же день, то есть 29 марта, Русские сразились с нашими, которых Станислав Жолкевский оставил в Москве 9-го октября предыдущего года. Русские, под предводительством Ляпунова и Заруцкого, напали на наших, запершихся в крепость. Битва возобновлялась несколько раз, и наши отбили Русских, несмотря на превосходное число их: ибо Русских было 30 тысяч, а наших только 3 тысячи. В это же время наши выжгли целый город, находившийся перед стенами, который имел в [239] окружности 4 польские мили. Наши удержали за собою два главных укрепления: Кремль и Китай-город, где находилось около двух тысяч военных снарядов. Предводитель наших воинов был тогда Александр Корвин Гонсевский, которого Станислав Жолкевский по взятии Москвы оставил там вместо себя.

Annus 1611 pag. 408, § 17. 13 число июня было достопамятно не только для Польского королевства, но для всего мира христианского: в этот день король Польши Сигизмунд III завоевал и отнял у Русских город Смоленск, после осады, продолжавшейся почти два года. Ибо в конце сентября 1609 года король Сигизмунд начал эту осаду. Русские, доведенные до крайнего отчаяния, и видя невозможность противиться неприятелю, уже врывающемуся в крепость, стеклись в большом множестве в один храм, в котором были сложены все сокровища; потом подложили серный порох, зажгли его и взорвали храм на воздух, при чем погибли все находившееся в нем люди и все бывшие в нем сокровища. Вместе с тем, Русские сделали все то, что люди обыкновенно делают в отчаянном положении, а особенно они заботились о том, чтобы истребить все, могущее служить к обороне крепости. Не желая чтобы вещи эти достались в руки наших, они сожгли их. Но, наконец, по взятии в плен глав наго вождя, а также всех военных снарядов и большей части гарнизона, Русские принуждены были сдаться.

Когда весть об этой победе достигла Кракова 37-го сего месяца, то тотчас на следующий день, именно 28-го числа, в замке, а потом 29-го числа в самом городе, быль триумф и во всех храмах происходили благодарственные молебствия.

Был спет гимн «Тебе Бога хвалим», звонили в колокола и т. д. Тоже самое происходило и в нашей церкви, и службу отправлял отец Николай Тарновский. По окончании молебствия, хор музыкантов исполнил вышеупомянутый гимн. Те же триумфы и те же молебствия происходили во всем королевстве Польском.

Annus 1611, pag. 412, § 27. Василий Шуйский, вместе с братом своим Димитрием, 29-го октября Станиславом Жолкевским, в то время каштеляном Львовским, начальником всех войск, были приведены в сенат в Варшаве, и там публично переданы королю. На них можно было видеть непостоянство человеческого счастья. При этом случае Жолкевский между прочим превозносил счастье короля. Он указывал на то, что по прибытии своем из Швеции, Сигизмунд взял в плен не только своего соперника и соискателя короны Польской, Максимилиана Австрийского, но также имеет теперь в плену великого князя Московского

Annus 1611, pag. 413, § 30. Также было принято в Варшаве новое посольство от Русских, приглашающих на великокняжеский престол Московский короля вместе с его сыном. Об этом уже записал вышеупомянутый отец Скарга.

Amms 1612, pag. 416, § 2. Воины наши, занявшие в Москве два укрепления, Кремль и Китай-город, о коих мы несколько сказали под 9-м числом марта предыдущего года, часто и мужественно сражались с Русскими, но все более и более были ими стесняемы. Когда наконец они убедились, что им нечего уже ожидать следующего им жалованья, а также прибьтия короля или королевича Владислава, и когда, кроме того [240] они терпели страшный голод, то они вышли из Москвы. Но вместе с тем они составили в феврале месяце эту несчастную конфедерацию, которая в течение двух следующих лет так ужасно волновала королевство Польское и великое княжество Литовское. Об этом увидим ниже.

Annus 1612, pag. 422 et 423, § 17. Около этого времени король польский Сигазмунд III решился ввести в Москву с войском королевича Владислава (который уже достиг совершеннолетия), и заставить Русских избрать его царем, как они сами неоднократно просили. Потому 26-го июля вместе с королевичем Владиславом он отправился в Вильно и поставил во главе войска гетмана Карла Хоткевича, а потом, с войском достигнув Смоленска, пошел далее в направление к Москве. Но эта экспедиция не стоила того, что была предпринята. Ибо с одной стороны, когда наши солдаты, соскучившись продолжительным осаждением и мучимые голодом, оставили Москву, то голод этот опять достался в руки Русских, которые совершенно утратили прежнее приязненное расположение к Владиславу; а с другой стороны, солдаты наши, возвратившись из Москвы, составили заговор для завладения королевскими и духовными имениями, которые они хотели удержать до тех пор, пока им не будет выдано жалованье, какое они сами себе назначать. И они действительно уже напали на упомянутый титл и производили в них ужасные грабежи., И так, как увидим в своем месте, намерение короля осталось вполне не исполненным, и он должен был вместе с Владиславом возвратиться в Польшу.

Annus 1612, pag. 436, §45. В этом месяце, то есть в декабре, король, вместе с сыном своим Владиславом, должен был возвратиться из России, ничего не успев сделать; а туда он отправился еще в июне месяце, как мы уже сказали. Ибо и Русские не хотели слышать о возведении на престол Владислава, напротив, встретили нас как неприятелей; а с другой стороны наши польские солдаты, вследствие составленной в этом году конфедерации (о которой мы уже упомянули под месяцем июнем), опустошали ужаснейшим образом все имения королевские и духовные в целой Речи Посполитой. Потому король принужден был возвратиться, чтобы на государственном сейме совещаться об отыскании средств к прекращение таких грабежей. И так, послав еще с дороги письмо, которым он созывал в Варшаву государственный сейм на 19 февраля следующего года, король из России возвратился сначала в Смоленск, оттуда в Литву, и наконец в Польшу.

Annus 1633, pag. 928, §§ 151, 152, 153 etc. Что в течение месяца сентября было совершено под Смоленском королем нашим Владиславом и его войском, об этом, так как это заслуживает быть переданным потомству, мы здесь вкратце скажем. Известия эти почерпнуты из разных дневников, присланных из лагеря, особенно же из того дневника, который вышел в Брюсселе 1634 года, в типографии Луки Меабекия.

И так, сначала заметим следующее: крепость Смоленская, имея в своих стенах только 4000 гарнизона, в течение 10 месяцев постоянно была осаждаема. Не смотря на непрерывные нападения и на частые штурмы 100 тысячного неприятеля, не смотря, что она окружена была со всех сторон, и что отовсюду [241] направлены были против нее осадыные машины и орудия, она защищалась весьма храбро и оставалась в непоколебимой верности к королю. Самые жестокие штурмы происходили в августе месяце, так что иногда в продолжение одного дня было бросаемо в крепость около 3500 неприятельских бомб. А какова была осада Смоленска Русскими, можно видеть из следующего: крепость Смоленская была окружена 16-ю сильными укреплениями и четырьмя по правилам военного искусства расположенными лагерями, так, что осада Смоленска превосходила даже осаду Бреди и Утрехта, по мнению людей, бывших как при первых двух осадах, так и при осади Смоленска.

Дождавшись войска, которое собиралось в Оршу, и сделав ему смотр на обширном поле, уставив его потом в несколько карре, король направил путь к Смоленску, и четвертого числа этого месяца прибыл в Глухов, (место это отстоит на 1,5 мили от Смоленска) с войском, совершенно готовым вступить в битву. На следующий день король совещался с коронными сенаторами и военачальниками, с какой стороны удобнее ввести войско в стены Смоленские, на помощь гарнизону, а также и порох и жизненные припасы. В тот же еще день король приказал построить мост чрез Днепр, и по окончании его, главное начальство над лагерем поручил Сапеге, воеводе Оршинскому, а сам 6-го числа этого месяца ночью перевел войско через мост, а потом через высокие лиса повел его большим кругом, чтобы оно явилось неожиданно, и напало на неприятельские укрепления с той стороны, с которой Русские ничего не опасались. Все это заняло целую ночь. Между тем Русские, к которым теперь обратимся на некоторое время, по трем разным дорогам отправили послов к султану Турецкому, ложно извещали его, будто Поляки и Литовцы проиграли битву, лагерь их сожжен, и 80,000 людей убито (между тем как все войско состояло только из 20 тысяч с небольшим человек); и будто остальные разбежались и искали спасения во внутренних частях государства. Это известие было весьма приятно турецкому военачальнику, и он тотчас посылает с войском Аббаса-пашу в Молдавии и Валахию, а оттуда в Польшу, приказав ему отнять у Поляков Каменец и Львов, две польские крепости на границе с Турцией. Султан турецкий полагал, что это самое удобное время для войны с Польшей, так как король находится в расстоянии почти 200 польских миль от Каменца, так как он отвел с собой под Смоленск все войска польские, а также и казаков Запорожских, и так как эти войска понесли там ужасное поражение, как доносили Русские; наконец султан не надеялся найти в Каменце почти никакого гарнизона. Но он во всем этом ужасно обманулся. Ибо король, отправляясь в Москву, оставил в Польше Станислава Конецпольского, коронного гетмана и каштеляна Краковского, который собрав войско и расположившись лагерем между Каменцем и рекою Тирой, без боязни ожидал неприятеля, и отбил его с большим уроном, как увидим в следующем месте. Кроме того, в тоже время хан Татар Крымских и Перекоиских (тронутый добротой Владислава, который по случаю своей коронации все находившихся в Польше пленных Татар, между которыми был и родственник турецкого султана, приказал отослать без выкупа и дать им еще денег на [242] дорогу), являя редкий пример признательности, послал на помощь Владиславу против Русских почти 80 тысяч своих татар, под предводительством своего брата. Он приказал им, в то время, когда Владислав занят осадой Смоленска, опустошать Россию с другой стороны, и таким образом, развлечь силы Русских, что татары и сделали; но возвратимся к Смоленску. Король выступил из Глухова и в продолжение целой ночи шел в направлении к Смоленску; но в это время, 7-го сентября, перед самым рассветом, (как потом оказалось) один рядовой солдат из королевского войска перебежал к Русским, и объявил им, как велико войско неприятеля, и с какой стороны они должны ожидать его. Внезапно Русские расставляют свое войско, укрывая одну его часть во рвах и за валами, а другую ставят в открытом поле; перед боевой линией они устраивают тройную засеку из срубленных огромных, ветвистых дубов. Король показался неприятелю уже среди белого дня, и видя его приготовленным к бою, он приказывает стрелять из пушек на неприятельское войско; a пехоте польской, раздав предварительно по два червонца на каждого солдата, приказывает топорами разрубить засеку. Не менее и неприятель стрелял из пушек на оба фланга нашего войска, и делал нападения, чтобы ввязаться в рукопашный бой; вслед за тем он бросился с фронта на пехоту, разрушавшую засеку; а когда, не смотря на то, засека была разрушена, все почти неприятельское войско, оставив на флангах только некоторые отряды конницы и пехоты, ударило на наш фронт. Король расставил свое войско: сам принять начальство над левым крылом, а правое поручил Радзивилу. Несколько отрядов пехоты и конницы он поставил отдельно, чтобы они с успехом могли отражать помощь, приходящую к Русским из других укреплений.

Коронного гетмана с 4000 людей король послал к неприятельскому мосту, чтобы или занять его, или по крайней мере не допустить перехода неприятельских вспомогательных войск. Началось сражение, и неприятель сначала отбивал с обеих сторон королевские отряды; но когда напала королевская конница, состоявшая из копейщиков, то неприятель тотчас начал отступать и приходить в смятение, и притом так скоро, что дело кончилось одними пиками, без помощи мечей и ружей. Тоже случилось и с теми, которые в это же время напали на оба фланга нашего войска: сбитые с горы Покровской, которую занял неприятель, одни убежали в лагерь Шеина, другие в лагерь Печорова, а некоторые в укрепление Измайловское. Король начал осаждать это укрепление. Видя это, осажденные жители Смоленска, побуждаемые радостью и желанием увидать нового короля, которого еще не видали, делают вылазку из города, с величайшей храбростью занимают мост, делают нападение на укрепление: они уже овладели одной его частью, и непременно овладели бы целым укреплением, если бы германская пехота короля во время подоспела на помощь. Видя это, польские всадники тотчас слезли с лошадей, чтобы подать помощь жителям Смоленска. Но король, не желая подвергнуть столь великой опасности этот цвет польской аристократии, приказал дать знак к отступлению, заняв только насыпь, ров и дорогу, ведущую в Смоленск. Потом он при помощи [243] пушек приказал держать неприятеля в отдалении так долго, пока пехота с порохом и со съестными припасами не прибыла к мосту, а потом и к боевой линии жителей Смоленска; при этом он не лишился ни одного человека. Тою же дорогой пришли к королю те, которые сделали вылазку из Смоленской крепости, а потом принуждены были оставить штурм укрепления. Их предводитель был пан Воеводский, покрытый кровью в сражении, и простреленный пулей чрез плечо. Когда он, приветствуя короля, упал пред ним на колена, король поднял его, обнял и поцеловал; тоже он сделал с его товарищами, которые все были ранены; кроме того, он дал им много золота, чтобы они разделили его между прочими осажденными; благодарил за такую верность; обещал в скором времени совершенное избавление от осады; наконец пил на здоровье пана Воеводского, причем сказал ему много лестного. Обрадованные этим ласковым обращением короля, они возвратились в Смоленск с помощью и со съестными припасами. Король, вторично подав помощь осажденным, что было в этот день единственным его намерением, всю почти ночь провел вместе с войском на поле битвы, подкрепившись простой пищей и питьем, он лег спать почти на голую землю. 8-го сентября, король, узнав от немецких и французских перебежчиков, что неприятель с другой стороны Днепра ведет войска к нашему лагерю, тотчас подослал туда помощь, а вслед за ним отправился и сам с пушками и с пехотой, и прибыль на то место около полудня; неприятель, увидя это, оставил осаду лагеря, и укрепил гору Покровскую, двумя новыми шанцами. Король уже собственноручно роздал подарки разным солдатам, особенно отличившимся в битве.

9-го и 10-го сентября приходили в лагерь разные отряды, особенно пешие, которым король производил смотр. 11-го числа этого месяца оба наши военачальника, Радзивил и Казановский, выступив из нашего лагеря с 14 знаменами, чтобы выбрать место для лагеря, более близкое к неприятелю, увидели, что гора Покровская укреплена новыми и сильными шанцами. Казановскому приказано было разбить лагерь Польский на горе Ясенской, 12-го числа этого месяца, с 5000 людей. Потом 13-го числа пришло в королевский лагерь 50 знамен казаков Запорожских, или, как пишут другие, 15,000 казаков. А потом с 14-го до l9-го числа приходили в лагерь королевские пушки, король и остальные войска, пешие и конные.

Король 20-го числа этого месяца вечером вывел войска свои из лагеря, и направился к горе Покровской несколько другой дорогой. А 21-го числа, с наступлением дня, король расставил войско. Левым крылом, где стояли воины польские, он предводительствовал сам. Правое крыло он вверил Радзивилу, расставив по обоим сторонам Запорожских казаков. Воины литовские пошли прямо против укрепления Прозоровского, сам же король против горы Покровской, на которой недавно пред тем происходило сражение. Тут сначала он действовал легкими войсками, при чем прошло около двух часов времени. Наконец неприятель начал стрелять из пушек со стен укреплений, которые только что были возведены на этой горе. Королевская пехота, а также и конница, слезши с лошадей, вместе сделав нападение (это нападение было самое отчаянное в продолжение [244] целой войны), заняла три укрепления, а потом произвела ужасный штурм, при помощи складных лестниц и понтонных мостов. Сам король везде присутствовал, исполняя обязанности полководца и простого воина. Теперь, в течение нескольких часов, занята была гора Покровская, на ней поставлено войско; а наши солдаты целый день стреляли с этой горы на неприятеля, и овладели лежащим на берегу Днепра неприятельским храмом, в котором находилось большое множество военных снарядов и съестных припасов.

Король, приказав ночью с возможной скоростью вырыть рвы, 22-го числа этого месяца с большой силою начал осаду одного шестиугольного укрепления. И, наконец, вечером, неприятель был выбит из укрепления, в котором он оставил все осадные машины, военные снаряды и съестные припасы. И таким образом, казалось, что почти была кончена осада Смоленска. Потом, 23-го числа этого месяца, литовское войско и Запорожцы начали стрелять из пушек в весьма укрепленный лагерь Прозоровского. Наконец, 24-го числа король с несколькими знаменами конницы вступил в Смоленск, и был принят жителями с большой радостью. Потом он пошел в церковь, и сам, со слезами на глазах, начал петь гимн «Тебе Бога хвалим» (а между тем наши воины на поле битвы стреляли из пушек на неприятеля). Потом он обозревал развалины стен и произведенные минами взрывы, с более высоких крепостных башен, смотрел на рвы неприятельские, и к вечеру, среди града неприятельских ядер, невредимо возвратился к своим на гору Покровскую.

25-го числа этого месяца король начал из пушек обстреливать укрепление француза Шарлета, а потом припустил на него штурм, но без успеха. В тот же день Русские начали осаждать наш лагерь в Глуховском поле, но были отбиты с большим уроном. Многие люди из русской пехоты перешли к королю 26-го числа, а между ними также и помощник француза Шарлета. В тот же день король вторично вступил в Смоленск, и несколько ворот, заваленных землею, приказал очистить, чтобы наши по данному знаку легче могли напасть на неприятеля. Вечером несколько знамен неприятельских было вручено королю. Возвратились также 500 наших воинов, которые для рекогносцировки пошли к направлению к Дорогобужу, и теперь приведи королю множество пленников. Тоже сделали и Запорожские казаки, которые 27-го числа принесли с собою из окрестностей несметную добычу. Король пред наступлением ночи разделил войско на 4 части. Выведя две части в поле, 28 числа он приказал им бдеть и быть под оружием, чтобы воспрепятствовать неприятелю разрушить планы короля. Третьей части приказал обойти самый Смоленск и напасть на внутреннюю сторону укрепления, в котором начальствовал француз Дам; сам с четвертой частью начал осаду другой стороны, внешней. Полки Ваерия и Абрамовича сделали дружный напор, и королевское знамя было уже воткнуто на главном бруствере укрепления; но знаменщик был убит, сам Ваерия тяжело ранен, а семь полков русских отбили наших. Присланные королем в помощь всадники и гусары отразили Русских и осада укрепления была возобновлена воинами Ваерия и Абрамовича, совокупно с Запорожскими казаками. Так как [245] король заметил, что многие из магнатов наших в юношеском пылу безрассудно бросались в огонь, то он приказал бить отбой; однако были заняты два небольшие шанца, наиболее близкие к укреплению Дама. Эта битва с обоих сторон была самая ужасная, и в ней погибла половина неприятельской пехоты, находившейся в крепости; много было убитых и с нашей стороны, особенно между казаками. Король, оставив на месте небольшой отряд конницы, и сильно укрепив четыре шанца, отступил, когда было уже поздно в ночи. Между тем, неприятель, устрашенный своим поражением и упорством наших воинов, бежал из укрепления в лагерь Прозоровского; Но беглецы эти, именно Французы Дама не были приняты Прозоровским, так как он и сам бежал, поспешно зажегши свой лагерь. Услышав об этом, оставленные королем на месте воины, а потом большее число им подосланное, напали на укрепление неприятеля, и таким образом около полуночи наши, распространив всеобщий страх между неприятелем, силой овладели семью шанцами, а именно: шанцем Прозоровского, самым большим, шанцем русской конницы, шанцем француза Дама, шанцем германца Крейза, шанцем англичанина Зандера, и тремя меньшими шанцами, построенными в виде четырехугольников. В этих укреплениях мы нашли множество пушек, ружей, пороха, ядер и разных военных и съестных припасов. Кроме того, найдено много больных Русских, которых король приказал всех собрать и подавать им врачебную помощь. Найдены были и тела наших, которых Русские взяли в плен предыдущего дня: они были окровавлены, сердца вырваны, жилы разрезаны, руки и ноги отрублены. Когда наши через герольда жаловались на такую лютость, Русские отвечали варварской шуткой, что их врачи занимались анатомией. Это зверство, было причиной того, что многие Голландцы, Французы, Немцы, Шотландцы и другие переходили к нам в большом количестве.

Король 29-го числа этого месяца октября, с самого утра, приказал в своей палатке отслужить молебен, и сам начал петь гимн: «Тебе Бога хвалим»; войско вторило ему и проливало слезы радости. Потом, государственный канцлер, по приказанию сенаторов, просил короля, чтобы он не так подвергался опасностями. После этого, король сам осмотреть все укрепления, оставленные неприятелем, оставил в них гарнизон, и добычу разделил между войском. Наконец, в последний день этого месяца, король приказал перенести лагерь из Глуховского поля на гору Покровскую. Вместе с тем, он в этот же день имел с сенатом секретное совещание, касательно способа и образа дальнейшего продолжения войны. Воля короля была такая: оставить под Смоленском несколько отрядов, а с остальным войском идти во внутренность Московская государства. Но некоторые вельможи убедили короля, чтобы он не сам повел войско, а поручил бы его кому-нибудь другому.

После совершенного освобождения Смоленской крепости от столь ужасной осады, король разослал грамоты по всему королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому, повелевая везде совершать благодарственные молебствии за столь великое благодеяние Божие. И тотчас, по обнародовании этих грамот, которые были получены в следующем месяце, во всех городах, особенно [246] в больших, были отправляемы благодарственные молебствия с великой пышностью.

В нашем храме, 1-го октября, по давнему обычаю, торжественно был празднован праздник св. Франциска Боржия. В этот же день, король отправил из лагеря в Смоленск комиссаров, чтобы они узнали о тех, которые особенно отличились во время осады. Всем выдано жалованье и даны подарки. Там же случилось редкое происшествие: в доме воеводы Смоленского, который имел начальство над осажденной крепостью, находилось большое количество пороха. В тюрьме сидело восемь из самых знатных пленников, а при них стояло на часах восемь служителей воеводы. Случайно порох загорался: он взорвал на воздух целый дом, и умертвил всех пленников и слуг; один только воевода, брошенный через окно в воздух, упал на траву невредимым.

Наши смоленские воины, 2-го числа этого месяца, несколько раз нападали на лагерь Леского, и осаждали его в течение почти целого дня. На .следующий же день наши воины, как те, которые находились в Смоленске, так ,и все прочие, сделали из лагеря нападение на шанц Француза Шарлета, при чем неприятель понес большую потерю, французы перед рассветом вышли из этого шанца и вместе с своим предводителем убежали, отчасти в лагерь Леского, отчисти в большой лагерь Шеина.

Того же 4-го числа октября наши смоленские воины вмести с отрядами, присланными королем, вторично напали на Леского. Кроме того, начальник артиллерии, Голландец, который несколько раз разрушал разные части стен Смоленских, перешел в этот день на нашу сторону. Наконец, в этот же день, король отправил каштеляна Карценсцкого-Пясецынского с 5000 польских всадников к Дорогобужу, чтобы он взял этот город, в котором было большое множество военных снарядов и съестных припасов; чтобы он разузнал о прибытии новых вспомогательных войск английских, о которых мы слышали от перебежчиков; и наконец, чтобы он завладел, ежели это ему удастся, деньгами, которые великий князь Московский посылал в лагерь Шеина. От 5-го до 7-го октября, наши воины нападали на лагерь Шеина и Тобиаса. Король лично присутствовал при каждом почти нападении. Оба убежали из укрепленных своих шанцев после ужасной резни: насыпи и рвы были наполнены грудами трупов Русских, а также и наших, особенно же казаков. Таким образом, неприятель сосредоточился в одном только лагере Шеина. С этого времени до следующего месяца, то есть февраля, в котором мы овладели лагерем Шеина, все наши усилия клонились к тому, чтобы пресечь привоз съестных припасов в лагерь Шеина и, таким образом, голодом принудить неприятеля к сдаче. Ибо взять лагерь Шеина приступом казалось невозможным, так как он сильно был укреплен, и в нем находилось огромное число пушек. 8-го числа этого месяца, Запорожские казаки разбили лагерь по Днепру, у подошвы горы Парфения, вблизи неприятельского лагеря. На следующий день, король отправил несколько знамен волонтеров, в помощь пану Пясецынскому. 10-го числа, Русские, укрывшись в кустарниках, напали на вышедших из королевского лагеря обозных служителей; и многих из них взяли в плен, а других убили; но, в тот же вечер, наша пехота, вместе с другими обозными [247] служителями, укрывшись в тех же самых кустарниках, ожидала Русских целую ночь, и когда они наконец явились, нанесла им точно такое же поражение. 11-го числа этого месяца, разные бояре, то есть вельможи Русские, перебежали к королю, и донесли ему, что Шеин не останется зимовать под Смоленском, но что не трогается еще с места потому, что не может вывезти огромных своих пушек. 12-го и 13-го числа казаки делали нападение на лагерь Шеина, но без успеха. Между двумя знатнейшими из наших вельмож, именно воеводой Подольским Казановским, и воеводой Виленским Радзивилом, произошла ссора, которая угрожала поединком. Но король искусно прекратил эту ссору. Он приказал им поочередно начальствовать войском, одному в один, а другому в другой день, чтобы таким, образом устранить всякий повод в несогласии. Кроме того, он запретил еретикам открыто отправлять свое богослужение, чтобы успокоить польских своих солдат, смотревших с негодованием на богослужение их.

14-го числа этого месяца,: пришло радостное известие от пана Пясецынского: он доносил о взятии Дорогобужа, отстоящего от Смоленска почти на 30 миль, об убиении там тысячи почти Русских, и о найденном там большом количестве военных снарядов и съестных припасов, часть которых он взял, а другую часть, которую не мог взять с собой, он сжег. Между прочим, он доносил, что нашел один довольно большой дом, сверху до низу наполненный конскими седлами. Кроме того, он доносил, что послал волонтеров до самой Вязьмы, и что там казаки взяли несколько тысяч быков, которых великий князь Московский посылал Шеину. Вскоре прибыль пан Пясецынский, и лично подтвердил все это. В этот же день, оба наши военачальника, Казановский и Радзивил, избрали место для нового лагеря, и убили многих Русских, высланных для фуражировки и для искания съестных припасов, в которых русское войско терпело недостаток.

Посол шведский прибыл в лагерь королевский, и 16-го числа этого месяца был принять военным обычаем Поляков. Он обозревал потом стены Смоленские, лагерь неприятельский и укрепления, завоеванные нашими; там он нашел целые груды брошенных из орудий неприятельских ядер, которых мы насчитали 20.000, и из которых некоторый были так велики, что их не мог поднять один сильный человек. Он смотрел на все это не без удивления. В тот же день князь Радзивил угостил в литовском лагере великолепным военным пиром короля, князя Казимира, его брата, и многих знатных вельмож. Так как, в этот же день, пан Пясецынский возвратился из Дорогобужа, то, кроме другой добычи, он вручил королю (который встретил его, возвращаясь из литовского лагеря) еще 32 германских всадников, вместе с их начальником, лейтенантом. На другой день, 17-го октября, он подробнее донес о том, что слышал от лейтенанта о неприятеле: король приказал привести к себе этого лейтенанта, и сам расспрашивал его о разных тайнах неприятеля. После этого, пан Пясецынский вручил королю русских гонцов с письмами, посланными великим князем Московским к Шеину; а также с теми письмами, которыми Шеин отвечал королю; все эти письма были [248] перехвачены, и из них мы узнали многое о состоянии лагеря Шеина. В два часа пополудни, король, устроив войско, выступил против лагеря Шеина, и увидя неприятельское войско, он обошел укрепление лагеря, и вечером остановился в своем лагере над рекой Голодзиной. Там собралась уже большая часть его войска и ожидала короля, который и был принят паном Казановским, воеводой Подольским, расставившим войска.

В тот же день, когда начальство над нашим войском имел князь Радзивил, король приказал занять холм, лежавший вблизи лагеря Шеина: холм этот действительно и был занять, между тем как неприятель вовсе не ожидал этого, и думал, что войско наше выведено в совершенно другую сторону. Но так как начал падать в это время проливной дождь, продолжавшийся до самой ночи, и повозки наши и остальной багаж далеко отстали от войска, то мы провели целую ночь весьма неудобно, без пищи и питья, и без сна. Даже сам король, который один только имел при себе свою повозку, лежал в ней без сна, и несколько раз вставал, чтобы осмотреть весь лагерь, и таким образом был бы на часах. Увидя это, неприятель ночью направил против нас свои пушки, из которых начал стрелять на следующий день. Кроме того, в этот же день, воевода Подольский Казановский угощал торжественно посла татарского в Смоленск, и в честь его приказал дать три залпа из всех находившихся в Смоленске пушек. Запорожские же казаки разбили свой лагерь с другой стороны Смоленской крепости. Когда король осматривал 19-го октября занятый холм и давал разные приказания в лагере, пушечное ядро ударило подле него в землю, и разорвалось, так что короля обсыпало вырванной этим ядром землей. После завтрака, когда в тех местах, откуда ожидали неприятеля, были расставлены различные отряды войска, и когда король слез с лошади, вдруг дано знать что неприятель явился со всеми своими силами, и пешими и конными. Хотя и с нашей стороны было немало отрядов, чтобы удержать неприятеля, однако они начали отступать, так как неприятель открыл ужасную стрельбу. Потому король тотчас вывел все свое войско в поле и прислал помощь своей пехоте, а с другой стороны и военачальники приводили ей подобную же помощь. Началась ужасная битва, продолжавшаяся до ночи: неприятель, во чтобы то ни стало, хотел сбить нас с только что занятого нами холма, а мы столь же упорно отбивали все его нападения. Хотя победа была на нашей стороне, и хотя было убито много знатных Русских, однако и с нашей стороны многие были убиты, а еще большее число ранено, так как неприятель беспрерывно поддерживал самую ужасную стрельбу. С таким усилием неприятель старался занять вышеупомянутый холм, ибо он хорошо понимал всю опасность, грозившую лагерю Шеина, если бы мы остались в обладании этим холмом.

В тот же день, когда это происходило под Смоленском, под Каменцем, отстоящим от Смоленска почти на 200 польских миль, войско наше счастливо сражалось против Турок, под предводительством Станислава Конецпольского, начального генерала наших войск и каштеляна Краковского. Об этом мы здесь вкратце скажем. Султан турецкий Амурат, подстрекаемый к [249] войне с Польшей ложными донесениями русских послов, как мы упомянули в предыдущем месяце, приказал паше Силистрии Аббасу двинуться в поход. Паша остановился 19-го октября на Валахских полях под Цецарою, а потом с многочисленным войском своим перешел через реку Тиру, выслав против нас сначала Татар. Притворяясь, будто он питает миролюбивое расположение, он устроил дело так, что господари Валахии и Молдавии отправили к нашему генералу послов, которые просили его, из сострадания к ним, продлить мирные переговоры. Ибо, в случай войны, говорили они, Валахи и Молдаване должны будут встать в первых рядах и первые пойдут на смерть. Генерал наш отвечал, что он от души желает мира на справедливых, честных и надлежащих условиях, и что он вовсе не хочет, чтобы была пролита кровь Валахов и Молдаван. С этим ответом послы были отправлены домой 20-го октября. Между тем, являются Татары. Наше войско выстроилось в ряды. Левым крылом предводительствовал князь Вишневецкий, правым воевода Каменецкий, а центром сам генерал. Послы, которые пришли к нам в предыдущий день с просьбой о мире, явились и на следующий день, прося от имени господарей, чтобы генерал отправил от себя парламентеров по этому делу. Отправлены были пан Велевейский и пан Гротовский; им было приказано переговаривать с одними только господарями, а не с Аббасом, чтобы не казалось, будто они умоляют неприятеля о мире. Почти целый день прошел в переговорах, а с заходом солнца и наши, и Татары и Турчи из боевой линии возвратились каждый в свой лагерь; 21-го октября оба войска опять выступили в поле, но этот день, как и предыдущий, прошел без решительного сражения. Между тем, Аббас-паша объявляет, что в следующий день он не будет вести переговоров, а даст генеральное сражение. В этот день и в два предшествовавшие, неприятель выжег все окрестности, на пространстве целой почти мили. Наши бодрствовали в лагере, приготовляясь на смерть исповедью, которая продолжалась до поздней ночи, а вмести с тем, не оставляя без внимания того, что относится к военному искусству. 22-го октября, которое было субботой и кануном св. Станислава Костки, которому солдаты поклоняются с таким же благоговением, как и Пресвятой Деве, оба войска вышли в поле. Генерал наш обетом отдался блаженному Станиславу, которого после Бога и Пресвятой Девы, вместе со многими другими солдатами, он считал главным покровителем на войне. Еще прежде, нежели выстроилось войско, наши послы возвращаются с тремя мирными условиями: 1) чтобы на Украине были срыты слободы или выстроенные города вмести с селами, которые также называются Буджакскими; 2) чтобы казаки не предпринимали больше морских походов; 3) чтобы Аббасу-паше были заплачены военные издержки. Наши воины, услышав об этих предложениях, которые делал Аббас-паша, как будто он был уже победителем, озлобились на его дерзость; все умоляли Бога о мщении и с удвоенным жаром готовились идти против неприятеля. Около двух часов до полудня началось сражение стрельбой из больших пушек. Но, так как генерал наш поставить войско таким образом, что оно упиралось о лагерь и о повозки, а посреди поля битвы устроил люнет, [250] который служил неприятелю во вред, а нам в пользу, в какое бы положение мы ни были поставлены, то поэтому, восемь нападений неприятеля всегда были отбиваемы с большим для него уроном, и, не смотря на ужасную стрельбу, которую он беспрерывно поддерживал, он нам причинил весьма мало вреда. Некоторые пишут, что генерал наш приказал в это время трубачам, вместо военных сигналов, заиграть марш для того, чтобы возбудить изнеженность или страх в Турках, или же, чтобы пригласить их к продолжению битвы. И так, Аббас, не много спустя, выслал часть своего войска, которое было разбито князем Вишневецким. Потом, около часу перед заходом солнца, тот же Аббас со всем своим войском ударил на наших так стремительно, что в самое короткое время 14 знамен наших начали приходить в смятение. Но, когда генерал прибыль на помощь, наши тотчас опять собрались, отразили неприятеля и принудили его возвратиться в свой лагерь. И наши также возвратились в свой лагерь, но всю ночь провели под оружием, наверно ожидая, что на следующий день опять будет сражение; однако, вышло совершенно иначе. Ибо, 24-го октября, Аббас-паша, вместо сражения, послал к нашему генералу письмо, в котором говорит, что он охотно будет переговариваться о мире и о способе сохранить его; но что он непременно хочет лично говорить с нашим генералом, все равно, при свидетелях, или без свидетелей. Генерал отвечал, что он никогда не нарушал мира; но что он сам разорвал священную связь, и что ему не следовало в угождении Русским нарушать добрано согласия и мира, существующего между двумя монархами. А, во всяком случае, более прилично, чтобы паша прибыл к Конецпольскому, так как он, за отсутствием короля, есть хозяин на Украине, а хозяину следует принимать гостей, и так как он уж до сыта наелся турецкого хлеба и соли (этими словами Конецпольский намекал на двухлетний плен свой в Константинополе), и что он теперь хочет угостить таким же пиром султана, в лице Аббаса. Письмо такого содержания было послано к Аббасу, а гонец с письмом Аббаса между тем быль задержан. Ночь на 25 октября чрезвычайно обеспокоила Аббаса: ибо, казаки, вкрадшись в его лагерь, привели в смятение все его войско. И так, с рассветом дня, Аббас убежал со своими, перешел через реку Тиру, и идя вдоль ее берегов (для того, чтобы мог сказать, что хотя что-нибудь сделал с громадным своим войском), осадил город Стадник, который сжег, потеряв однако при этом многих из своих воинов. Говорят даже, будто Аббас взял многих земледельцев, отличавшихся высоким и статным ростом, и увел их с собой; потом, надев на них пышное платье, он представил их султану Турецкому за вельмож и магнатов польских, а вместе с тем уверил султана, будто он одержал блистательную победу. Всех этих людей, когда они были представлены султану, Аббас приказал убить, и таким образом им дорого стоила пышная одежда. После счастливого окончания дела с Турками, наши воины на полях Каменецких, а особенно в нашем храме св. Станислава, торжественно благодарили Бога, и давали св. Станиславу разные обеты. Вот что происходило под Каменцем в течение семи дней; теперь возвратимся к Смоленску. [251]

После сражений с Русскими, продолжавшимися с 17-го по 19-е число октября, и выше нами описанных, король, 20-го числа того же месяца, тщательно осматривал расставленные на занятом нами холме пушки, а также сделанную там насыпь и выкопанные рвы, и везде давал приказания. Неприятель, не полагая, что ходом этим может быть занять нашими, в тот же еще день приказал много съестных припасов по большим балкам спустить в свой лагерь; всеми этими припасами мы завладели.

Потом, 21-го числа этого месяца, король рекогносцировал местность, чтобы построить мост через Днепр, вблизи нашего лагеря. Русские просили переговоров, и к ним были отправлены пан Пясецынский и пан Абрамович. Русские жаловались на то, что мы не позволили похоронить их соотечественников, которые так давно уже были убиты; жаловались на то, будто мы жестоко обходимся с их пленными и мучим их; намекнули наконец, что и у них есть некоторые знатные пленники. Отвечая им на эти обвинения, пан Пясецынский сначала упрекнул их в том, что они так святотатственно нарушили договор. Наконец сказал, что Поляки не откажутся выдать им тела убитых. Вместе с тем, назначен был следующий день, чтобы они с повозками приехали за телами убитых, но в сопровождении не более как 100 всадников. Касательно обхождения с пленными, мы отвечали им, что мы, как христиане, обходимся с пленниками по христианскому обычаю, и что мы не поступаем с ними по-варварски, не вырезаем им сердец, не жжем их раскаленным железом, как это делают Русские. Русские запирались в этом, но потом должны были признаться. Касательно двух пленников, находившихся в их руках, мы отвечали им, что в нашем лагере гораздо большее число знатных пленников с их стороны. И таким образом переговоры окончились. В этот же день, гетман Запорожских казаков привел несколько пленных. Кроме того, приказано в этот же день Запорожским казакам разбить свой лагерь в бок от лагеря Шеина, на том месте, где предполагалось выстроить мост через Днепр; когда они начали противоречить, то им была обещана помощь, было также обещано скорое сооружение моста, и таким образом казаки успокоились.

Annus 1633, pag. 936, § 175. В лагере нашем под Смоленском в течение этого месяца, отчасти были делаемы не столь сильные нападения на лагерь Шеина, отчасти мы бросали ядра в неприятельский лагерь, отчасти ведены были с Русскими разные переговоры; при том, все наши старания клонились к тому, чтобы пресечь неприятелю все пути, которыми он мог или получать съестные припасы, или привозить дрова. Так как распространилась молва, что приходят новые вспомогательные войска русские, под начальством Мастригия, то им на встречу шли, по приказанию короля, воевода Поодольский Казановский и воевода Смоленский Гонсевский с почти 8.000 людей; им, кроме того, было приказано, ежели бы они не встретили войск Мастригия, углубиться во внутренность России, опустошая все огнем и мечем. Это поручение, они исполнили с совершенным успехом. В лагере же остался вместе с королем один только военачальник Радзивил.

Annus 1633, pag. 939, § 181. В лагере нашем под Смоленском, [252] кроме частых стычек с неприятелем, когда он делал вылазки из лагеря Шеина, кроме постоянно продолжающейся осады этого лагеря, кроме наших стараний лишить неприятеля всякого продовольствия, а наконец, кроме пленных, которые часто приводимы были королю разными лицами, а преимущественно паном Даниловичем, сыном воеводы Русского, ничего замечательного в этом месяце не происходило.

Annus 1634, pag. 942, § 8. Поляки под Смоленском в течение этого месяца все более и более стесняли лагерь Шеина, и предлагали ему различные условия сдачи, которая и воспоследовала в следующем месяце. Кроме того, от пойманных гонцов русских, и из отнятых у них писем, которые они вшивали в сапоги, чтобы скрыть их, мы узнали, что все бояре сильно желают мира, и требуют, чтобы Шеин открыл мирные переговоры. Потому, находившиеся при короли сенаторы, от своего имени послали к боярам пана Воровского, вместе с письмами, в которых они объявляли, что из писем, писанных боярами к Шеину, а потом перехваченных, они узнали о том, что бояре желают мира, чтобы великий князь Московский послал в польский лагерь некоторых лиц для открытия переговоров; а они в свою очередь обещали склонность короля к тому, что он согласится на мир. Между тем, в Кракове, в продолжение целой этой войны, в разных храмах, а между прочими и в нашем, кроме обыкновенного богослужения, служились еще молебны,. И нашлось большое число благочестивых, которые исповедывались, причащались, и два раза в неделю бичевались, моля Бога об успешном окончании этой войны.

Annus 1634, pag. 946, § 21. Поляки под Смоленском 24-го февраля заключили мирные условия с Шеиным. Мир этот не распространялся на целое государство Московское и на царя его (с ним потом заключен был отдельный мир), а только на войско Шеина, которое король не хотел долее морить голодом и довести до последней крайности. Мир этот был заключен на следующих условиях:

1) Всем военачальникам и высшим и низшим, а равно всем воинам русским и заграничным позволено было или перейти к королю, или возвратиться в отечество; но до выхода своего из лагеря они должны были чрез депутатов объявить, на что они решаются.

2) Все оружие, военные снаряды, и все вообще принадлежности войны, должны быть выданы, и ничего не должно быть укрыто или задержано.

3) За два дня до оставления войском лагеря, военачальники и лица, избранные королем, должны придти в русский лагерь, чтобы сделать опись всему оружию. Для большей же их безопасности, Русские должны отступить перед королевскими воинами к двум рвам, одному, находящемуся у так называемой Девственной горы, и другому, находящемуся в лесу.

4) Кто осмелится что-нибудь тронуть из военных снарядов, тот лишится всего своего имущества.

5) Все прочее оружие убитых и тех, которые не в состоянии владеть оным, как-то: панцири, ружья большие и меньшие, и вообще какое бы ни было имя орудия, все это должно быть оставлено в лагери. Никто также из купцов и обозных служителей, которые сначала не были в рядах, не должен выйти из лагеря с оружием. Король оставляет оружие оборонительное и [253] наступательное тем, которое сражались в рядах. Больные, оставленные в лагере, когда выздоровеют и захотят отправиться в Москву, могут взять с собой оружие, которым они сражались; а равным образом и все бояре могут взять с собой только обыкновенное свое орудие, но должны оставить ружья.

6) Иноземцам и Русским, которые перешли или перейдут к королю, будет отдано все то, что они оставили в русском лагере. И с обеих сторон должны быть отправлены депутаты, которые разберут, что кому принадлежит по праву.

7) Перебежчики и предатели, которые, перейдя к королю по выступлении его войска в поход, нарушили данную королю присягу верности, должны быть выданы все до одного, за исключением тех Русских, которые, будучи взяты в плен, вступили в наши ряды, а потом опять возвратились в службу русскую.

8) Все пленники, взяты ли они в лагерь королевском, или в крепости Смоленской, какого бы они ни были состояния, должны быть освобождены. Что же касается пленников, взятых в русском лагере, комиссары обещают просить короля, чтобы он освободить их не вследствие какого-либо условия, но единственно вследствие своей доброты и снисходительности. Тоже относится и ко всем другим пленным, где бы то ни было взятым и теперь пребывающим или в русском, или в немецком лагере; то есть, и они будут освобождены.

9) Все поселенцы из имений королевских, находящиеся в русском лагере, вместе с их женами, детьми и имуществом, должны быть комиссарами выданы королю и освобождены.

10) Дается три месяца времени, в которое все вместе должны возвратиться в Москву через Дорогобуж (Вязьму и Можайск. Однако, они могут отправиться и до истечения этого срока.

11) Король имел полное право требовать клятвенного обещания, чтобы все это войско никогда не сражалось против него, но, так как он, вместо присяги имеет слезное моление русского войска о мире, то он довольствуется тем, чтобы это войско, отосланное домой, нигде не соединялось с Русскими, не подавало помощи их войскам, не усиливало своими воинами крепостных их гарнизонов, и против войск королевских, в какой части России они бы ни находились, не предпринимало никаких неприязненных действий в продолжение целых четырех месяцев. Однако, этот пункт должен быть подтвержден присягой, которую, относительно этого условия, произнесут бояре, воеводы, комиссары,
полковники, как от своего имени, так и от имени целого войска.

12) Михаил Борисович Шеин и его товарищи, Симеон Васильевич Прозоровский, Мартын Васильевич и Михаил Васильевич Белосельский, полковники, военачальники, майоры и все прочие; кроме того, дьяконы, попы со всем своим имуществом, с образами и со священными книгами, во время выхода из лагеря, после выхода и до самого своего прибытия в город Москву, по доброте короля, не будут подвергаться никакой опасности ни от войска, которое он имеет при себе, ни от всех прочих войск, где бы они ни находились в государстве Московском.

13) Выходящие из лагеря солдаты должны идти со свернутыми знаменами и с погашенными фонарями, исключая пяти фонарей при каждой [254] роте, которые могут быть зажженны. Кроме того, они пойдут к назначенному месту в тишине, без барабанного боя и без всякой музыки. Когда они придут к этому месту, то они положат знамена к ногам короля. Знаменщики же, отступя на три шага, будут дожидаться королевского приказания: после чего подвинуть и развернуть знамена, а солдаты пойдут далее при звуке труб и с барабанным боем. Кроме того, вследствие особенного позволения короля, они могут иметь при себе 12 полевых орудий и пороха на десять зарядов, а ружейного пороха на 20 зарядов. Они будут иметь известное число ружейных пуль.

14) Когда знамена будут положены к ногам его королевского величества, все офицеры Русские и Немецкие, высшие и низшие, в каком бы они порядке ни шли, проходя мимо короля, отдадут ему низкий поклон. Кавалерийские офицеры, сойдя с лошадей, сделают тоже самое. Наконец и сам Шеин с воеводами и полковниками, когда увидят короля, или когда его покажут им, слезут с коней и низко ему поклонятся, после чего опять сядут на своих лошадей.

15) Воины, выходя из лагеря, должны оставить все укрепления в целости; и они не должны тайно разрушать или сжигать их.

16) По заключении этих условий, Русские, во избежание разных недоразумений и столкновений, не должны показываться вне своего лагеря, пока не приготовятся надлежащим образом к пути.

17) Будучи в пути в назначенным местам, пока они будут находиться в пределах королевских владений, Русские не должны причинять никакого вреда, никаких обид и никаких несправедливостей подданным или владениям короля, и не должны из замков королевских требовать сена или овса. Особенный королевами чиновник будет заботиться об этих их потребностях.

18) Кроме того, его королевское величество позволяет этому освобожденному войску взять с собой в дорогу потребное количество съестных припасов; также для больных, остающихся в лагери, оставляется достаточное количество съестных припасов. Эти больные, по их выздоровлении, будут отправлены в отечество на повозках, и им обещается совершенная безопасность.

19) Иностранным офицерам и прочим солдатам, которые или уже служат под знаменами его королевского величества, или только намерены сделать это, или же хотят возвратиться в свое отечество, должны быть возвращены их жены, дети и все имущество, которое они имеют в лагере, и все это Русские тотчас же должны выдать. Что же касается выдачи им жалованья, это отлагается до времени заключения общего трактата, который нам обещают бояре. В то время и жены, и дети, ежели случайно находиться будут в Москве, будут возвращены.

20) Все эти условия будут подписаны комиссарами обеих сторон; в следующий за тем день, то есть 27-го числа этого месяца, условия эти должны быть подтверждены присягой, а после присяги Русские должны уступить королевским войскам оба военные укрепления, то есть, Девственную гору и другое укрепление, находящееся около лесов; с обеих сторон должны быть даны знатные лица заложниками, а тотчас после этого должна начаться ревизия военных снарядов.

21) Кроме того, для большей верности, сам Михаил Борисович, [255] вместе со своими товарищами, с воеводами и комиссарами, должны собственноручно подписать все эти условия и подтвердить их присягою.

Все эти условия были выполнены с обоих сторон, как увидим под 1-м числом марта месяца.

Annus 1634, pag. 953, § 41. По заключении мирных условий и по освобождении русского войска от этой осады, которою мы окружили их лагерь так, что и люди и животные терпели ужаснейший голод и доведены были до последней крайности, 1-го марта, войско наше в лагере под Смоленском, выстроившись в ряды, вместе с королем выступило в поле, и там ожидало появления русского войска, которое должно было выступить в таком порядки, как было назначено условиями. И так, вышли Русские и Немцы, число коих простиралось до 15.000 (между тем как наших было только 12.000, ибо большая часть войска с паном Казановским находилась во внутренности Московского государства); исполняя все, что было постановлено мирными условиями, они положили к ногам короля, который среди войска своего сидел на коне, 120 свернутых знамен, а потом, по приказанию короля, подняв их с земли и развернув, они с барабанным боем и трубным звуком пошли далее. Когда все неприятели, отправлявшиеся в Москву, прошли уже мимо короля, то он слез с лошади, упал на колена, и благодаря Бога, начал петь гимн «Тебе Бога хвалим», при чем вторило ему целое войско. Потом быль принять весь неприятельский лагерь, в котором взято 107 пушек; некоторые из них удивляли величиной и художественной работой. Приняты были и оставшиеся военные снаряды, вместе с порохом, с большом количеством свинца для литья пуль, с большими и меньшими ружьями и другими подобного рода предметами, что все простиралось до суммы 600 тысяч злотых.

После этого счастливого успеха, начались совещания о том, идти ли королю с войском своим прямо на Москву, столицу целого государства Московского, и там заключить вечный мир, или же занять другие еще крепости, и потом уже идти на Москву, не имея с тыла никаких неприятелей. Большинство советовало, чтобы после столь славной победы король не тратил времени, лично осаждая города и крепости, но чтобы он спешил к другому войску, находившемуся под предводительством Казановского, и тотчас начал бы переговоры о вечном мире. Казалось, что сначала король склонялся на сторону последнего мнения, но потом, по совету Христофора Радзивила он переменил свое намерение, и к своему несчастью отправился осаждать город Белый. Ибо и в дороге к Белой, которая, как говорили, отстояла только на три или на четыре дня пути, король находился почти десять дней, терпя недостаток в съестных припасах и в продовольствии для скота, так что пало несколько лошадей, и кроме того, он несколько месяцев без успеха осаждал Белую. По возведении траншей с величайшими издержками, с одной и с другой стороны крепости, и после неудачного приступа и значительная поражения наших войск, мы должны были наконец отступить с бесславием, хотя сами Русские обещали, что по мирному трактату, который вскоре должен воспоследовать, они уступят нам Белую, что потом и случилось действительно.

Annus 1634, pag. 957, § 55. [256] Наконец, 14-го числа июня, комиссары королевства Польского и Великого Княжества Литовского с одной стороны, а с другой стороны комиссары великого князя Московского, на реке Поляновке, заключили условия вечного мира, которые были следующие:

1) Всё, что до настоящей войны происходило между королевством Польским и Великим Княжеством Литовским, и между народом Русским, считается за совершенно уже оконченное и предается вечному забвению. И с этого времени, между королями и повелителями нашими и между нашими владениями будет любовь, приязнь и согласие искреннее и постоянное; взаимно мы будем себе доброжелательствовать, иметь общих неприятелей, и одна сторона не будет отказывать другой в титулах; которые здесь уже обозначаются.

2) Так как его величество, теперешний король Польши, Владислав IV, вследствие уговора Русских с Жолкевским, в то время воеводой Киевским и коронным гетманом, всеми сословиями государства Московского, в то время, когда дело шло об избрании на престол Московских королевичей Польского и Шведского, был избран великим князем Московским после данной ему присяги от всех чинов государства; так как потом, вследствие избрания народа вступил на престол Московский теперешний великий князь Михаил Федорович, что было поводом продолжительной войны; так как сенаторы королевства Польского и Великого Княжества Литовского, желая прекратить эту войну, еще при жизни блаженный памяти короля Сигизмунда III заключили перемирие на 14 лет, но так как война, до истечения перемирия, снова возгоралась и некоторые крепости взяты были Русскими, то по этому комиссары обоих сторон, в силу своих полномочий, стараясь помочь злу, чтобы не была проливаема кровь христианская и чтобы между обоими государствами утвердился мир на прочном основании, постановили следующее: его величество король, для прекращения дальнейшего кровопролития и опустошения обоюдных владений, уступает теперешнему великому князю Московскому право свое на престол, разрешает все Московское государство от данной ему присяги, и ни сам, ни братья его или Речь Посполитая, ни потомство его, ежели Богу угодно будет одарить его таковым, не будут более иметь никаких претензий на присвоение себе титула великого князя Московского. Со своей стороны великий князь Московский, в замен уступки ему всех прав на титул, и в замен заключенного между Польшей и Россией мира, уступает его величеству королю Польскому и Речи Посполитой Польской и Великому Княжеству Литовскому крепости, ниже исчисляемые, также и те крепости, которые или теперь находятся или недавно еще находились в руках его величества короля, а равно и те крепости, которые взяты Русскими; он уступает их на вечные времена, и за себя и за все свое потомство отказывается от всяких на них прав и притязаний. Крепости эти следующие: крепость Смоленская со всеми окрестностями и принадлежащими к ней поместьями; крепости Дорогобуж, Белая, Трубчевск, Невель, Себеж, Красный, Мезеричи (в губ. Черниговской), Велиж, с поместьями; крепость Попову со всеми поместьями, укреплениями, окрестностями и со всеми принадлежащими [257] к ней вещами. Князь Московский отказывается за себя и за всех своих потомков от всяких прав и притязаний на эти крепости. Все эти крепости, а особенно те, которые находятся во власти Русских, через две недели, считая от дня подписания этого договора, вместе со всеми военными снарядами и со всеми принадлежащими к ним вещами, должны быть отданы в руки тех, которых для их принятия назначить его величество король. С обеих сторон будут для этого дела назначены депутаты. Из этих крепостей и помасли не должно также выводить находящихся там жителей. Однако, духовным лицам и монахам позволяется идти в другое место, ежели они захотят. Также людям военным и вообще всем, отправляющим военную службу, позволяется выходить, и они отнюдь не должны быть задерживаемы.

3) Так как великий князь Московский прежде назывался князем Смоленским и князем Черниговским, то теперь, в силу заключенная мира, он не должен более так называться, и должен отказаться от всех притязаний на крепости его королевского величества, уступленные королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому. Также великий князь Московский, называясь царем всея России, ни в каком случае не должен распространять своих прав на крепости, поместья и земли Русские, которые принадлежат королю Польскому. С другой стороны, король Польши, называясь князем Русским, также не должен распространять своих притязаний на крепости, поместья и земли Русские, принадлежащие государству Московскому. Великий князь Московский отказывается от всех прав и притязаний своих на Ливонию, Курляндию, Эстонию, не будет нападать на эти земли, ни грабить их, и не будет пропускать через все владения войска, назначенные к покорению и завоеванию этих областей. Равным образом король Польский отказывается от всех своих прав на Великий Новгород, великий Псков, Опочку и другие города Русские, не будет нападать на них или грабить их, и не будет через свои владения пропускать войска, назначенные к покорению или завоеванию этих городов.

4) Для означения границ вышеупомянутых крепостей, областей, поместий и т. д. будут избраны с обеих сторон по три комиссара. Они к l-му числу октября этого года сойдутся в известное место, присягнут там, что будут действовать по совести и решать все споры и несогласия относительно границ, основываясь на показаниях старожилов; потом поставят граничные знаки, которые и будут считаться пределом обоюдных владений.

5) Купцы обоих государств вместе со своими товарами могут проезжать везде, за исключением Кракова и Вильни, а в государстве Московском, за исключением столицы Москвы. Они нигде не должны быть задерживаемы, огрубляемы, подвергаемы обидам и оскорблениям; с них не должно взимать не обыкновенных и тягостных пошлин, но в обоих государствах они будут платить одинаковую пошлину с товаров. Пограничные воеводы и старосты должны немедленно удовлетворять купцов обиженных. Ежели же случится что-нибудь более важное, то с обеих сторон выбираются присяжные судьи, которые без замедления должны решить дело по справедливости.

6) Все обоюдные пленники должны [258] быть выданы по совести и никто из них не должен быть укрыт. Пленники, находящиеся в более близких крепостях, выдаются в течение двух недель; находящиеся в крепостях более отдаленных выдаются к Рождеству Христову, а находящиеся в самых отдаленных крепостях выдаются на праздник Пасхи. Все же вообще, по истечении года должны быть привезены к границам, и никто не должен их задерживать.

7) Кто только есть врагом королю Польскому или будет ему таковым, тому великий князь Московский не должен давать ни денег, ни съестных припасов, ни войска, и не должен пропускать его через свои владения во вред королю Польскому. Равным образом король Польский будет поступать относительно великого князя Московского.

8) Войска польские, литовские, немецкие и казаки должны тотчас оставить Русскую землю, на обратном пути солдаты не должны жечь деревень, ни убивать людей, ни грабить на полях. Со своей стороны Русские не должны этим солдатам причинять оскорблений и брать их в плен, но должны быть к ним человеколюбивыми.

9) Так как мирные эти условия должны быть подтверждены присягой обоих государей, то с обоих сторон должны быть отправлены уполномоченные послы, которые явятся на месте 20-го февраля. Послы короля Польского выслушают присягу в Москве, а послы великого князя Московского выслушают ее в Варшаве; те и другие приедут с грамотами, подтверждающими мирные условия, и снабженными государственной печатью. Кроме того, послу Московскому должна быть дана от его величества короля Польского грамота ко всем сословиям государства Московского.

10) Кроме того, великий князь Московский и король Польский объявят как владыкам христианским, так и владыкам языческим об этом вечном мире, заключенном между их государствами, а также и о том, что уже воспоследовало.

11) Обоюдные послы и переговорщики должны быть пропускаемы свободно и безопасно, и без малейшего задержания; они должны быть отправляемы наидалее через два месяца, и далее этого времени ни под каким видом не должны быть задерживаемы. В свите главного посла должно находиться не более 100 лиц и 150 лошадей. Переговорщик может иметь при себе 30 лиц и 50 лошадей. Наконец, так называемый Вередарий или другой переговорщик имеет при себе 6 лиц и 10 лошадей. Всем им, по принятому обычаю, должны быть оказываемы надлежащие почести, и отпускаться следующее им содержание.

12) Касательно выведения наемных воинов, смотря по необходимости того и другого государя, оба государя будут вести переговоры через своих послов; равным образом, касательно подтверждения мирных условий, в случае смерти одного государя; касательно денежного курса, чтобы деньги в обоих государствах имели одинаковую ценность; а также касательно некоторых других пунктов, к этому миру относящихся, оба государя будут переговариваться чрез послов своих. - Все эти условия комиссары обеих сторон подписали собственноручно. — По заключении этих мирных условий, или, по крайней мере, во время их заключения, обвинен был в Москве Шеин, будто он был причиной того, что лагерь русский был [259] поставлен в такое стеснительное положение войсками королевскими, и что потому он потом принужден был сдаться. Его обвиняли и в том, что он с самого начала, когда войска германские теснили короля, не напал на него и на его лагерь, тогда еще довольно слабый. Вследствие этого обвинения, Шеин, вместе с некоторыми другими Русскими публично был обезглавлен. Однако, некоторые сомневаются, такая ли была причина его казни, или какая-нибудь другая, и был ли он казнен в этом месяце, или уже прежде.

Annus 1635, pag. 977, § 12. Послы разных государей прибыли в Варшаву во время сейма, а именно: послы императора Фердинанда, султана Турецкого, великого князя Московского, короля Английского. Но между всеми этими послами посол Московский, прибывший для подтверждения условий вечного мира, 4-го числа марта месяца был принят с большим великолепием, и представлен ко двору королевскому где ему отведена была квартира.

Annus 1635, pag. 979, § 20. 29-го марта, или несколько ранее, а по более верным известиям 5-го апреля, великий князь Московский в присутствии послов короля и Речи Посполитой Польской, каштеляна Каменецкого пана Пясецынского, и пана Сапеги, торжественной присягой подтвердить вечный мир с королем нашим и с Речью Посполитой Польской, а в следующий день угостил послов великолепным пиром. В этот же день послы наши откланялись великому князю Московскому.

(пер. П. А. Муханова)
Текст воспроизведен по изданию: Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб. 1871
© текст - Муханов П. А. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Трофимов С. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001

№ 45.

Биография гетмана Жолкевского.

Прочитавшим Записки Жолкевского, представляющие только эпизод из его жизни, может будет желательно ближе ознакомиться не только с этим достойным государственным деятелем, но, вместе с тем, и с благородным и честным человеком и гражданином. В виду этого, мы составили, по верным источникам, печатаемую здесь биографию.

Как известно, название Червонной (Красной) или правильнее Червенской Руси принадлежало одной из западных Славянских областей, обитатели которой, — Русские составляли там племя первобытное, или, по крайней мире, с незапамятных времен заняли эту страну и в ней размножились. Уже в начале X века, Олег властвовал над ними, в числе прочих Славянских племен, живших к востоку и западу от Днепра. Впоследствии, при первых Пястах, в то время, когда обессиленная внутренними междоусобиями Русь теряла племена, жившие вдалеке от Днепра, - местность эта подпала владычеству Польши. Владимир Великий снова возвращая достояние своих предшественников, подчинением племен, находившихся некогда в зависимости от Руси, возвратил в 981 г., подпавшую влиянию Польши местность, которая с тех пор получила наименование Червенской Руси от древнего города Червеня (как полагают, нынешнее местечко Червоногород в Галиции, в Чоертовском округе, при реке Дзуроме, впадающей в Днестр). [260]

В первой половине XII века, после раздробления Червонной Руси на мелкие уделы, получившие названия от ее городов, в ней основалось особое, сильнейшее на Руси, княжество Галицкое, имевшее большое влияние на дела не только Русских удельных князей, но Польши и Венгрии. Впоследствии, оно было переименовано в Галицию, в половине же XIII века в Русское Королевство. Но старинное свое название Червонной Руси оно носило одинаково, у Русских и Поляков, до последней четверти прошедшего столетия. Несколько раз это княжество переходило из власти Русских к Польше или Венгрии, пока Гедимин не соединил его со своей могущественной Литовской державой; и наконец, по прекращении в Червонной Руси рода князей русских, она была завоевана в 1340 г, Казимиром Великим и окончательно уже присоединилась к Польше.

В этой-то издревле Русской земли, давшей Польше так много героев, родился и Станислав Жолкевский, записки которого мы ныне печатаем. По вашему мнению, устраняется всякое сомнение в его русском происхождении. Польские историки, производясь фамилию Жолкевских из Мазовии, желая придать ей польское происхождение; так например, Папроцкий (живший в половине XVI столетия), а за ним Окольский, Несецкий и прочие включительно до ксендза Баронча, которые только списывали показания Папроцкого, вовсе не основываясь на каких либо документах, утверждают, что фамилия Жолкевских, поселившихся на Руси, в Белзском воеводстве, вышла из Мазовии; тогда как по исследованиям позднейшего, беспристрастного и известного глубоко ученного польского историка Юлиана Бартошевича (См. статью его о Жолкевском в сочинении Encyklopedyja powszechna; Т. 28. стр. 1034. Напечатана на иждивение книгопродавца С. Оргельбранда, в Варшаве, в 1868 г.), на основании неопровержимых документов и официальных источников, — оказывается, что Жолкевские вовсе не были из дворян древней Польши, а чисто русского происхождения, получившие свое начало от галицких дворян, в среде которых развились и многие другие коронные дворянские фамилии, а именно: Гербуртов, Дзедушицких, Дрогоевских, и т. д. Галицкое, т. е., чисто русское происхождение этих дворянских семейств теряется в такой глубокой древности, что не представляется даже возможности проследить начало и место их происхождения, — тем более, что они не имели прежде фамилий и уже впоследствии времени, с постепенным развитием сословия дворян, стали принимать названия от принадлежавших им сел и владений. Вот почему в этих фамилиях мы не видим, прежде всего, русских бояр, а сразу встречаем польское дворянство, как бы наплывшее из земель: Краковской, Сандомирской, Мазовецкой...., и выработавшееся на Руси.

Легенда о происхождении Жолкевских из Мазовии придумана, между прочим, с целью придать более блеска их роду. Нужно сказать, что многие, чисто польские фамилии, имели слабость выводить род из Франции, Венгрии и из других дальних и чуждых им стран и племен. Такое обыкновение было не чуждо и на Руси, где многие также выводили свой род из Польши, — из земель коронных. Это обыкновение имело двойную цель: прикрыть некоторой таинственностью свое настоящее [261] происхождение, и, во вторых, по тогдашним понятиям, это известным образом возвышало в глазах прочих и несомненность благородства его. Галицкое дворянство, окончательно потом ополячившись, из тщеславия выдавало себя также за исконо коронное, и, как бы стыдясь своего недавнего происхождения, отодвигало свои корни в глубь старины. Поставленное в невозможность переделать исторические события, оно старалось, по крайней мере, переделать историю отдельных фамилий и выставить их из массы туземного Русского населения. Галицкие дворянские фамилия все были недавние и могли образоваться только со времен Владислава Ягайлы и Казимира Ягайлы.

Историки, о которых мы упомянули выше, начинают фамилию Жолкевских, собственно говоря, только с отца гетмана Жолкевского, также по имени Станислава, — прежде арендатора деревни Туринки (под Жолквию, близ Львова), который сталь им известен с 1556 г., когда он сделался уже богатым землевладельцем, получившим в дар большие имения от своего соседа некоего Высоцкого. Между тем польский историк Августа Белёвский, в изданном им сочинении (Pisma Stanislawa Zolkiewskiego, Kanclerza Koronnego i Hetraana. — August Bielowski. Lwow. 1861.), приводит выписку из рукописи, хранящейся в библиотеке Оссолинских, из которой видно, что еще в 1417 году был известен на Руси Яков из Жолквы (деревня в земле Холмской, Красноставского уезда, которая была местом происхождения Жолкевских), владетель больших имений в земле Холмской. Затем, в Белзских земских актах упоминается об Иване Жолкевском, владетели Жолквы в 1492 г. Об них ничего не известно польским геральдикам; что и понятно, так как Жолкевские были Русские.

Отец гетмана был православного исповедания; служил некоторое время в военной службе, а по смерти первой своей жены Софии помышлял о монашестве. В то время был обычай у православных, что миряне из дворян могли получать епископский сан. Пользуясь связями, в особенности же дружбой Замойского, воеводы Белзского, он мог сделаться владыкой и получил даже от короля Стефана Батория привилегии на епископство Владимирское и Брестское; но, впоследствии, когда ему, представилась возможность достигнуть высших гражданских чинов, он предпочел их епископской митре. В 1576 г. Баторий назначил его наместником Белзского старосты; потом он сделался и действительным старостой Белзским и кастеляном Галицким; затем Белзским воеводой, и наконец и Русским воеводой.

Долгое время отец гетмана не усваивал в себе тщеславия и прочих польских слабостей; но влияние знаменитого друга его и покровителя — Яна Замойского, наконец произвело на него свое действие, он преобразился в Поляка, со всем внутренним складом этого характера, — сделался коронным сенатором и в заключение, покинув православие, перешел в латинство. Подобный переход совершался в то время без труда: никакой догмат не становился препятствием, и дворянское сословие на Руси охотно сглаживало свои начала, чтобы сразу получить возможность украситься одеждами коронными. Но доказательством тому, что он перешел из [262] православия в католицизм не по убежденно, а из личных видов, может между прочим служить то, что под конец своей жизни он сделался кальвинистом.

Ко всему сказанному о русском происхождении Жолкевских следует прибавить еще одно важное обстоятельство: в городе Владимире, по поводу полученной отцом гетмана привилегии на епископскую кафедру, фамилия его обозначена Желковский, а не переделанная на польский лад Жолкевский; так впоследствии на русских актах (на записи, сделанной боярами с гетманом Жолкевским, об избрании королевича Владислава Российским царем, и напечатанном у Голикова, (Том 2-й Дополний к Деян. Петра Великого, стр. 18. Москва, 1790 г.), было подписано так: «Станислав Желковский, воевода Кивский, гетман корунный, рукою своей».) подписывался и гетман.

Станислав Жолкевский, великий канцлер и гетман коронный, родился в 1547 г в упомянутой нами деревне Турынки; у него был брат Николай, впоследствии подкоморий Львовский, и сестра Анна. Моложе их летами, он отличался прекрасными чертами лица и стройным, но слабым, как он сам сознавал, сложением. Первоначальное образование Жолкевский получил в доме родителей, а потом посещал училище в Львове, где отличался любовью к науке, быстротой понимания и необыкновенною памятью.

По выходе из училища, он пробыл короткое время в чужих краях и, вернувшись назад, поселился у Яна Замойского, весьма полюбившего его. При нем он совершенствовался в военном искусстве.

Впервые он вступил на военное поприще, приняв участие в походе Стефана Батория под Данциг, в 1575 г., где мы застаем его уже поручиком под знаменами Замойского; в этот поход он отличился в сражении у Любешовского озера. Вслед затем, в войне Батория против Русских, Жолкевский командовал эскадроном кавалерий, а Замойский поручал ему самые важные дела. Под Псковом он подвергался серьезной опасности, именно: после поражения Ивана Шуйского, гетман Замойский позволил Шуйскому похоронить тела убитых. Несколько дворян, а в числе их и Жолкевский, без согласия Замойского, подъехали к городу на богато украшенных и отличных турецких лошадях. Какой-то польский беглец, узнав ехавшего впереди Жолкевского, указал его Шуйскому, говоря, что этого молодого, необыкновенных способностей человека, гетман часто употребляет для уведомления короля о самых таинственных делах. Шуйский решился воспользоваться этим случаем, затягивал разговоры о погребение и, расставив по стенам орудия и стрельцов, приказал внезапно открыть огонь. Наездники дали тыл и под градом пуль каким-то чудом успели спастись от опасности. Достоинства Жолкевского, о которых говорили Шуйскому, не были преувеличены; король Баторий действительно уважал его, доверял ему, и даже открыл ему свое намерение объявить войну Турции. Искренняя привязанность его к Замойскому неоднократно причиняла Жолкевскому много неприятностей, в особенности из-за того, что он всегда, на сеймах и собраниях, держал сторону канцлера Замойского. Общность политических воззрений, военные заслуги, благородство души Жолкевского и необыкновенная ученость его, наконец, дружба с Замойским, снискали ему большую [263] привязанность короля. По всей вероятности, заслуги его повлияли и на повышения его отца.

В начале царствования Сигизмунда III, Жолкевский, вместе с Замойским, сражался против эрцгерцога Австрийского Максимилиана. Сражение под Бычиной (Witzen), в Силезии, 24 января 1588 г., доставило Жолкевскому громкую известность. Замойский вверил ему левое крыло, командуя которым, он отличился распорядительностью и мужеством, и был ранен в правое колено, вследствие чего хромал на эту ногу всю жизнь. В награду за ревность, король сделал его старостою Грубешовским, а вскоре по представлению Замойского произвел в гетманы вольные (Hetman Polnj), а в 1593 году в кастеляны Львовские. При такой обстановке, он помогал канцлеру Замойскому по управлению.

В 1595 г. Жолкевский совершил с Замойским поход в Молдавию и сражался против Татар, хотевших с Турками завладеть этим краем, и угрожавших Польше опасностью. Еще не успел он отдохнуть после понесенных в эту кампанию трудов, как должен был, по повелению короля и Замойского, отправиться усмирять Запорожских казаков, опустошавших Волынь и Литву. Выступив в поход, в начале 1596 г., он после незначительных поражений, нанесенных казакам, разбил их окончательно при Лубнах 16-го июня, взяв в плен главного их гетмана Наливайку. С казаками Жолкевский обошелся ласково, устранил многие недоразумения, и они добровольно разошлись по домам, оставаясь после того долгое время спокойными.

Четыре года спустя, он вторично отправился с Замойским в Молдавию и Валахию против господаря Михаила, который в союзе с Немецким императором, Турками и Татарами, лукавой своей политикой, победил Валашского господаря Могилу, и помышлял не только о захвате всей Валахии и Трансильвании, но и о разделе Польши. Разбитый наголову под городом Плоешти, 20 октября 1599 г., Михаил спасся бегством, вследствие чего Валашским господарем был утвержден Иеремий Могила; брат же его Симеон возведен был на Молдавское господарство, на место пораженного Михаила.

В 1602 г. Жолкевский снова, под начальством Замойского, отправился в Ливонию; это был последний для Замойского поход, и многознаменательный для Жолкевского по его особенным отличиям. Когда Замойский был занят осадой Белого Камня, получено было известие, что шведский генерал Анреп собирает войска под Ревелем с намерением идти на помощь городу. Жолкевский с частью войска отправился к Ревелю. Предуведомленные об этом Шведы сильно укрепились и в течение двухчасового сражения не уступали Полякам. Тогда гетман послал в тыл неприятеля легкую кавалерию; внезапность этого нападения смутила Шведов и доставила Жолкевскому совершенную победу. Весь лагерь, обоз и артиллерия достались в руки победителю; сам Анреп был убит.

Еще в 1588 г., по возвращении своем из похода под Бычину, Жолкевский, поселившись в любимом им селе Винники (верстах в двадцати от Львова. Там умер отец гетмана, 25 июля 1588 г.), трудился над улучшением положения его жителей, строил новые дома, церкви, костелы. [264]

Потом, в 1594 г., когда Польше стали угрожать Татары, он, для безопасности своих владений, решился устроить укрепленное место, в котором бы, в случай неприятельских набегов, весьма частых в те смутные времена, можно было найти убежище беззащитным жителям. Село Винники лучше всего соответствовало его видам и потому он стал строить в нем, над озером, укрепленный замок. Во время второго своего похода в Молдавию, он среди борьбы с сильным и коварным неприятелем, обращался мыслей к родине, - и писал жене, чтобы строящийся замок назвать Жолкев. Потом, придавая большиеразмеры своим планам, он занялся основанием города, и, за победу над Шведами, Сигизмунд III пожаловал устроенному Жолкевским городу дарственную грамоту, 22 февраля 1603 г., которою, между прочим, утвердил за ним наименование Жолкви (Петр Великий, во время войны со Шведами, провел в этом городе 4 месяца). Таким образом, фамилия Жолкевских,- издавна известная, первоначально в земле Холмской, Красиоставского уезда, по деревням: Жолкев и Жолкевка, — получила теперь более широкое значение и территорию.

В конце 1605 г. орды Ногайских Татар, мстя за разграбление и сожжение казаками города Варны, подступили со значительными силами к границам Польши и кочевали на Белгородских полях. Жолкевский, которому было поручено оберегать восточные границы, бодрствовал в неусыпных наблюдениях за ними. Он не пренебрегал никаким, в особенности же этим неприятелем, и предостерегал народ рассылаемыми им прокламациями о приближающейся опасности, в то же время не забывал и о составлении своего духовного завещания (См. далее стр. 271) (Замечательно, что в своих бумагах и речах Жолкевский говорил всегда о святой христианской, а не о католической вере).

23-го января 1606 г., султан Бухар вторгнулся со своими ордами под Корсунь, а два дня спустя, Кантемир мурза, также с многочисленным войском, стал под Немировом и Винницой. Предупрежденные Жолкевским Запорожские казаки бросились на Бухара и. оттеснили его с большим для него уроном; сам же гетман, направив свои силы против Кантемира, уничтожил сперва Татар у Каравайны, затем, 28 января, при реке Удиче одержал полную победу, отнял обратно всю награбленную ими добычу и пленников, уведенных из Польши, и с тем вместе полонил множество Татар.

Вскоре затем возникло и в Польше возмущение против короля, возбужденное после смерти Яна Замойского, Николаем Зебржидовским, — что причинило Жолкевскому много тяжелых минут и страданий: он предвидел печальные последствия этого возмущения, раздваивавшего силы нации, и заранее страдал за нее. Когда дела стали принимать оборот, угрожавший опасностью, он пробовал разными средствами не допускать их до крайности. Со всей откровенностью уговаривал короля не делать того, на что народ смотрел с неудовольствием: в то время носились слухи, что король имел намерение, в противность существовавшим тогда в Польше законам, при жизни своей короновать своего сына Владислава. Подобное смелое [265] обращение Жолкевского к королю вызвало подозрения к склонности его к партии возмутителей, тем более, что он состоял в родстве с Зебржидовскими и Гербуртами. Подобное подозрение было не чуждо и королю, благодаря наветам многих недоброжелателей Жолкевского. Некоторые приписывают этому обстоятельству и то, что булава коронного гетмана, оставшаяся в 1605 г. после смерти Яна Замойского, такое продолжительное время не передавалась прямому наследнику по заслугам, — Жолкевскому, и только в 1618 г. была, наконец, пожалована ему королем. С одинаковой откровенностью, но и с такими же последствиями относился Жолкевский и к возмутившимся. По его мнению, единственное средство для взаимного соглашения и поправления дел Речи Посполитой — был сейм; все же зло возникло из того, что уклонились от этого обыкновенного способа решения общественных дел.

Когда все его усилия оказались тщетными, и восставшие взялись за оружие, Жолкевский, оставшийся в числе немногих приверженцев законной власти, не поколебался стать на стороне короля, и, собрав войска, пошел к нему на помощь. В сражении под Гузовом 6 июля 1607 г., он первый возвестил королю победу, упрочившую его на престоле. После победы многие советовали королю гнаться за восставшими для полного их истребления, и только Жолкевский воспротивился этому, объявляя, что когда права короля достаточно обеспечены, то сам долг его заставляет беречь братнюю кровь и покорить возмущенных скорее уже добротой и милостью, чем оружием. Это ходатайство рельефно рисует все благородство его души. Он открыто заявлял, что «воюя против 6paтиu», он шел за короля «против совести»; достойный гетман знал, что король не должен бы давать повода к возмущению, и что своим упрямством он причинил много зла. Он знал, что дворянство было также отчасти право; но не смотря на то, он следовал внушению долга обязанности, и вопреки совести, поднял оружие против братьев для защиты права и власти, — давая этим пример тому, что для единства и обоюдной безопасности, нужно забывать собственные интересы. Подобное поведение его было живым укором для самовольной шляхты и магнатов.

Хотя король и даровал ему за эту услугу Киевское воеводство, однако булаву коронного гетмана удерживал при себе, как бы придумывая или приискивая более достойного для вручения ее. Это кажется было делом завистников Жолкевского, в особенности Потоцких, которые пользовались тогда милостью короля, и один из них был зятем господаря Могилы.

Сигизмунд III, предпринимая в 1609 г. несправедливую и безрассудную войну против России, обращался за советом к Жолкевскому; но Жолкевский не хотел идти против своих убеждений, — не желал быть орудием несправедливости Поляков против Русских, и настойчиво отклонял короля всеми средствами от этой войны, против которой всегда ратовал во всю свою политическую деятельность и Замойский. К тому же постоянные беспокойства со стороны Швеции и напряженные отношения к Турции, из-за Молдавии и казаков, показывали, что опасность лежит в ином месте, и что противно здравой политике наживать новых неприятелей. Но и на этот раз разумные советы [266] дальновидного Жолкевского не имели успеха и, повинуясь долгу, он отправился в поход.

История этого похода подробно изложена в печатаемых нами Записках. - Достаточно сказать здесь для большей характеристики главного виновника успехов польского оружия в эту достопамятную для обоих наций войну, — что в среде врагов Жолкевский приобрел более уважения к своим личным достоинствам, чем в среде тех, для кого он не жалел своих усилий. Его дальновидная политика, понимание духа Русского народа, в особенности же его русское происхождение и знание Русского языка, — склонили тогдашних русских деятелей, в том числе и патриарха Гермогена, к избранию на Русский престол сына Польского короля. Убедить Русских, и особенно Русских того времени, враждебно смотревших на все чужое и преимущественно Польское, — Жолкевский успел только вследствие вышесказанных причин, доселе, как кажется, неразгаданных многими историками.

Жолкевский, русский по рождению, хотя и поляк по воспитанию, возымел мысль воспользоваться смутным временем и, низвергнув Шуйского, уничтожить и самозванца и прекратить вековую распрю России с Польшей. Когда по возвращении его из Москвы в королевский стань под Смоленском, не смотря на убеждения Жолкевского, Сигизмунд не хотел утвердить заключенного с боярами договора и отпустить Владислава на царство, недовольный таким вероломством короля и его недоброжелательством к Русскими, Жолкевский, не желая участвовать в действиях короля, явно несправедливы», — удалился в свои поместья и с тех пор (См. приложение № 39) решительно не хотел принимать и не принимал уже никакого участия в этой борьбе Польши с Россией, — этих двух славянских народов.

Между тем, польские паны, вмешиваясь в дела Молдавии и Валахии, раздражали Турцию, не терпевшую вредного для ее интересов влияния на давников ее. Жолкевский, предвидя будущие несчастья Речи Посполитой из-за подобного вмешательства, с грустью взирал на все что делалось; все его доводы и старания, чтобы обуздать своеволие панов, не имели успеха перед самым Сигизмундом, не отваживающимся противоречить панам, и следовать мудрым советам Жолкевского. В 1612 году Польша проклинала своеволие Стефана Потоцкого, старосты Фелинского, который, для восстановления свергнутого Валашского господаря, своего родственника, собрал войско, составленное из молодежи, набранное из родительских домов, — и вывел в поле. Внезапно окруженный Татарами в долине, называемой Сасовым Рогом он был разбит, молодежь погибла без пользы для отечества, по которому раздавались только вопли отчаяния о безвременной погибели ее сынов. Ободренная этою победой Татарская орда стремительно вторгнулась за пределы Польши. Жолкевский, с горстью рыцарства, встретил неприятеля и только стягиванием конфедеративных войск, возвращающихся из России, и распускаемым им слухом о приближении несравненно больших сил, ему удалось остановить Татар от дальнейшего набега в пределы Польши.

После неудачного вторжения [267] Стефана Потоцкого в Валахию, Турки готовились к войне против Польши. Жолкевский разными средствами старался отвлечь или, по крайней мере, замедлить наступление. Но нападение казаков на Турецкие владения и вмешательство в дела Молдавии и Валахии Короцкого и Вишневецкого, последовавших примеру Потоцкого, ускорили ее и сделали, несмотря на все усилия Жолкевского, неизбежной. В 1617 г. Скиндер-паша, с многочисленными Турецкими и Татарскими силами, простиравшимися до 80 тысяч, направился к Польше. Жолкевскому заранее было известно его намерение, и также он хорошо знал и характер предводителя. По-видимому, учтивый, как бы искренний и дружелюбный в своих письмах к гетману, Скиндер-паша был на самом деле хитрый, пронырливый и упорный враг Поляков, которых он называл народом гордым и клялся, что не умрет прежде, чем не смирит их. Посланному против него с незначительным войском Жолкевскому, король поручил избегать решительного сражения и, по возможности, щадить войско, гетман занял крепкую позицию под Бушей, на Днестре. Между тем, Скиндер-паша, прибегнув к переговорам, употреблял всевозможные хитрости, чтобы принудить гетмана оставить свою позицию или же разделить силы и затем, в таком случае, окружить и уничтожить его. Но гетман был на счет этого осторожен; не смотря на то, он не мог однако воспротивиться вторжению части татарского войска в Польшу и опустошению некоторых ее местностей. К тому же раздор между польскими военачальниками, не хотевшими повиноваться гетману, беспечность Речи Посполитой, не дававшей достаточная количества сил для безопасности своих границ; беспечность короля и тайные его приказания — не подвергать Речь Посполитую опасностям при сомнительной войне с Россией, - были причиной того, что Жолкевский заключил 23 сентября 1617 г. невыгодный со Скиндер-пашой мир, оставив Молдавию и Валахию в большей зависимости от Турок, нежели прежде. Впрочем, в договоре было только упомянуто о Молдавии и Валахии, что никто со стороны Польши не должен вторгаться в пределы их, а господари Валахии, оставаясь в прежних отношениях к Польше, должны вместе с тем стараться, чтобы союз между Польским королем и Оттоманской Портою не был нарушаем. Эту статью договора объяснили в Польше в таком смысле, что Речь Посполитая отрекалась от своей высшей власти над Молдавией и Валахией, — издавна приобретенной с большими усилиями и жертвами. Это возбудило в Речи Посполитой всеобщее раздражение, ропот и порицания действий Жолкевского. Все прежние заслуги были забыты, и шляхта на сеймах обвиняла его в излишней, по ее мнении, осторожности, — в том, что он не дал сражения, — даже в неспособности его вследствие старости. И Жолкевского, неоднократно выказывавшего в самые трудные минуты крайнее присутствие духа, теперь упрекали даже в недостатке мужества! Но никто из порицателей не обращал внимания на королевские приказания, связывавшие гетману руки, и на несчастное положение дел внутри государства. Он не дал сражения, потому что первая неудача могла бы подвергнуть опасности судьбу страны. Речь Посполитая полная неурядице, в правление Сигизмунда III, была беззащитна; она не могла долее удерживать своего [268] влияния в Молдавии и Валахии, потому что король, вместо того чтобы думать об успокоении края, снова начал войну из-за Московской короны, отнял у гетмана силы, приказав его войскам отправиться на дальний север; всеобщее же ополчение, какое сейм позволил гетману созвать для защиты земель Русских, (т. е. Червонной Руси и пр.), собирало в лагерь только не привыкшие к дисциплине сборища нестроевых служащих. Гетман был вовсе неповинен в том, чего он не мог сделать; виною всему несчастью было своеволие магнатов, восстание казаков и безрассудная война Сигизмунда III с Россией. В действиях Гетмана всегда высказывалась беспримерная любовь его к государю, которого он всегда предостерегал, предсказывая несчастный исход дел как последствие неблагоразумной политики и дурного правления; вовремя просил опомниться от заблуждений, влекущих только смуты и полное истощение края и народных сил.

Обвинения и ропот доходили до слуха гетмана, и он не отнесся к ним равнодушно: изнуренный трудами и летами, он впечатлительнее быль к ним, чем когда-либо, и с горечью оправдывал свои действия в частных, к деятелям сеймов, письмах, и в речах на общественных собраниях. Королю он со скромностью говорил, между прочим: «Я предпочел вести себя сообразно повелениям в. к. в., а, не по своему усмотрению, ибо разума моего мало, а знаю, что в. к. в. присущ ангел Божий, и сердце в. к. в. в руце Божьей, по сему у меня всегда были в должном уважении повеления в. к. в., и Господь Бог посылал мне, в делах моих, благословение». Король, кажется, уже достаточно убедился, что его многолетний противник, этот старец, быть может немного ворчливый, был в сущности благородный и преданный ему человек, и не из частных видов, а воодушевляемый единственно любовью к общественному благу и королю. Гетман на сейме одержал верх над своими недоброжелателями, и выиграл дело: трактаты, заключенные под Бушей, были утверждены, и гетману, которому в то время минуло 70 лет, король пожаловал в 1618 г. булаву коронного гетмана, произвел его в канцлеры и вручил ему государственную печать. Гетман сдал Киевское воеводство Тимофею Замойскому (о тогдашних обстоятельствах известный польский историк Шайноха, которого к сожалению недавно наука лишилась, говорит (Opoviadania о krolu Janie III. Opoviadanie 1, Msciciel. str. 31 Zytomierz. 1860) следующее, — приводим здесь собственные его слова: «Неблагополучный трактат под Бушей считали крайним изнеможением против оттоманского насилия, не зная, что в себе кроет следующий день. Вся богатая земля Валашская закрылась не столько перед настоящей высшей властью Польши, сколько перед отчаянными замыслами польской амбиции. Против старого гетмана поднялись язвительные жалобы и клеветы. Напрасно король смягчал оные оказываемой ему милостью, и даже теперь только пожаловал гетмана двумя его высокими достоинствами: большой булавой и канцлерством великим коронным. В Речи Посполатой,- такой как Польша, где большая толпа бедных обывателей, для того, чтобы выказать свою обывательскую ревность, почти что не знала других средств, кроме шумливой критики призванных к деятельности соотечественников, — не обошлось бы без тягостных нареканий против виновника трактата под Бушей. Польское шляхетство более упрямое, чем прочие республиканские сословия, расточало против него тысячу обвинений в бессилии, недостатке отваги, нерадении и т. п. Старый воин предчувствовал их тем сильнее, что уже с давнего времени его колол из-за пустых дел, поднимающийся раздор шляхты. До сих пор, нас поражают во многих письмах и бумагах гетмана, горькие сетования на «бесчинствующую и своевольную Речь Посполитую», с половины XVI века уверяющую себя в том, что Польша «безпорядками стоит» (nierzеdem stoi).). [269]

Но не долго пробыл он на дипломатическом поприще, не до него ему было в тогдашние тяжелые времена, — в стране, в которой все уже клонилось к окончательному упадку политической ее роли. Он все еще не переставал бодрствовать, по-прежнему, за целость Польши, к пределам коей и отправился. Но под Орыпином он пропустил Татар, или, вернее, они обошли его и успели вторгнуться в Волынь. Не смотря на это, гетман не мог не явиться на сейм, всегда говоря, что «на сейм ехать нужно, а жить не нужно». На этом сейме снова посыпались на него упреки в недостатке мужества и, даже в том, что он не бдителен в своих обязанностях. Он снова принужден был оправдываться и доказывать, что если б он хоть на шаг отступил от шанцев, то погубил бы войско, Русь и всю Речь Посполитую «я вреден, говорил он, потому что выносил на своих плечах Речь Посполитую, а хороши только те, которые столько раз подвергали ее опасности». Раздосадованный нападками, он просил короля снять с него гетманскую обязанность: «я приобрел ее не за заслуги, не по честолюбию, а единственно по милости короля, моего государя; теперь же, когда из-за клеветы завистников, я не могу более исполнять ее, то вручу ее с покорностью в те руки, которые мне ее дали». Вследствие этого подканцлер просил его именем короля оставаться при должности; просили его также примас и сенаторы, и Жолкевский, в последствие раз вышел из сейма победителем. Последний раз, потому что затем он исполнил, наконец, высочайший долг, пав благородной жертвой преданности престолу и отечеству.

В 1620 г., Гаспар Грациан, господарь Валахии, сам объявил желание поддаться, вместе со своей страной под исключительное покровительство короля Польши и Речи Посполитой, если они помогут ему освободиться от власти Турции. Сигизмунд Ш приказал гетману немедленно вторгнуться в Валахию. Предводительствуя только несколькими тысячами, гетман должен был соединиться в Валахии с 20 — 25-ти тысячным войском господаря; между тем, после многократных напоминаний господарю о присоединение, к нему присоединился только один Грациан с 600 человеками конницы. С таким незначительным войском, он стал лагерем под Цецорой, близ г. Бельцы, и сразился с Турками и Татарами. После первого сражения, не решившего участи ни той, ни другой стороны, когда он собирался дать новое, — в его лагере произошло замешательство и неповиновение. И там еще неблагодарное рыцарство, или своевольные ротмистры отравляли последние дни своего вождя. «Гетман хочет бежать, говорили они, нас же покинуть на произвол судьбы». Некоторые отряды ополченцев, вместе со своими предводителями и Грацианом, побежали к Пруту; всем войском обуял страх и среди вечернего сумрака, они толпами бежали из лагеря; началась толкотня, тревога, замешательство: кто бежал на лошадях, кто пешком; одни тонули, другие падали, сраженные мечем; ополченцы предались грабежу. Самуил Корецкий, промокший до костей, явился от стороны Прута, и когда он стал упрекать гетмана в том, что он [270] был причиной тревоги, гетман спокойно ответил: «Я стою здесь, и вода не течет с меня».

Вследствие такого обстоятельства, значительно уменьшились, и без того уже истощенный, войска гетмана, тогда как с противной стороны показывались постоянно прибывавшие подкрепления турецких и татарских войск. Но гетман не падал духом и приказал войскам сомкнуться, окружил его для защиты обозом. Он был плотно соединен цепями и снабжен орудиями, так что, подвигаясь под прикрытием его, войско могло в каждом месте остановиться и дать отпор наступающему неприятелю. Таким образом, войска гетмана начали отступать к Днестру, прокладывая себе оружием дорогу, через полчище неприятелей. После восьмидневного похода, днем и ночью, отражая победоносно все нападения, гетман, 6 октября (1620 г.) приблизился уже к Днестру, без большого урона.

Но, чего не могла сделать вражья сила, то было довершено своеволием и неповиновением собственных солдат. Покинутый войском, гетман, с горстью оставшихся верными ему боролся до последней минуты. Видя, что все уже потеряно, он пожал, наконец, руку сыну и приготовился к смерти; надев простую одежду, чтобы не быть узнанным, он, с остатками дружины, искал славной погибели между рядами врагов. Один дворянин подвел было гетману лошадь, умоляя его спастись бегством: «не могу, отвечал старый воин, где стадо, там должен оставаться и пастырь».

Жолкевский пал; обезглавленное тело героя, с надрубленной рукою, и покрытое множеством ран, было найдено на поле сражения, в груде тел неприятельских. Голова его была поднесена на копье, Искандеру, ее носили по лагерю, и потом, по доставлению ее в Константинополь, в знак великого торжества, возили несколько дней сряду по улицам; наконец, султан приказал воткнуть ее над воротами сераля.

Избежавшие меча, попали в плен, в том числе раненый сын гетмана и зять Конецпольский.

Впоследствии, голову Жолкевского возвратили от неприятеля за дорогой выкуп в 3.000.000 злотых, собранных по складчине, — и погребли вместе с телом», в Жолкве. На месте же сражения поставлена была пирамида с следующей надписью:

Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor!

т. е., Да возникнет из праха нашего мститель!

Так погиб, на 70-м году своей жизни, один из замечательнейших полководцев Речи Посполитой, принадлежавший к числу самых образованных людей второй половины XVI и начала XVII века.

От брака своего с Региной Гербуртовой, — двоюродной сестрой Яна Замойского, у Жолкевского было трое детей: дочь Софья, еще в 1605 г. вышедшая за Ивана Даниловича, в последствии — русского воеводу: у них была дочь, которая стала матерью короля Яна III Собеского, героя Хотина — Цецорского мстителя. Вторая дочь гетмана, Екатерина, вышедшая за Конецпольского, умерла вскоре после замужества. Наконец сын гетмана, Иван, юноша больших способностей, был старостой Грубешовским, Яворовским и Калужским. Гетман Жолкевский в течение 46-ти лет вел боевую жизнь, а 20 слишком лет восседал на сенаторском кресле. Как истинный христианин, он уважал духовенство и в одинаковой степени [271] поддерживал православие и католичество. Католический собор в Жолкве и там же православная церковь Рождества Христова, равно как, Базилианский монастырь в Крехове, — чтят его память как их основателя.

Дарственная грамота, - писанная в Варшаве, 20 марта 1635 г. и сохранившаяся в достоверной копии, в архиве Креховского монастыря, под № 5, гласить: «Владислав IV, Божьей милостью, король польский и пр. Объявляем сей нашей грамотой, всем и каждому кому о том выдать надлежит, что нам была предъявлена грамота (list) вельможного Станислава Жолкевского, канцлера и великого гетмана коронного, которой благочестивым-чернецам православного вероисповедания, Креховского монастыря Преображения Господня, находящийся в лесу, над Креховом, в Яворовском старовстве, — некоторые поля, лежащие между межой Петра Матуша, Креховского подданного, с одной стороны, и большой дорогой, идущей во Львов, с другой стороны за новым прудом, за соседней общественной стеной, принадлежащей к мызе Креховского участка, — подарены и дозволены, и на это, подтверждение его милости короля, вечной памяти, отца нашего дано» и т. д.

Выкупленный из плена, год спустя после смерти отца, сын Жолкевского умер в 1633 г. от полученной им под Цецорой тяжелой раны, которая худо была залечена.

----------

Этот краткий очерк, по нашему мнению, достаточно рисует и то смутное время, в какое Станислав Жолкевский был призван к деятельности, и характер нации, которой, он посвятил ей. При большей своевременной оценке его действий, его дальновидных планов и предостережений, Польша, по всей вероятности, не дошла бы до такого физического и нравственного упадка, вызванная, с одной стороны, бесхарактерным правлением Сигизмунда III, руководимого иезуитами, с другой — крамолой своевольных магнатов, особенно усиливавшихся в это смутное время. Безрассудно начатая война с Россией, насильственное введение унии и также насильственное порабощение казаков и Украины, и несправедливости в отношении их, вот те элементы, на которые указывает Жолкевский, — те силы, от неуместного раздражения которых он предостерегал короля и Речь Посполитую; — силы, впоследствии надломившая существование Речи Посполитой, и вычеркнувшая ее, впоследствии из числа самостоятельных государств.

-----------

Мы упомянули выше (стр. 264) о завещании Жолкевского; у издателя его записок находилась рукопись, заключавшая подлинное завещание Жолкевского, им самим подписанное. Из следующих писем будет видно употребление, которое издатель из него сделал.

Письмо П. А. Муханова к Государственному Канцлеру Светлейшему Князю Горчакову:

Милостивый Государь, Князь Александр Михайлович. В богатой событиями жизни Гетмана Жолкевского, бессомненно, занимают первое место: Московский его поход и занятие им Москвы, — в Москве и должно храниться духовное завещание этого русского по происхождению, государственного мужа.

Имею честь представить Вашей Светлости, принадлежащее мне подлинное завещание Жолкевского, приносимое мною в дар, для хранения [272] в главном Московском архиве министерства иностранных дел.

Покорнейше прошу вас, милостивый государь, принять уверение проч.

Санкт-Петербург, 15 мая 1871 г.

Письмо Государственная Канцлера, CBtaMinaro Князя Горчакова, к П. А. Муханову:

Милостивый государь Павел Александрович. Приношу Вашему Высокопревосходительству искреннюю благодарность за предоставление Московскому Главному архиву министерства иностранных дел любопытной рукописи, содержащей в себе завещание гетмана Жолкевского.

Сделав распоряжение об отсылки этой рукописи, согласно желанию вашему в Москву, я пользуюсь настоящим случаем, чтобы уверить вас, милостивый государь и проч.

15 мая 1871 г.

(пер. П. А. Муханова)
Текст воспроизведен по изданию: Записки гетмана Жолкевского о Московской войне. СПб. 1871
© текст - Муханов П. А. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Трофимов С. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001