История русского летописания XI - XV вв. Часть 1

М.Д. Приселков

История русского летописания XI - XV вв.

М.Д. Приселков. История русского летописания XI - XV вв. СПб., 1996 стр. 35 - 280.
Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в книге.)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

Глава I. НАЧАЛО РУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ. (Первые киевские своды и «Повесть временных лет»)

§1.Три редакции «Повести временных лет»

§2.Наличие нескольких слоев в «Повести временных лет»

§3.Восстановление текстов летописных памятников, предшествовавших и использованных «Повестью временных лет»

§4.Древнейший свод 1037 г.

§5.Переводы греческих хроник

§6.Оригинальные и переводные исторические сочинения до 1037 г.

§7.Свод 1073 г. Никона

§8.Свод 1093 г. Ивана (Начальный Свод)

§9.«Повесть временных лет» Нестора

§10.Редакции «Повести временных лет» 1116 г. и 1118 г.

Глава II. ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

§1.Источники для восстановления южнорусского летописания XII и XIII вв.

§2.Первый киевский великокняжеский свод 1200 г. и его источники

§3.Южнорусское летописание XII и ХШ вв.

§4.Общерусский свод южной редакции начала XIV в. (Юрия Львовича)

Глава III. НАЧАЛО ЛЕТОПИСАНИЯ В РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОМ КРАЕ (XII-НАЧАЛО XIII в.)

§1.Источники для его восстановления

§2.Первый Владимирский свод 1177 г. Его конструкция «русской истории». Его источники

§3.Владимирский великокняжеский свод 1193 г.

§4.Владимирский великокняжеский свод 1212 г.

§5.Ростовский летописец Константина Всеволодовича и его сыновей. Владимирское летописание Юрия и Ярослава Всеволодовичей

Глава IV. ВРЕМЯ УПАДКА ВЛАДИМИРСКОГО ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ

§1.Великокняжеский свод 1263 г., составленный в Ростове

§2.Великокняжеский свод 1281 г., составленный в Переяславле

§3.Великокняжеский свод 1305 г., составленный в Твери

§4.Великокняжеские своды 1318 и 1327 гг., составленные в Твери

Глава V. МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД XIV в. («Летописец великий русский»)

§1.Источники для его восстановления

§2.Московские великокняжеские своды XIV в., составленные при митрополичьей кафедре

Глава VI. ПЕРВЫЙ ОБЩЕРУССКИЙ МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1408 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Источники свода 1408 г.

§3.Обработка источников в своде 1408 г.

§4.Неудача свода 1408 г. как попытки общерусского летописания

Глава VII. ФОТИЕВ ПОЛИХРОН 1418 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Работа сводчика 1418 г. над Полихроном

§3.Хронограф

Глава VIII. ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ МИТРОПОЛИЧЬЕГО ЛЕТОПИСАНИЯ

§1.Митрополичий общерусский свод 1448 г. и новгородское летописание XV в.

§2.Митрополичий свод 1456 г.

§3.Митрополичье летописание в 1419-1447 гг. (Западнорусские летописи)

§4.Работа сводчика 1448 г.

§5.Последний этап митрополичьего летописания. Свод 1456 г.

Глава IX. МОСКОВСКОЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ПОСЛЕ 1389 г. («Летописец великий русский» редакции 1426 и 1463 гг.)

§1.Источники для восстановления истории московского великокняжеского летописания после 1389 г.

§2.Летописец великий русский редакции 1426 г.

§3.Летописец великий русский редакции 1463 г.

§4.Светская рука составителя Летописца великого русского 1463 г.

Глава X. ПЕРВЫЙ МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1472 г.

Глава XI. МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1479 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Источники свода 1479 г.

§3.Работа сводчика 1479 г.

§4.Назначение свода 1479 г .

ПРИМЕЧАНИЯ (Я. С. Лурье)

---

-35-

ВВЕДЕНИЕ

        § 1. В кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков)» мы читаем (стр. 116): «Значит, историче­ская наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям коро­лей и полководцев, к действиям „завоевателей" и „покорителей" го­сударств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей народов».
        Нет никакого сомнения в том, что наши летописцы сводили историю именно к действиям князей и совершенно не касались истории трудящихся масс, истории народов. Ввиду этого наши летописи как исторический источник представляют собою для со­временного историка памятник, казалось бы, бедный содержанием, весьма узкий и однообразный. ¹⁾ О чем повествуют летописцы? Воен­ные столкновения князей между собою, походы на соседние народы, постройка городов (крепостей) и церквей, семейные дела князя, поставления и смерти высших церковников и т. п. Мало того, пред­ставляя собою придворное изложение «событий» того или иного феодального центра, летописи повествуют об этих «событиях» в придворных тонах, так что за их изложением можно иногда уловить лишь борьбу между собою феодальных центров или придворных партий того или другого центра, и только самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей. ²⁾
        Однако ни эта бедность и однообразие содержания летописных текстов, ни их придворный характер и угодливое изложение своему князю не препятствуют нашим летописям быть, правда, не основным источником, каким они наряду с официальными актами считались в дворянской историографии XVIII и половины XIX в., но все же источником необходимым и драгоценным для некоторых периодов нашего прошлого хотя бы потому, что только в этом источнике мы черпаем для этих периодов факты и последовательность событий.
        Если в дворянской историографии XVIII-половины XIX в. мы видим некоторые попытки изучения летописей, то попытки эти не представляют собою систематического и всестороннего изучения, поскольку данный источник, с одной стороны, предлагал этим

---

-36-

историкам тот самый материал, который был им нужен (государи как делатели истории), а с другой стороны, казался, как «сочиненный современными писателями тех времен», «великой вероятности достойным». Буржуазная историография второй половины XIX в., отводя летописям как источнику лишь второстепенное место, в существе продолжает ценить в них «великую вероятность», мало озабочиваясь войти в углубленное изучение этого сложного источника. И если в работах над летописными текстами А. А. Шахматова со­временное научное изучение летописей видит важные, пригодные и прочные результаты, то нельзя забывать того, что А. А. Шахматов подошел к изучению летописей не как историк, а как историк лите­ратуры к историко-литературному явлению, ставя при этом своею задачею только восстановление текста «Повести временных лет» как памятника литературы.
        Новая разработка нашей древней истории, начавшаяся в трудах советских историков, опирается, как известно, на тщательное и глу­бокое изучение источников и, желая избежать ошибок прежней историографии в отношении летописей, ищет овладеть летописями в той же манере и в той же мере, как и другими историческими источниками, т. е. изучить их и использовать всесторонне.
        Действительно, если историк, не углубляясь в изучение летописных текстов, произвольно выбирает из летописных сводов разных эпох нужные ему записи, как бы из нарочно для него заготовленного фонда, ³⁾ т. е. не останавливает своего внимания на во­просах, когда, как и почему сложилась данная запись о том или ином факте, то этим он, с одной стороны, обессиливает запас возможных наблюдений над данным источником, так как определение первона­чального вида записи и изучение ее последующих изменений в летописной традиции могли бы дать исследователю новые точки зрения на факт и объяснить его летописное отражение, а, с другой стороны, при этом историк нередко может попасть в то неловкое положение, что воспримет факт неверно, т. е. в его московской политической трактовке, через которую прошло огромное количе­ство дошедших до нас летописных текстов.
        Например, в Воскресенской летописи мы читаем под 6840 (1332) г. ⁴⁾ о том, что Иван Калита, вернувшись из Орды, «возвръже гнев на Новгород, прося у них сребра Закаменьское, и в том взя Тръжек и Бежецкий Връх». Никоновская дает то же чтение с неко­торым только подновлением в языке (вместо «возвръже» - «воз­ложи» и др.). Московский великокняжский летописец начала XV в., сохраненный нам весьма полно в числе других источников Симеоновскою летописью, ничего не сообщает об этом факте. Значит известие это попало в общерусское летописание XV и XVI вв. из нов­городского летописца. Открыв древнейший из сохранившихся до нас текстов новгородского летописания (так называемый Синодальный список Новгородской I, первой половины XIV в.), мы действительно там находим это известие в том чтении, которое приводит Воскресенская, но только после названий Торжка и Бежецкого Верха выскобленному месту приписано «за новгородскую измену». Конеч-

---

-37-

но, перед нами след московской обработки известия, потому что в Новгороде так записать не могли. Что же было записано в Новгороде и выскоблено московскою рукою? К счастью, в т. наз. Новгородской I младшей редакции уцелела первоначальная новгородская запись, в которой вместо слов о новгородской измене читаем «черес крестное целование». Итак, новгородское летописание обвиняло Ивана Калиту в нарушении присяги, данной Новгороду. Запальчивая московская рука, выскоблив это обвинение, перенесла обвинение на новгородцев. Митрополичье общерусское летописание начала XV в., желавшее избегать в своем изложении таких резких столкновений интересов и перекоров сильных тогда феодальных центров между со­бою опустило слова о крестном преступлении Калиты, что усвоило и последующее московское летописание.
        Наши летописи не были литературными произведениями в узком смысле этого слова, а политическими документами. Та правящая верхушка, которая в том или ином феодальном центре налаживала у себя дело летописания, в изложении событий, заносимых на страницы своего летописца, озабочивалась, конечно, не правдивос­тью передачи, а созданием такого повествования, которое в данном случае было бы выгоднее всего для этой местной политической власти. Иногда мы, к сожалению, не имеем данных, чтобы вскрыть за этим придворным изложением подлинную обстановку события, но часто эти данные можно найти в сопоставлении рассказов об одном и том же событии в летописях разных феодальных центров. Так, например, до открытия для научного изучения т. наз. Рогожского летописца мы в Никоновской летописи под 6855 (1347) г. читали, после известия о третьем браке Семена Московского, весьма зага­дочную фразу следующего содержания: «Того же лета пресвященный Феогнаст, митрополит киевский и всея Русии, посоветова нечто духовне с сыном своим великим князем Семеном Ивановичем, а тако послаша в Царьград к патриарху о благословении». Фраза эта не ста­ла понятнее с тех пор, как мы стали располагать т. наз. Симеоновскою летописью, где, как уже сказано выше, весьма полно сохранился до нас Московский великокняжеский летописец начала XV в., так как в нем под тем же 6855 (1347) г., после известия о третьем браке Семена и следующего за тем известия о победе немцев над Литвою, читалось: «Того же лета князь великий Семен и Феогност митрополит послаша в Царьгород о благословений». Рогожский летописец драгоценен тем, что в нем уцелели куски Тверского великокняжеского свода, не подвергшиеся московской редакции. Вот что там рассказано о загадочном факте посольства в Царьград из Москвы: «А женился князь великий Семен утаився митрополита Фегнаста. Митрополит же не благослови его и церкви затвори, но олна посылали в Царьгород благословенна просить». ⁵⁾ Перед нами эпизод аналогичный и хорошо известный из истории борьбы церкви королевскою властью на Западе, когда церковь, избрав подобного рода факт личной жизни государя, давала открытый бой, втягивая в него вассалов и подданных против короля. Московская летописная традиция всегда затушевывала подобного рода события, что

---

-38-

приводило некоторых исследователей к убеждению о якобы неизмен­но дружной работе церковной и княжеской власти в пору возвы­шения Московского княжества.
        Сопоставлениями первоначальной летописной записи с последующею ее обработкой, как и сопоставлениями изложения летописца одного феодального центра с изложением о том же летописца другого феодального центра, конечно, не исчерпывается для историков воз­можность углубления наших знаний о прошлом. Изучение летописания одного и того же феодального центра в его последова­тельных редакциях не в меньшей мере может обогащать запас наших наблюдений и данных, поскольку редакторская работа над летописными текстами диктовалась соображениями не литератур­ными, а политическими. Например, в Радзивилловском списке, который в основе является Владимирским сводом 1212 г., находим против Лаврентьевской, которая сохранила нам Владимирский же свод, но более ранней редакции, опущение некоторых записей: под 1193 г. опущено поучение по случаю пожара во Владимире; под 1194 г. опущены два известия о ремонте церквей во Владимире и Суздале, произведенном епископом Иваном, причем последнее из этих известий сопровождается рядом комплиментов этому Ивану. Владимирский свод 1212 г. составлялся после смерти Всеволода, передавшего великое княжение Владимирское второму своему сыну Юрию, тогда как старший сын Константин получил Ростов. Весь Ростово-Суздальский край в церковном отношении представлял тогда единую епископию, глава которой находился в Ростове. В завязав­шейся борьбе Константина с Юрием ростовский епископ Иван занял враждебную Юрию позицию, и в 1214 г. «володимерци с князем своим Гюрьем изгнаша Иоанна из епископьства, зане не право творяше». Отражая недовольство князя Юрия и владимирцев, сводчик 1212г., очевидно, и опустил из текста предыдущего летописного сво­да те два известия под 1194 г., ⁶⁾ в которых восхвалялась строительная деятельность и личность Ивана. Отсюда весьма вероятно, что про­пуск поучения под 1193 г. означает, что поучение это было сказано тем же Иваном.
        Ведение летописных занятий в том или другом феодальном цен­тре в известные моменты осложнялось редакторскою работою, кото­рая подвергала пересмотру накопленный материал и весьма часто вливала в него записи местных летописцев.
        Эти моменты летописной работы должны вызывать у историков особо пристальное внимание, так как редакторская работа в этих случаях дает важный материал для суждения о политических планах и мечтаниях составителей и этим вводит нас в политическую жизнь тех периодов, от которых иногда у нас сохранилось весьма мало дан­ных, чтобы понять существо этой политической жизни иным путем. Почему же составлялись в известные моменты и в известных цент­рах летописные своды?
        Степь с ее беспокойным, многочисленным и воинственным населением, при географической незащищенности наших южных границ, на протяжении первых веков нашей истории всегда вызыва-

---

-39-

напряженное к себе внимание и непрерывные траты людей и средств. Когда, скинув хазарскую руку, молодое Киевское государство пытается через степь выйти на Черноморское побережье, а за­тем установить прямые сношения с Византией, последняя ищет со­юза с печенегами, чтобы чрез них держать в нужных для безопас­ности Византии границах новое «варварское» государство. Однако покорение Византией Болгарии выводит северную границу Византии в ту же степь, что в корне меняет политический расклад и соотно­шения сил, а проникновение в степь половцев заставляет теперь и Киевское государство, и Византию искать взаимного военного союза против этого грозного и могучего врага. Союз этот был оформлен в 1037 г. как союз христиан против «поганых», причем Киевское го­сударство становится одною из митрополий Византийской империи, которая, при полной подчиненности в ней церкви власти императо­ра, чрез своего постоянного агента, присылаемого из Греции, - киевского митрополита - следит теперь за политическою жизнью Киевского государства, вмешивается в эту жизнь, направляя по возможности ее в нужном для Византии плане. Право непосредственных сношений с императором Византии имел киевский князь, в городе которого проживал митрополит, что при распаде Киевского государ­ства и упадке Киева скоро вызывает желание сильнейших князей перенести митрополию в свой город или получить отдельную от Киева митрополию. Более слабые князья, озабоченные упрочением своей феодальной независимости, стремятся добиться устройства у себя отдельной епископии, требуя раздела первоначально весьма обширных русских епископий. Весь круг этих вопросов разрешался, конечно, в Константинополе, куда киевский митрополит отправлял соответствующие донесения и материалы. Византия, сохраняя традицию Римской империи, в своих международных отношениях всегда руководилась подробным изучением возникавших перед нею вопросов, и мы, например, в некоторых намеках послания патриарха Фотия, написанного в связи с нападением Руси на Царьград в 860 г., видим уже хорошее знакомство византийского правительства с этим новым тогда политическим образованием на далеком от Кон­стантинополя северо-востоке Европы и его политическими планами. Сочинение Константина Багрянородного «Об управлении импе­рией» ⁷⁾ с большою ясностью раскрывает нам эту тщательность изу­чения византийской дипломатией Киевского государства как одного из партнеров Византии в международных отношениях, и можно ду­мать, что в главе о русских делах Константин излагает донесение чиновника, ездившего в Киев и изучавшего военные силы и способ их оплаты киевским князем. Знание русских дел было так велико, что император может назвать в своем сочинении днепровские пороги по-скандинавски, и по-славянски. Теперь, после водворения в Киеве постоянного греческого агента, подобного рода сведения и материалы шли, конечно, через него, и не будет поэтому произвольно что при возникновении того или иного вопроса в области церковного переустройства митрополит требовал от князя, подымавшего вопрос, исторических обоснований его претензий для доклада

---

-40-

в Царьгород. Несмотря на упорное игнорирование византийской историографией русско-византийских отношений, все же можно до­казать, что в Константинополь действительно поступали такие исторические материалы о событиях в Киевском государстве. Так, у Никиты Хониата, византийского придворного историографа начала XIII в., писавшего «Историю со времени царствования Ивана Комнина» в пределах I книги и 4 глав II книги еще в самом Царьграде, а окончание этого труда уже в Никее при дворе первого никейского императора Федора Ласкариса, т. е. после 1206 г., мы на­ходим в связи с рассказом о половецких разореньях коренных визан­тийских областей упоминание о степных походах Романа Галицкого, «остановивших набеги коман ^* и (временно) прекративших те ужас­ные бедствия, которые терпели от них римляне». ^** Если бы мы пред­положили, что известие о походах Романа взято Н. Хониатом не из письменного источника, а получено им путем устной традиции, хотя в описании первого похода («напал на коман и, безостановочно прошедши их землю, разграбил и опустошил ее») звучит чрез византийскую обработку повествовательная манера русских летопи­сей, то такое предположение совершенно отпадает, когда мы читаем как продолжение рассказа о походах Романа следующие прямо к де­лу не идущие строки: «Сверх того, загорелись тогда распри между самими этими тавроскифами; ^*** именно, этот же самый Роман и правитель Киева Рюрик обагрили мечи в крови своих единомыш­ленников. Из них Роман, как более крепкий силою и более славный искусством, одержал победу, причем также истребил множество ко­ман, которые помогали в борьбе Рюрику, составляя сильнейшую и могущественнейшую часть его войска». ^**** Никита Хониат писал эту часть своей работы после 1206 г. и, если бы имел устный источник, конечно, не оборвал бы здесь рассказа о русских делах на 1204 г., а сообщил бы о смерти Романа в 1205 г.
        С начала XIV в. мы наблюдаем заботливое ведение летописцев великими князьями владимирскими. Изучение летописных текстов указывает нам, что смерть великого князя вызывает составление но­вой редакции великокняжеского летописца на материалах, заготов­ленных при жизни князя. Это наблюдение подкрепляется прямым указанием одного из московских великокняжеских летописателей, который под 1392 г., в великое княжение Василия Дмитриевича,
        _________
        ^* Так Н. Хониат называет половцев. (Под звездочками приводятся приме­чания самого М. Д. Приселкова.)
        ^** Греки Византии называли себя римлянами.
        ^*** Византийская историография под этим названием разумела русских.
        ^**** Никиты Хониата «История» (Византийские историки. СПб., 1862. Т. 2. С. 246). Обращаю внимание, что Роман называется Н. Хониатом галицким князем («igemon»), а Рюрик только правителем Киева («diepon»), что соответствует нашим летописным данным: «Русь» была в обладании галицкого князя, а в Киеве правил Рюрик. Отмечу одну типично византийскую черту в сообщении Н. Хониата о что «народ русский и стоящие во главе его князья» помогли византийцам в их страданиях от половецких нападений. Перевод «hoi tuton aphikos proedreuontes» через «стоящие во главе его князья», конечно, не точен. Правильнее будет: «народ рус и те, кто им правит начально» (т. е. на первой ступени), т. к., конечно, на высшей ступени этим народом правит император.

---

-41-

обращаясь к читателю, восклицает по поводу размирья Василия с новгородцами: «Кого от князь не прогневаша (новгородци) или кто от князь угоди им, аще и великий Александр Ярославичь не уноровил им?... и аще хощеши распытовати, разгни книгу Летописец великии русьскии и прочти от великого Ярослава и до сего князя нынешнего». ⁸⁾ Значит, во времена Василия Дмитриевича «Летописец Великии русьскии» заканчивался описанием смерти его отца, Дмитрия Донского.
        Заботливость великих князей о ведении записей своего княжения и составление новых редакций «Летописца великого русского» после смерти каждого великого князя совпадают по времени с тою борьбою за великое княжение и за великокняжеский титул, которая разгоре­лась особенно сильно и длительно тянулась в XIV в. Это дает право предполагать, что летописание теперь служит историческим доказа­тельством при спорах князей перед ханом о великом княжении и что летописцы сопутствуют князьям в их поездках в Орду. Такое пред­положение находит себе подтверждение в прямом указании летописей. Под 1432 г. в Симеоновской летописи можно прочитать подробное изложение хода борьбы за великое княжение в Орде меж­ду Юрием Дмитриевичем и Василием Васильевичем, причем: «царь же повеле своим князем судити князей русскых и многа пря бысть межи их; князь великий по отечеству и по дедству искаше стола своего, князь же Юрьи летописци старыми спискы и духовною отца сво­его великого князя Дмитриа». Значит, в Орду не только возили наши летописные тексты, но и выбирали разные редакции этих текстов, конечно, старыми редакциями («старыми спискы») опорочивая рабо­ту редакторов современных.
        То обстоятельство, что летописные своды вывозятся, как исторические справки, во внешние распорядительные центры, где текст их подвергается страстным спорам и толкованиям, - налагало на летописное изложение этого времени печать точности в передаче старых текстов, полагало предел редакторским искажениям. Дело резко меняется с момента отпадения этой прикладной стороны летописания. Гибель Византии и свержение татарского ига резко сказываются на летописных текстах той поры, так как Москва начинает переработку летописных материалов в духе торжествую­щего московского единодержавия, предназначая уже теперь это чтение для политического воспитания подданных. Переработка эта, любопытная для характеристики политических взглядов и вкусов своего времени, но гибельная для точности передачи старых летописных текстов, захватывает не только московское великокня­жеское летописание, но и летописание всех других феодальных цен­тров. Нет никакого сомнения, что при поглощении Москвою того или иного княжества в числе прочих унизительных подробностей этого поглощения, как срытие крепостей, увоз в Москву исторических и культовых ценностей, было пресечение местного летописания как признака самостоятельной политической жизни и уничтожение официальных экземпляров этого летописания. Только так можно се­бе объяснить, что, несмотря на значительное число летописных цен-

---

-42-

тров древности, одна Москва теперь предстоит перед нами в своем официальном летописании, а все прочие местные летописцы со­хранились до нас или в составе московских сводов, или в частных списках, причем только в исключительных случаях не прошедших московской обработки.
        § 2. Мы не имеем в виду излагать вопрос об изучении наших летописей в дворянской и буржуазной историографии. Библио­графический обзор этого вопроса читатель найдет в капитальном труде академика В. С. Иконникова «Опыт русской историографии» (т. II, книги 1-я и 2-я). Неопубликованною, к сожалению, остается работа А. Е. Преснякова, посвященная подробному изложению специально этой темы. ⁹⁾ Надо надеяться, что профессор С. Н. Валк продолжит свою статью «Исторический источник в русской историо­графии XVIII в.», где дано впервые марксистское освещение этого вопроса, ^* охватив время XIX и начала XX в.
        В настоящем введении мы должны остановиться лишь на некото­рых моментах этого минувшего изучения русских летописей, по­скольку это необходимо для дальнейшего изложения.
        Нет ничего удивительного в том, что все историки XVIII-начала XX в., работавшие над построением схемы русской истории, всегда останавливались на вопросе о том, когда зародилось на Руси летописание и кто был первый наш летописец, - поскольку русская летопись для первых веков нашей истории считалась тогда едва ли не единственным источником. Над разрешением этого вопроса эти историки трудились без серьезных попыток выяснения и установ­ление древнейшего летописного текста из огромного числа летописных сводов разных веков (от середины XIV до XVIII в.), хотя академик Петербургской Академии наук Авг. Шлецер еще во второй половине XVIII в. указал на необходимость такого изучения летописного текста, предваряющего пользование летописями, и их изучение как исторического источника. Представитель немецкой бур­жуазной науки, соединявший в своем лице историка и филолога, Шлецер оказался среди дворянской русской исторической науки XVIII в. явлением заносным и временным. Ознакомившись с русскими летописями и справедливо оценив их как редкий и драгоцен­ный исторический источник, какого в подобном виде, т. е. на национальном языке и простирающегося от глубокой древности до се­редины XVI в., не имеет ни один европейский народ, наконец, усма­тривая в начальных страницах нашего летописания драгоценный источник также и для истории Византии и Восточной Европы, Шлецер решил дать русским историкам образец должного научного изучения летописных текстов. Шлецера в изложении русских летописей заинтересовали, конечно, первые века нашей истории или, как он на­зывал, «Нестор», т. е. предполагаемый труд первого нашего летописателя. Замечая, что «Нестор» разных летописных сводов представляет далеко не одинаковое изложение, Шлецер все расхождения текстов
        ^* С. Н. Валк. Исторический источник в русской историографии XVIII в. «Проб­лемы истории докапиталистических обществ», 1934, № 7-8, с. 33-35. (Здесь и далее ссылки на источники приведены в том виде, в каком они даны у М. Д. Приселкова.)

---

-43-

«Нестора» с большою неосмотрительностью отнес к ошибкам невежественных переписчиков. Поставив себе задачу восстановления подлинного текста «Нестора», «очищенного» от искажений пере­писки, Шлецер собрал около 13 летописных сводов и приступил к работе. Если теперь мы только с улыбкою читаем все самоуверенные и напыщенные рассуждения Шлецера, на основе которых с вели­чайшим произволом он «очищал» первоначальный текст, то для того времени многим были неясны ошибки методы Шлецера и подавлял его европейский авторитет. Когда Шлецер начал печатание своего «Не­стора», ученый аббат Добровский первый указал на произвольность восстановления Шлецером якобы несторовского текста, заключав­шуюся в том, что Шлецер не выяснил предварительно взаимоотно­шения тех трех редакций «Нестора», которые находились в привле­ченных им к изучению текстах. ¹⁰⁾ А конечно, только определив древ­нейшую из этих редакций, можно было, положив ее в основу, искать в ее разночтениях первоначальный текст.
        Неудача работы Шлецера именно в ее филологической части, не без удовлетворения встреченная дворянскими русскими историками, не вызвав среди последних каких-либо серьезных попыток иначе разрешить этот вопрос, вновь как бы возродила традиционное изу­чение летописей в полном отрыве от установления текста. Так, «воп­рос о Несторе», поставленный в науке еще до Шлецера, теперь про­должался разработкою в дошлецеровской трактовке, а вопрос об изучении летописных текстов как филологическая основа для правильного разрешения этого «вопроса о Несторе» как бы совсем оказывался забытым. Круг участников обсуждения этого «Нестерова вопроса» за последующее время заметно вырастает. К историкам присоединяются историки русской письменности, и число последних со второй половины XIX в. настолько вырастает среди изучающих «Несторов вопрос», что можно смело сказать о превращении «Несте­рова вопроса» из исторического в историко-литературный.
        Конечно, в этой все растущей литературе мы можем теперь найти целый ряд верных и ценных наблюдений, можем указать на весьма важные и прочные результаты по отдельным темам (например, о византийских источниках «Повести временных лет»), но нельзя здесь найти исканий метода установления первоначального текста «По­вести временных лет» из множества списков и разночтений, из всех этих «полных», «кратких» и «сокращенных» Несторов или редакций. До сих пор, однако, не утратила своего значения работа И. И. Срез­невского «Чтения о древнерусских летописях», ^* во многом по-новому, правильно, но бегло, поставившая было целый ряд вопросов. Не без пользы может быть теперь прочитана работа К. Н. Бестужева-Рюмина «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868 г.), имевшая когда-то весьма большой успех, но по существу не по­ставившая дела на плодотворный и правильный путь. Авторитетом этой работы двигалось во второй половине XIX в. изучение летописей,
        _________
        ^* Приложение ко II т. «Записок Академии Наук», 1862, с. 1-48.

---

-44-

понимаемое как разложение текста на погодные записи и отдельные сказания, всегда произвольное и совершенно бесплодное.
        Работы А. А. Шахматова, обогатившие науку правильным мето­дом в деле изучения летописных текстов, вышли из обычного тогда уже в науке и вечно нового «вопроса о Несторе», и если значение этих работ переросло «вопрос о Несторе» и дало возможность го­ворить об истории нашего летописания на всем его протяжении, то это был результат правильно указанного метода и широко постав­ленного изучения для не очень широкой, в существе, темы. Шахма­тов исходил из положения о правильности шлецеровской попытки установления текста «Нестора» или «Повести временных лет» преж­де изучения этого текста как литературного или исторического памятника и поставил себе ту же ученую задачу, какую ставил ког­да-то Шлецер, т. е. задачу восстановления первоначального текста «Повести временных лет». Но к задаче восстановления первоначаль­ного текста «Повести временных лет» Шахматов приступил, пра­вильно определяя все летописные тексты, в которых читается «По­весть временных лет», как своды, т. е. соединение нескольких летописных текстов. «Повесть временных лет» сохранилась в этих разных летописных сводах как начало, и необходимо было опре­делить сначала в каждом отдельном случае, из каких летописных текстов сложился изучаемый свод, чтобы в них определить их тексты «Повести временных лет», давшие в изучаемом своде комбинирован­ный текст «Повести». Такая задача при наличии огромного лето­писного материала, совершенно нетронутого в смысле разложения его на переплетающиеся летописные своды, требовала многолетнего труда и большой настойчивости. Шахматов, начав анализ известных в науке летописных сводов, составлял в каждом отдельном случае небольшое исследование, где сначала давал анализ изучаемого сво­да, а затем - изучение текста «Повести временных лет» в данном своде. Затем Шахматов стал расширять круг вовлеченных в научный оборот летописных сводов, привлекая из рукописных собраний но­вые, до него неизвестные своды, только в редких и особенно ярких случаях публикуя о том отдельные статьи («Симеоновская летопись XVI в. и Троицкая начала XV в.»; «Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод»; «О так наз. Ростовской летописи»). ¹¹⁾ Так составился большой труд, не предназначавшийся для печати, а служивший исследователю подготовительным фондом. Только в 1938 г. этот труд был напечатан под заглавием: «Обозрение русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (в издательстве Академии наук СССР). На основе этого изучения Шахматов дал два больших труда по русскому летописанию, имевших обобщающий характер и служивших той же подготовкою автора к выполнению его основной задачи восстановления первоначального текста «Повести временных лет»: «Общерусские летописные своды XIV и XV вв». (в ЖМНП за 1900 г. № 9 и 11 и за 1901 г. № 11) и «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908 г.). Только в 1916 г., т. е. через 26 лет после решения Шахматова восстановить текст «Повести вре­менных лет», появилась в свет его работа под названием: «„Повесть

---

-45-

иных лет"», т. I: Вводная часть. Текст. Примечания». Смерть А. А. Шахматова (в 1920 г.) не дала возможности автору подготовить к печати II т. «Повести» (Источники «Повести»), который будет скоро опубликован в «Трудах Института древнерусской литературы» в том виде, какой он имел к моменту смерти автора. ¹²⁾
        Вовлекая в изучение все сохранившиеся летописные тексты, определяя в них сплетение в большинстве случаев прямо до нас не сохранившихся летописных сводов, А. А. Шахматову приходилось прибегать, так сказать, к методу больших скобок, какими пользуются при решении сложного алгебраического выражения, чтобы потом, позднее, приступить к раскрытию этих скобок, т. е. к уточнению анализа текста. Этот прием вносил некоторую видимую не­устойчивость в выводы, сменявшиеся на новые, более взвешенные, что вызывало неодобрение тех исследователей, которые привыкли и умели оперировать только над простым и легко читаемым текстом. Несомненно, что дальнейшее изучение внесет в добытые Шахмато­вым результаты немало поправок и уточнений, подобных тем, кото­рые вносил сам исследователь, но это дальнейшее изучение непремен­но будет исходить из того метода изучения летописных текстов, кото­рый указал Шахматов.
        Гипотеза имеет ценность в связи с тем, захватывает ли она своим объяснением все подлежащие ей материалы или же только часть ма­териалов. Одною из самых поучительных сторон работ А. А. Шахма­това в области летописания является именно вовлечение в изучение всех имеющихся летописных списков и построение гипотез, захваты­вающих в своем объяснении весь этот материал. Сверх того, все пост­роения А. А. Шахматова исходят из текста и изучения его истории, порывая со старою манерою в «Несторовом вопросе», где царило более или менее остроумное толкование какого-то не установленного никем текста. Само собою, в критике построений А. А. Шахматова следует исходить из того же объема материала и от такого же изучения текста и его истории, т. к. иначе мы вернемся к тем позициям, которые даже в XVIII в., на взгляд Шлецера, были пережитыми. ^*
        § 3. Русское летописание дошло до нас в более чем двухстах летописных текстах XIV-XVIII вв., хранящихся теперь в разных Рукописных собраниях. Тексты эти подвергались ученым описаниям, систематизировались, изучались, частью издавались. На основе это­го материала и его изучения (хотя далеко не всестороннего) в настоящее время мы делаем попытку изложения истории русского летописания, начавшегося с середины XI в.
        В этом опыте истории русского летописания мы ограничиваемся рамками XI - XV вв., так как московские своды XVI в. своею переработкою древних текстов ставят несколько иные темы перед исследователем и требуют специального изложения.
        _________
        ^* Это относится в равной мере к тем двум работам, которые появились после смерти А. А. Шахматова: В. М. Истрин. Замечания о начале русского летописания. Л.. 1924 и Н. К. Никольский. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры: К вопросу о древнейшем русском летописании. Л., 1930. ¹³⁾

---

-46-

        Понимая под историей русского летописания изложение последовательных этапов в развитии основного ствола этого летописания - так называемые великокняжеские и митрополичьи своды, автор прежде всего дает читателю круг источников для восстановления того или иного летописного свода, чтобы по этим данным можно было легко найти первоначальную запись известия той или иной поры и проследить дальнейшую судьбу этой записи. Сверх того, желая вывести наши летописные своды из круга памятников литературы в круг памятников исторических, автор пытается дать, когда это воз­можно, уже намеченным трудами А. А. Шахматова этапам нашего летописания их исторический облик, т. е. исторически объяснить происхождение этих памятников летописания, вскрыть политиче­скую обстановку времени их появления, указать назначение их и преследуемую цель.
        В предлагаемой работе внимательный читатель найдет немало попыток автора внести в определенные А. А. Шахматовым этапы на­шего летописания некоторые уточнения и поправки, что находится в связи главным образом с результатами, полученными автором в деле восстановления текста Троицкой летописи начала XV в., сго­ревшей в московские пожары 1812 г., с которой в таком восстанов­ленном виде Шахматов не имел дела. ^{14) *}
        В последующем изложении мы будем постоянно и достаточно подробно говорить об издании наших летописей в известной кол­лекции под названием «Полное собрание русских летописей». Нача­тая в 30-х годах XIX в. б. Археографическою комиссиею коллекция эта за долгое время своего развертывания претерпевала разные изме­нения и в настоящее время требует решительного переустройства и в своем плане, и в своем типе. ¹⁵⁾ Думается, что те названия летописных сводов, которые усвоила им эта коллекция и которые без всякой пользы только запутывают исследователей (как, например, название летописного свода конца XIII в., представляю­щего собою Киевский великокняжеский свод 1200 г. и галицко-волынскую летопись от 1205 г. до конца XIII в., Ипатьевскою летописью, по случайному обстоятельству находки первого списка этого текста в Костромском Ипатьевском монастыре, и др.) - также подлежат перемене, но предпринятой, конечно, не единоличным почином исследователя, а издательским коллективом авторитетного ученого учреждения.
        Терминология в деле изучения летописания не может быть на­звана выработанною и общепризнанною. Можно различать разные типы летописной работы: летописные записи, ведущиеся за извест­ный отрезок времени, чаще всего как приписки к известному закон­ченному моменту летописной работы; летописцы, т. е. памятники местного летописания (княжеского или епископского), не соединя­ющие своих материалов с другими летописцами и сводами; наконец, летописные своды, в которых мы встречаем сплетение как
        _________
        ^* Работа автора «Троицкая летопись начала XV в., сгоревшая в 1812 г.» находится в Ленинградском отделении Института истории Академии наук СССР с 1938 г.

---

-47-

летописных же сводов, так и местных летописцев и летописных записей и приписок.
        От XI до конца XV в., как уже говорилось, ни один летописный в своем подлинном виде не сохранился. Все они дошли до нас только в списках, а чаще в составе того или иного позднейшего свода как его часть. Первый список южнорусского свода конца XIII в., как только что указали, назвали Ипатьевскою летописью. Теперь, когда мы имеем несколько списков этого текста, мы говорим об Ипатьевской летописи как протографе этих списков, в числе которых имеется Ипатьевский список. Так теперь приходится различать и Радзивилловский список от Радзивилловской летописи. Но по­скольку к тексту, переписанному в 1377 г. Лаврентием, мы не имеем никакого другого списка, мы продолжаем называть этот текст Лаврентьевскою летописью.
        Изучение списков в их взаимном отношении далеко еще не за­кончено. Но и при современном изучении оказалось, что в «Полном Собрании Русских летописей» весьма часто при издании того или иного свода за списки (т. е. копии) были сочтены разные своды, т. е. разные моменты летописной обработки в основе близких текстов. Так, например, Синодальный список Новгородской I летописи, ко­нечно, представляет собою более древний летописный свод, чем остальные списки этой летописи. Или списки Карамзина и Оболен­ского Софийской I оказываются списками более раннего этапа этого летописного свода, чем все другие списки. В таких случаях принято говорить о редакциях этих летописей, хотя правильнее было бы, ко­нечно, говорить о разных летописных сводах. Так, Синодальный список Новгородской I мы называем старшей редакцией Новгород­ской I, а списки Карамзина и Оболенского - редакцией К. О.

---

-49-

^ Глава I

НАЧАЛО РУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ
(Первые киевские своды и «Повесть временных лет»)

^ § 1. ТРИ РЕДАКЦИИ «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» ¹⁶⁾

        Летописи Лаврентьевская и Радзивилловская (в ее двух списках: Радзивилловском и Московском академическом) в своем начале име­ют «Повесть временных лет», доведенную до 1110 г. с явно оборван­ным известием о появлении в Киеве огненного столба, после чего сразу же читается запись игумена Михайловского Выдубицкого мо­настыря (в Киеве) Сильвестра о том, что он в 1116 г. «написах книга си Летописець» во время княжения в Киеве Владимира Мономаха. Под 852 г. в тех же летописях приведен расчет годов русской истории, причем автор обещает довести изложение «Повести времен­ных лет» до 1113г.: «тем же от смерти Святославля до смерти Ярославли лет 85, а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60».
        Из сопоставления этих данных можно вывести два положения: 1) что в Лаврентьевской и Радзивилловской летописях «Повесть вре­менных лет» представлена не в первоначальной редакции, которая должна была доходить до 1113 г. и под этим годом, конечно, сооб­щать известие о смерти Святополка, и 2) что Сильвестр, вероятно, был только редактором первоначальной редакции и к руке его нужно отнести исключение из текста первоначальной редакции изложения 1111, 1112, 1113 годов.
        Ряд наблюдений, о которых скажем ниже, как и древняя (XIII в.) литературная традиция, ведут нас к представлению о том, что авто­ром этого произведения, т. е. первоначальной, не дошедшей до нас, редакции «Повести временных лет», был монах Киево-печерского монастыря Нестор. Значит, труд Нестора, который он закончил 1113 годом, был проредактирован начальником другого киевского монастыря в 1116 г. и только в этой редакции до нас сохранился. Вопрос о восстановлении первоначальной, Нестеровой, редакций 1113 г., как и вопрос о степени и приемах переработки ее Сильвест­ром в 1116 г., будут предметом нашего дальнейшего внимания. Сейчас же мы укажем, что Ипатьевская летопись (в ее двух основных списках: Ипатьевском и Хлебниковском) ведет нас к заключению,

---

-50-

при сравнении ее текста «Повести временных лет» с текстом «Повести временных лет» Сильвестровской редакции, что, кроме редакции Сильвестра, в Киеве же в 1118 г. была составлена еще другая редакция, которая значительно переработала редакцию Сильвестра и, кажется, располагала при этом первоначальной редакцией Нестора 1113 г.
        В самом деле, в Ипатьевской летописи изложение 1110 года не знает того неоконченного известия об огненном столбе в Киеве, какое мы находим в Лаврентьевской и Радзивилловской летописях; на­против, это известие в Ипатьевской летописи доведено до конца; во-вторых, в Ипатьевской летописи после 1110 г. идет изложение, по своему характеру и пространности вполне примыкающее к изло­жению до 1110 г., и только с 1118 г. начинается ряд кратких записей, дающих повод думать о том, что изложением 1117 г. окончился известный этап летописной работы в Киеве.
        К этому можно привести и то наблюдение, что редактор этой но­вой редакции «Повести временных лет» сам указал на 1118 г. как год своей работы. Дело в том, что в числе других отличий этой редакции 1118 г. от редакции Сильвестра 1116 г. нужно указать на пополнение первоначального текста «Повести временных лет» сооб­щениями ладожских рассказов и преданий. Так, под 1114 г. летописатель к известию о закладе каменной стены в Ладоге сделал интересную приписку о каменном дожде, выпадающем близ Ладоги, и о северных странах, лежащих за Югрою и Самоядью. Приписку эту автор сделал в первом лице («пришедъшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане») и сослался в конце, как на «послухов», на Павла ла­дожского и всех ладожан. Под 1096 г. тот же летописатель сделал еще приписку о северных странах, где живет югра и самоядь, о загадочном народе, заключенном там в горах и ведущем с югрою ме­новую торговлю, указав, что все это ему рассказал со слов своего «отрока» Гюрята Рогович. В рассказе 1114 г. летописатель приводит ссылку из Хронографа, а в рассказе 1096 г. - из «Откровения Мефодия Патарского». Наконец, этот же летописатель в известный рас­сказ «Повести временных лет» о призвании Рюрика с братьями внес поправку о том, что Рюрик сначала сел княжить в Ладоге и только после смерти братьев пересел в новый город - Новгород.
        В рассказе под 1096 г. о заклепанном в горах народе летописатель обронил указание, что сведения об этом народе он получил от Гюряты Роговича за четыре года пред этим («преже сих четырех лет»). Если мы вспомним, что в Ладоге летописатель был в 1114 г., то этот год будет за четырьмя годами от 1118 г., когда записал он рассказ в летопись.
        Итак, когда в Киеве был составлен Нестором летописный свод под заглавием «Повесть временных лет», доводивший свое изложение до смерти киевского князя Святополка (1113 г.), то свод этот подвергся переработке Сильвестра в 1116 г., которая имела успех и заслонила от нас первоначальную, Нестерову, редакцию. Затем через два года в Киеве же появилась новая редакция «Повести временных лет», продолженная до 1118 г.

---

-50-

^ § 2. НАЛИЧИЕ НЕСКОЛЬКИХ СЛОЕВ В «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» ¹⁷⁾

        Произведения нашей древней письменности с точки зрения тек­ста могут быть изучаемы и разлагаемы на свои источники благодаря особому приему литературной работы тех веков, когда автор, используя труд предшественника по теме, не устранял в своих заимствованиях ни личного элемента, внесенного этим предшест­венником в свой труд, ни явных противоречий, иногда получавшихся при таком заимствовании. Это же мы видим и в приемах нашего древнего летописания.
        Так, под 1044 г. во всех, конечно, редакциях «Повести временных лет» читалось сообщение, что в этом году были выкопаны из могил останки («кости») Ярополка и Олега Святославичей и «положены» в киевской церкви Богородицы, причем это известие оказывалось не­согласованным с известием под 977 г., в котором, после описания гибели Олега Святославича, было сказано, что этого князя похо­ронили у города Вручего и «есть могила его и до сего дне у Вручего».
        Из этой несогласованности известий 1044 и 977 гг. мы имеем пол­ное основание заключить, что тот летописатель, который излагал предание о смерти Олега Святославовича, работал до 1044 г., т. к. не знал еще того, что останки Олега были выкопаны. Итак, на осно­вании этого наблюдения мы в тексте «Повести временных лет» ус­танавливаем два слоя: первый был составлен до 1044 г., а второй после этого года. Разумеется, такое деление на слои весьма грубо, но как ориентировочное оно пока для нас достаточно.
        Под тем же 1044 г. летописатель, сообщая о вступлении на стол Полоцкого княжества Всеслава Брячиславича, пустился в объяс­нение той черты этого нового полоцкого князя, которую назвал «немилостивостью на кровопролитие». Оказывается, кровожадность Всеслава происходит оттого, что он на себе носит, по указанию вол­хвов, «язвено», с которым на голове родился. И носить «язвено» вол­хвы советовали до самой смерти («до живота своего»), почему Всеслав носит его «и до сего дне на себе». А под 1101 г. в той же «По­вести временных лет» читаем: «Преставися Всеслав, полоцкий князь, месяца априля в 14 день, в 9 час дне, в среду».
        Значит, тот летописатель, который в сообщении 1044 г. еще не знал о смерти Всеслава, писал до 1101 г., и таким образом в «По­вести временных лет» мы обнаруживаем еще новый слой, третий. Если первый автор работал до 1044 г., то второй от 1044 до 1101 г., а третий от 1101 г. до конца.
        К этому присоединим ряд наблюдений над текстом «Повести вре­менных лет», построенных на другом основании. Под 1106 г. летописатель отмечает смерть 90-летнего старца Яна, восхваляя его как весьма добродетельного человека, и при этом сообщает, что от этого старика «и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь, от него же слышах». Отсюда следует, что многими рассказами Яна («много словеса») летописатель воспользовался для своего летописания, передавая их точно в своем изложении («от него же слышах»), причем эта манера внесения в повествование расска-

---

-51-

была и у предшественников нашего летописателя, т. к. летописатель говорит: «от него же и аз многа словеса слышах». Разумеется, научной пытливости заявление летописателя под 1106 г. открывает любопытную задачу указать в материале «Повести временных лет» этот источник, т. е. записи тех или иных событий со слов Яна- Мы сейчас не можем войти во все подробности такого исследования, а остановимся на тех местах «Повести временных лет», где или упомянуто имя Яна, или излагается его рассказ с прямою на него ссылкою. Тема эта, кроме задачи изучения истории на­шего раннейшего летописания, весьма драгоценна еще и потому, что дает нам биографию дружинника XI - XII вв. и тем вносит в скудный материал наших знаний о княжеской дружине Киевского государст­ва весьма конкретные и яркие данные.
        Ян был сыном в свое время знаменитого дружинника времени Ярослава Мудрого Вышаты, который в 1043 г. участвовал в послед­нем походе на Царьград и вместе с частью войск попал в греческий плен, в котором пробыл три года. Можно думать, что он был ослеп­лен греками вместе с другими участниками похода. Отмечу как ошибку попытку истолковать этого Вышату как сына Остромира, воеводы Новгородского, упомянутого в «Повести» под 1064 г., едва ли известного в Киеве. Вышата, отец Яна, был сверстником Остромира. Ян родился в 1016 г. и ему уже было 27 лет, когда состоялся поход в Царьград. В этом походе Ян не участвовал. Ранние годы его жизни и службы в составе княжеской дружины нам неизве­стны. Под 1071 г. летописатель впервые приводит рассказ Яна о том, как он усмирял восстание волхвов в Белозерье. Туда Ян прибыл с юга со своею небольшою дружиною (12 отроков и поп) для сбора «полюдья» от князя Святослава. Определить точно год этого факта трудно, т. к. летописатель, приводя под 1071 годом ряд известий о волхвах, дает умышленно неопределенные указания на время, под­черкивая тем, что эти известия не относятся прямо к этому году: так, для первого известия он употребил выражение «В си же време­на», а для второго (рассказ Яна) еще более расплывчатое: «Однаж­ды» («единою»). Вероятнее всего, впрочем, думать, что эта поездка Яна относится ко времени после 1067 г., когда трое Ярославичей, заманив и арестовав семью полоцких князей, переделили свои вла­дения в связи с захватом в свое обладание Полоцкого княжества. Старый текст этого рассказа Яна, сохраненный нам Лаврентьевскою летописью, не оставляет сомнения, что в этом Белозерском крае, где только что установилась власть Святослава Ярославича, Ян получил от князя зимний прокорм для себя и своей дружины и сбор «полюдья», почему Ян называет жителей Белозерья на языке Киева своими смердами и смердами его князя («выдайте волхва та семо, яко еста смерда еста моя и моего князя»), но волхвы, как известно, не признавали себя смердами Яна и требовали над собою суда князя. В это время Ян был 50-летний дружинник, мало известный в Киеве, т. к. служил у черниговского князя. В Киев он попал, как надо думать, вместе с Святославом черниговским, когда последний, изгнав вместе со Всеволодом Изяслава, овладел Киевом. После смерти Свя-

---

-52-

тослава в Киеве Ян удерживался здесь и после короткого княжения Изяслава оказывается при Всеволоде киевским дружинником самых первых рангов: в 1089 г., как мы точно знаем, он занимает пост киевского тысяцкого («воеводьство Кыевьскыя тысяща»). Этого зенита дружиннической службы Ян достиг к 70 годам жизни. Смерть Всеволода была концом служебной карьеры Яна, хотя еще и в пос­ледние годы жизни Всеволода, видимо, положение Яна пошатнулось. Указание летописи (несомненно со слов Яна), что Всеволод стал «любити смысл уных» дружинников и отодвигать «первых» (т. е. прежних), которые могли на это только негодовать, надо сопоставить с дальнейшим известием летописи (со слов того же Яна), что основным принципом построения киевской дружины нового князя Киева Святополка, севшего на стол после смерти Всеволода, был тот же набор и приближение юных и отстранение дружинников старых. Та­кое единомыслие в дружинном вопросе двух князей, представителей двух враждебных ветвей княжеского дома, представителей двух сме­няющих друг друга поколений, нельзя, конечно, отнести к личному капризу их, как казалось это Яну, а проистекало из того, что условия жизни круто менялись и новые условия требовали новых исполните­лей. Легко догадаться, сопоставляя этот факт с «Правдою» Ярославичей, что князья «Русской земли» переходили от сборов полюдья и даней к феодальной эксплуатации, что, конечно, существенно ме­няло весь строй жизни и князей и дружинников, из которых «пер­вые» не умели и не могли приспособиться к условиям новой жизни, упрекая князей в том, что они «вирами и продажами» разоряют на­селение, забыв о былых покорениях чужих земель как лучшем сред­стве содержания и себя, и дружины. Ян, как и все старики, срывал свой гнев на «юных» дружинниках тем, что в рассказе о заседаниях боярской думы Святополка (1093 г.) делил дружину (как, смягчая выражения Яна, записал летописец) на «смысленных» (т. е. стариков) и «несмысленных» (т. е. новых дружинников), но жизнь пошла своими путями, и Ян уходит в тень забвенья. В это время ему было под 80 лет, но он еще прожил до 1106 г. Смерть его прошла бы незамеченной, если бы не запись летописца, отметившего смерть его как одного из своих сотрудников по летописанию. И тот факт, что летописатель напоминал о нем читателю только как о безобидном старике и участнике исторической работы, показывает, насколько ушла жизнь вперед и насколько забылась вся прежняя служба и де­ятельность Яна. Умер он в Киеве, видимо, по-старому оставаясь только городским жителем, последним представителем времени «вассалитета без ленных отношений или ленов, составлявшихся из даней».
        Легко заметить, читая изложение «Повести временных лет», что летописатели, трудившиеся в разное время над составлением ее тек­ста, в упоминаниях тех или других лиц из княжеской дружины прибе­гали к пояснениям их для читателей указанием на занимаемые этим» лицами должности: «кормилець и воевода» Ярослава Буды (1018 г.); «конюх Святополчь» Сновид; «овчюх Святополчь» торчин Беренди (1097 г.); «воевода» Святополка Путята (1097 г.) и т. п. Но иногда

---

-53-

пояснений нет, что означает громкую известность данного лица в Киеве во время составления записи. Так, тот же Путята называется без указания на должность под 1100, 1104 гг., очевидно, как лицо слишком хорошо известное в Киеве. Так, в рассказе о мести Ольги за смерть мужа (945 г.), желая пояснить своим читателям, где был в то время «княжь двор», летописатель указывает, что на этом месте «ныне двор Воротислава и Чудина, а крепость того времени была там, где «ныне двор Гордятин и Никифоров», не поясняя этих лиц, так как «дворы» их были хорошо известны каждому киевлянину. Тем любопытнее тогда для нас те случаи, когда упоминаемое лицо, как малоизвестное, поясняется родством с лицом всем известным. Например, два раза упоминая дружинника Изяслава Тукы (под 1068 и 1078 гг.), летописатель оба раза определяет его для читателя как брата «Чюдина».
        Принимая это в соображение, мы не удивимся, что Яна тот летописатель, который с его слов записал об усмирении им волхвов в Белозерье под 1071 г., рекомендовал читателю как «сына Вышатина». Ян, как мы знаем, был не киевский, а черниговский дружинник, появившийся в Киеве только в 1073 г., где, очевидно, еще хорошо помнили отца Яна - воеводу Вышату. Также естествен­но, что тот летописатель, который вел записи за время воеводства в Киеве Яна, называл его без всяких пояснений (1091 г.), как и в пер­вое время его заката (1093 г.). К моменту смерти Яна в 1106 г. его имя и прежняя роль были, как оказывается, столь прочно забыты, что тот летописатель, который отметил его смерть, счел нужным пояснить читателю, почему он упоминает об этой смерти: Ян был до известной степени участником летописания.
        Если мы теперь прикинем полученный результат наших наблю­дений к тем трем слоям «Повести временных лет», которые мы опре­делили выше, то у нас получится некоторое разногласие с преды­дущим. Тот летописатель, который под 1071 г. назвал Яна сыном Вышаты, не знал о последующей известности Яна в Киеве в конце 80-х и начале 90-х годов, когда можно было назвать Яна без всяких пояснений. А последний летописатель, который записал о смерти Яна, работал в такое время, когда имя Яна было забыто. Отсюда непременно выходит, что в составе «Повести временных лет» не три как мы сначала установили: до 1044 г.; от 1044 до 1101 г. и от 1101 г. до конца, а четыре: до 1044 г.; от 1044 до 80-х годов; от 80-х годов до 1101 г. и, наконец, от 1101 г. до конца. Но тут сейчас же у нас возникает недоумение. Под 1043 г., в рассказе о последнем походе на Константинополь, летописатель назвал Вышату, воеводу Ярославова времени, определив его как отца Яна. Как это могло получиться? Ведь второй летописатель, работавший 1044 г. до 80-х годов, назвал Яна как сына Вышаты, т. е. в это время хорошо помнили Вышату, а Яна знали еще мало. Как же могла получиться обратная запись, т. е. Определение Вышаты как отца Яна первом пласте «Повести временных лет?» Внимательное рассмотрение рассказа о последнем походе Руси на Царьград не оставляет сомнения в том, что первоначально здесь не было упоминания

---

-54-

Вышаты и всего эпизода с уходившими посуху домой войсками. Рассказ сообщал лишь о морском походе и его почетной неудаче. Значит, весь эпизод с выброшенными на берег войсками и их последующим ослеплением вставлен одним из последующих летописателей. Указание этого последующего на Вышату как отца Яна означает, что во время составления приписки в Киеве уже не знали имени Вышаты, но хорошо знали имя Яна, т. е. ведет нас к тому летописцу который писал в 80-х и 90-х годах XI в., т. к. для летописца, работавшего до этих годов, как мы помним, Вышата был еще памятным лицом и им в рассказе о волхвах в Белозерье был определен тогда только что поселившийся в Киеве Ян.

^ § 3. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ТЕКСТОВ ЛЕТОПИСНЫХ ПАМЯТНИКОВ, ПРЕДШЕСТВОВАВШИХ И ИСПОЛЬЗОВАННЫХ «ПОВЕСТЬЮ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»

        Определение четырех слов в составе «Повести временных лет», естественно, ведет к вопросу: возможно ли восстановить облик и текст этих предшествующих «Повести» трех слоев как летописных памятников? С именем А. А. Шахматова связана попытка дать ответ на поставленный выше вопрос, причем ответ этот дался А. А. Шах­матову не сразу, что отразилось в названиях, усвоенных им для вос­становления летописных текстов XI в.
        В Новгородской I летописи младшей редакции, при сравнении ее с текстом «Повести временных лет», находим вначале до 1016 г, и потом в пределах 1053-1074 гг. текст летописи более древней, чем «Повесть», но близкий к последней. Изучение младшей редакции Новгородской I, которое дано будет ниже, ¹⁸⁾ заставляет думать, что в числе источников, составивших в середине XV в. этот летописный свод, был использован Новгородский свод 1418 г., в котором и было впервые дано то слияние «Повести временных лет» с более древнею летописью, которое теперь мы находим в младшей редакции Новго­родской I. Конечно, Новгородский свод 1418 г. не мог повлиять на составление «Повести временных лет», памятника начала XII в. Но и «Повесть временных лет» не могла повлиять на составление на­чального изложения Новгородского свода 1418 г., потому что там мы не находим ни одной выписки из Амартола, ни одного договора Руси с греками, а так систематически сокращать текст «Повести», конеч­но, не смог бы ни один редактор древности. Заметим, например, что, согласно повествованию Новгородской I летописи младшей редакции, после Рюрика вступил на престол Игорь, сын его, у которой был воеводою Олег. В «Повести временных лет», как известно, Игорь после смерти Рюрика оказывается малолетним и за него правит князь Олег. Что Олег был самостоятельный князь, а не воевода Игоря, составителю «Повести» стало ясно из договора 911 г., заключенного Олегом с греками. Следовательно, включая договоры с грекам в состав своего труда, автор «Повести» вынужден был перестроить изложение своего предшественника. Если бы теперь предположили, что повествование Новгородской I младшей редакции здесь является

---

-55-

сокращением «Повести», то нам было бы совершенно непонятно почему при сокращении этом Олег получил титул воеводы и был разжалован от княжеского титула и самостоятельного княжения в Киеве.
        Итак, ни Новгородская I младшей редакции не могла получить изложения из «Повести временных лет» путем сокращения, ни «Повесть», памятник начала XII в., - из Новгородской I, памятника XV в. Следовательно, и тот и другой тексты восходят к общему источнику, который А. А. Шахматов назвал Начальным сводом.
        Имея от этого Начального свода два куска: начало до 1016 г. и изложение 1053-1074 гг., надо поставить перед собою вопрос, где же этот Начальный свод кончался. Он предшествовал «Повести» и был автором «Повести» использован, следовательно, определение его окончания должно совпасть с началом самостоятельной работы ав­тора «Повести». А. А. Шахматов в определении окончания исходил из того любопытного предисловия, которым открывался Начальный свод. В этом предисловии автор противополагает древних русских князей и их дружину современности: те князья и дружинники не были алчны, не измышляли разных способов через судебные штрафы разорять население и самим обогащаться, а думали только об оборо­не Русской земли и содержали свою дружину за счет завоеваний, как и дружина думала только о славе князя и Русской земли. И эти князья и дружинники «расплодили были землю Русьскую». Вот за ненасытность современных князей и дружинников Бог и навел теперь на нас поганых, которые уже угнали скот наш, разорили села наши и имущество. Очевидно, что автор писал свое предисловие под свежим впечатлением большого половецкого разорения. Это дает нам право сопоставить это предисловие с описанием в «Повести» половецкого разорения 1093 г. и полагать, что этим описанием кон­чался Начальный свод. ¹⁹⁾
        Что «Повесть временных лет», как и Начальный свод 1093 г. и предшествующий Начальному своду летописный текст, о котором скажем ниже, все были составлены в Печерском монастыре в Киеве, - в этом не может быть ни малейшего сомнения: настолько часто все три автора говорят по всякому поводу об этом монастыре и настолько ни с чем не пропорционально пространно о нем говорят. Сопоставляя поэтому с Начальным сводом рассказ Печерского Па­терика (XIII в.) о резком осуждении только что вступившего на киевский стол Святополка игуменом Печерского монастыря Иваном за корыстолюбие и насилие, мы вправе сделать предположение, что автором Начального свода 1093 г. был этот игумен Иван. Итак, в основе «Повести временных лет» Нестором был положен Начальный свод 1093 г. игумена Ивана, а, следовательно, часть «Повести» от 1093 г. до 1113 г. была самостоятельною работою Нестора. Восстанавливая Начальный свод 1093 г. из обработки его Нестором мы для изложения 1016-1052 гг. и 1074-1093 гг. можем это делать только путем приложения тех общих соображений о приемах этой обработки, которые мы получаем из изучения этих приемов в части до 1016 г. и между 1052-1074 гг., где перед нами и подлинный

---

-56-

текст Начального свода (в Новгородской I младшей редакции), и подлинный текст «Повести временных лет».
        Углубляясь в изучение Начального свода 1093 г., нельзя не обратить внимание на весьма искусственное построение изложения в нем хода событий, приведших к крещению Владимира в конце X в Под 986 г. сообщалось о приходе к Владимиру представителей разных вер, предлагавших князю принять их веру. Все представители эти говорят весьма краткие речи, и всем им Владимир так же кратко указывает на причину, по которой он не может принять их веры. Затем выступает с речью греческий «философ», который говорит пространнейшую речь и в конце показывает Владимиру картину «страшного суда». Владимир говорит, что ему бы хотелось быть на этом суде с праведниками. «Философ» обещает это Владимиру, если он крестится. Если прикинуть соотношение речи «философа» с речами предыдущих по изложению представителей вер, то на всех этих представителей отведено (по печатному изданию) неполных две страницы текста, а на речь «философа» - 16 страниц. И этот объем речи «философа», и заключительный разговор с ним Владимира вызывает у читателя ожидание того, что Владимир на это предложение представителя греческой веры ответит согласием. Но, к удивлению, Владимир не отвечает «философу» ни согласием, ни отказом, а оттягивает ответ, хотя в сердце своем уже и решил вопрос: «Володимер же положи на сердци своем, рек: пожду еще ма­ло, хотя испытати о всех верах». И под следующим 987 г. в Началь­ном своде изложено это испытание вер. Избранные Владимиром мужи объезжают соответствующие страны и, вернувшись, заявляют, что греческий культ лучший из всех («есть служба их паче всех стран»). Мы не будем останавливаться над нелепостью этого расска­за, в котором основная тема повествования 986 г. (об истинности вер) подменена вопросом о том, чей культ лучше всех, а обратимся к его заключительной части. Казалось бы, если речь философа уже убедила Владимира, то доклад мужей о том, что греческий культ - лучший из всех, должен окончательно убедить Владимира, т. е. ожидаем в заключении рассказа описания крещения, но на деле Владимир лишь задает боярам вопрос о том, где же принять кре­щение. На этот странный вопрос бояре отвечают туманно: «где ти любо». Затем под 988 г. идет известный рассказ, как Владимир взял Корсунь и потребовал у греков сестру императоров в жены. Так как согласие императоров было дано под условием окрещения Владимира, то он это и сделал.
        Невольно возникает предположение, что в этих повествованиях, Начального свода под 986, 987 и 988 гг. мы имеем дело с весьма искусственным построением, вызванным желанием крещение Владимира связать с походом на Корсунь и оттянуть это событие от действительного года его совершения - 986 г. - к году Корсунского похода - 988 г. А. А. Шахматов, предприняв для выяснения этого вопроса изучение всех «житий» Владимира, установил внелетописное существование рассказа о крещении Владимира в Корсуни, послужившего материалом для автора Начального свода. Он назвал

---

-57-

этот внелетописный рассказ Корсунской легендою и сделал опыт его реконструкции, опираясь в основе на т. наз. «Житие Владимира особого состава» (в Плигинском сборнике). Отсюда можно смело думать, что в том летописном тексте, который предшествовал Начальному своду, крещение Владимира было изложено после речи философа, а поход на Корсунь был описан под 988 г. как поход Владимира-христианина.
        Именно такая конструкция этого древнего летописного памят­ка для указанных годов подтвердилась тем кратким извлечением из него, которое указал А. А. Шахматов в «Памяти и похвале князю русскому Володимеру, како крестися Володимер и дети своя крести и всю землю Рускую от конца и до конца, и како крестися баба Володимерова Олга преже Володимера. Списано Ияковом мнихом». Памятник этот, сложный по составу, имеет в себе летописные заметки, входившие в состав древнего вида этого памятника, которые, как и сам памятник, умалчивают о крещении Владимира в Корсуни, т. е. еще не знают Корсунской легенды.
        Если все летописные заметки «Памяти и похвалы» мниха Иакова мы расположим в хронологическом порядке, то получим краткое изложение из очевидно более обширного летописного повествования. Приведем эти заметки полностью: «И седе [Володимер] на месте отьца своего Святослава и деда своего Игоря. А Святослава кънязя Печенези убиша. А Яропълк седяше Кыеве на месте отьца своего Святослава. И Ольгу идущю с вои у Вьруча града, мост ся обломи с вои, и удавиша Ольга в гребли. А Яропълка убиша Кыеве мужие Володимерови. И седе Кыеве кънязь Володимер в осмое лето по сьмьрте отьца своего Святослава, месяца июня в 11, в лето 6486. Крьсти же ся кънязь Володимер в 10-е лето по убиении брата своего Яропълка. И каяшеся и плакашеся блаженыи кънязь Володимер вьсего того, елико сътвори в поганьстве, не зная Бога. По святем же крьщении пожи блаженыи кънязь Володимер 28 лет. На другое лето по крьщении к порогам ходи. На третие Кърсунь город възя. На четвьртое лето Переяславль заложи. В девятое лето десятину блаженыи христолюбивый кънязь Володимер въда цьркъви святей Богородици и от имения своего. О томь бо и сам Господь рече: идеже есть ськровище ваше, ту и сьрдьце ваше будеть. И усъпе с миромь месяца июля в 15 дьнь, в лето 6523 о Христе Иисусе, Господе нашемъ».
        Несомненно то, что эта летопись, давшая приведенные заметки, существенно отличалась от Начального свода. Она сообщала факты, которых нет в Начальном своде (ср. поход Владимира на второе лето после крещения к порогам) или которые были в последнем изложены иначе (поход на Корсунь указан без связи с крещением), и давала хронологические определения, расходящиеся с определениями Начального свода: крещение эта древняя летопись относила за 28 лет до смерти Владимира, т. е. к 986 г. (а Начальный свод - к 988 г.); взятие Корсуня - на третье лето после крещения, т. е. к 989 г. (в Начальном своде к 988 г.), и др.
        Опираясь частью на эти летописные записи и изучая их соотношение к Начальному своду, извлекая из Начального свода все

---

-58-

вставки и дополнения, которые осложняют и затемняют первоначальное изложение, мы путем этих приемов можем сделать попытку восстановить текст этого древнейшего нашего летописного свода, который А. А. Шахматов предложил называть Древнейшим сводом.
        Где же искать окончание Древнейшего свода? Изучая ориентировочно пласты в составе «Повести временных лет», мы определили первый слой как не доходящий до 1044 г. А. А. Шахматов, уточняя это наблюдение, предлагает считать последнею статьею Древнейшего свода обширную статью 1037 г., ²⁰⁾ где сообщено о постройке Ярославом в Киеве новой крепости, более обширной, чем прежняя, и целого ряда каменных церквей во главе с «митрополией» - киевскою «Софьею», после чего помещена обширная похвала Ярославу как распространителю христианства. Последующие краткие записи 1038-1043 гг. А. А. Шахматов считает приписками к этому Древнейшему своду.
        Итак, мы знаем, что текст Начального свода 1093 г. и текст Древ­нейшего свода 1037 г. до известной степени могут быть восстановле­ны из текста «Повести временных лет» с привлечением ряда других текстов (отрывки Начального свода в Новгородской I летописи млад­шей редакции, заметки из Древнейшего свода в «Памяти и похвале» и других). Но мы ориентировочно получили указание, что между Древнейшим сводом 1037 г. и Начальным сводом 1093 г. был еще один момент летописной работы в Киеве, второй слой, между 1044г. и 80-ми годами XI в. Можно ли поставить вопрос о его выявлении из текста «Повести временных лет»?
        А. А. Шахматов обратил внимание, что с 1061 г. можно наблю­дать в тексте Начального свода новый прием летописания: записи текущих событий, ведение летописца. В самом деле, до этого года мы не встречаем точных дат событий (т. е. указаний, кроме года, месяца и дня), которые бы относились к событиям нецерковным. Это означает, конечно, что составитель Древнейшего свода писал свой труд, частью основываясь на церковных письменных памятниках (откуда брал даты смерти Ольги, Владимира и др.), частью на припоминаниях (когда не сообщал точных дат), т. е. не имел в числе источников какого-либо своевременно составляющегося летописца. Под 1061 г. летописатель, сообщая о поражении Всеволода от половцев, указывает, что событие это произошло 2 февраля. Затем идут записи событий опять, как и раньше того, без точных хронологических дат (1063 г. смерть Судислава в Киеве; под 1064 г. бег­ство в Тмуторокань Ростислава; под 1065 г. поход Святослава на Ростислава в Тмуторокань, начало военных действий Всеслава По­лоцкого, появление кометы, извлечение рыбаками из Сетомли детища - урода, солнечное затмение), но с явным указанием на их запись по припоминанию: «в си же времена», «пред сим же временем». Под 1066 г. сообщено о смерти Ростислава в Тмуторокани опять с точною датою (3 февраля); под 1067 г. - поход Ярославичей и битва их на Немиге с Всеславом, отмеченная 3 марта; захват Всеслава Ярославичами опять отмечен точною датою 10 июля. Под

---

-58-

1068 г. сообщено о страшном поражении Ярославичей от половцев и о волнениях в Киеве, определенных днем 15 сентября.
        Из этого обзора записей с точными датами, если возвести их к перу одного автора, инициатора этого приема своевременных записей с точными датами, выходит, что автор начал свои записывания в Киеве (1061 г.), потом вел их в Тмуторокани (1066 г.), затем опять вне Тмуторокани (1067 г.), хотя, может быть, и в Киеве, где следили, конечно, за военными событиями в Полоцком княжестве, а в 1068 г. уже наверное в Киеве. Этот ряд наблюдений, - при общем наблюдении, что авторы летописных сводов, работавшие после Древнейшего свода, были из состава Печерского монастыря в Киевe - позволил А. А. Шахматову обратиться к выяснению того лица из числа монахов этого монастыря, которое могло бы в это вре­мя отлучаться из монастыря в Тмуторокань. В «Житии Феодосия», известном сочинении Нестора конца XI в., рассказано, что монах Никон, сотрудник Феодосия и Антония по создании Печерского мо­настыря, вынужден был в начале февраля 1061 г. бежать от гнева князя Изяслава в Тмуторокань. Там Никон пробыл по крайней мере до февраля 1066 г. (почему мы имеем дату 3 февраля, как день смерти Ростислава в Тмуторокани) и затем прибыл в Чернигов, что­бы просить у черниговского князя Святослава об отпуске сына его Глеба на стол Тмуторокани. Но Святослав был в походе против Все­слава. Поджидая его, Никон, вероятно, проживал в Киеве (отсюда точные даты битвы на Немиге и захвата Всеслава) и обещал монахам Печерского монастыря, что по водворении в Тмуторокани Глеба и по устройстве своих там дел, он вернется в Печерский монастырь. Это он и исполнил, почему киевские волнения 1068 г. он описал лично и снабдил точною датою.
        Итак, мы можем говорить, что с 60-х годов Никон, монах Печер­ского монастыря, начинает накапливать материалы для летописной работы, отмечая в них своевременно интересовавшие его события, происходившие там, где он был. Вернувшись в Киев в 1068 г. и здесь теперь проживая, он мог работать над задуманною летописною рабо­тою, и нам надлежит теперь решить вопрос, какое время охватывала его летописная работа, в основу которой был положен Древнейший свод 1037 г. с приписками до 1043 г. включительно.
        В «Житии Феодосия» Нестор сообщает, что, когда Святослав и Всеволод изгнали Изяслава и в Киеве водворился Святослав, Печерский монастырь выступил против нового киевского князя, порицая борьбу между князьями как нарушение заветов Ярослава. В результате столкновения монастыря со Святославом Никон должен был покинуть Киев и уехать вновь в Тмуторокань. Легко заметить, что известие о смерти Ярослава, изложенное под 1054 г., сопровождается якобы его предсмертным завещанием детям, в котором выражена именно эта мысль о братской любви между князьями и о покорении князей киевскому князю, в отца место. Отсюда можно думать, что работа Никона непременно охватывала 1054-1073 гг., т. к. 22 марта этого последнего года Святослав вступил в Киев и Никону скоро пришлось уехать. Можно уверенно думать, что Никон

---

-60-

уехал до 7 мая этого же 1073 г., т. к. в летописании осталось незаписанным известие о смерти одного из основателей Печерского монастыря и давнего сотрудника Никона - Антония, случившейся в этот день.
        Просматривая известия 1043-1054 гг., легко усмотреть, что все они могли быть включены Никоном в свою работу, задуманную как продолжение и пополнение Древнейшего свода, по припоминанию а статья 1051 г. о начале Печерского монастыря взята даже из отдельно существовавшего литературного произведения.
        Итак, работа Никона была продолжением Древнейшего свода 1037 г., доведенным до 1073 г., и, кроме того, пополнением его теми южными тмутороканскими сказаниями и песнями, которые вынес оттуда Никон. Но об этой стороне его работы, как и о политических моментах ее и общей политической установке, мы будем говорить ниже.
        Восстановление труда Никона в пределах 1044 - 1073 гг., как ясно из вышесказанного, возможно из состава Начального свода 1093 г. путем удаления тех вставок и переработок, которые в этот труд Никона мог внести игумен Иван, а в пределах до 1044 г. труд Никона представлял собою Древнейший свод с пополнениями Нико­на, отмеченными общим, так сказать, географическим признаком: все они были взяты из сказаний и песен, которые Никон узнал в Тмуторокани.
        Изложив в самых общих чертах те возможности, на основании которых восстанавливается текст Древнейшего свода 1037 г., свода 1073 г. Никона, Начального свода 1093 г., мы можем приступить к изложению начальной истории нашего летописания, отсылая чита­телей для детального ознакомления с вопросами реконструкции тек­ста всех вышеперечисленных летописных памятников к двум трудам А. А. Шахматова: «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» (1908 г.) и «Повесть временных лет», т. 1 (1916 г.). В первом из названных трудов А. А. Шахматов, кроме теоретических рассуж­дений, дает в итоге реконструированный текст Древнейшего свода в редакции 1073 г., т. е. текст Печерского свода Никона, с указанием типографским путем двух частей его, слитых вместе: текста Древ­нейшего свода и текста пополнений и продолжения его, восходящих к перу Никона. А во второй работе предложена реконструкция обеих редакций «Повести временных лет» (т. е. Сильвестровской 1116 и Киевской 1118 г.), причем особо крупным шрифтом в их тексте вы­делен текст Начального свода 1093 г., с отнесением в «Приложение» тех кусков Начального свода, которые были Нестором исключены при его обработке.
        Таким образом, мы в этих трудах А. А. Шахматова имеем вос­становленные тексты всех тех летописных сводов, о которых говорилось выше, за исключением первой (Несторовой) редакции «Повести временных лет».

---

-61-

^ § 4. ДРЕВНЕЙШИЙ СВОД 1037 г.

        Первый слой, лежащий в основе «Повести временных лет», названный Шахматовым Древнейшим сводом, конечно, весьма затруднительно восстановить со всею бесспорностью из-под последующих наслоений и перередактирований и в 1073 г., и в 1093 г., и в 1113 г. Нет ничего удивительного поэтому в том, что А. А. Шахматов дал в реконструкции не текст этого Древнейшего свода, а последующий за ним момент летописной работы в Киеве - текст свода 1073 г., выделив особым шрифтом текст Древнейшего свода. Разлагая текст свода 1073 г. на Древнейший свод 1037 г. и обработку и вставки в него редактора 1073 г., А. А. Шахматов руководился или литературными соображениями, или соображениями, извлеченными из биографии автора 1073 г. Мы к этим соображениям должны прибавить критерий политических суждений авторов и Древнейшего свода 1037 г. и свода 1073 г. и в связи с этим внести ряд поправок в группировку текста по этим двум сводам, считая такой критерий не только законным, но гораздо более вероятным. В чем будут заклю­чаться наши поправки к выводам А. А. Шахматова о тексте Древ­нейшего свода, об этом скажем несколько ниже.
        А. А. Шахматов выставил положение, что составление Древней­шего свода было предпринято при митрополичьей кафедре, основан­ной в 1037 г. в Киеве. Это совершенно верное положение нужно подкрепить тем указанием, что обычай византийской церковной администрации требовал при открытии новой кафедры, епископской или митрополичьей, составлять по этому случаю записку историче­ского характера о причинах, месте и лицах этого события для дело­производства патриаршего синода в Константинополе. Несомненно, новому «русскому» митрополиту, прибывшему в Киев из Византии, и пришлось озаботиться составлением такого рода записки, которая, поскольку дело шло о новой митрополии Империи у народа, имев­шего свой политический уклад и только вступившего в военный союз и «игемонию» Империи, - должна была превратиться в краткий исторический очерк исторических судеб этого молодого политического образования. Конечно, то лицо, которое составляло эту историческую записку, хорошо знало язык, народ и страну, но отра­жало в своем изложении точку зрения митрополии, т. е. греческого учреждения, претендующего на руководство новою страною.
        Какими источниками располагал составитель для своего труда? плавным источником для него были песни и былины, своеобразно, но достаточно верно передававшие старину; для более позднего вре­мени (после крещения Владимира) источником были рассказы и предания, полученный составителем от своих современников. Второстепенным источником автору служили письменные документы и повествования: какая-то болгарская летопись, церковные рассказы о жизни («жития») Ольги; варягов, убитых в Киеве при установлении там Владимиром человеческих жертв богам; самого Владимира и, наконец, записи о Борисе и Глебе, которые, вероятно, были составлены при той церкви, где были сохраняемы их трупы.

---

-62-

        Не задаваясь целью дать летопись, т. е. изложение, расположенное по годам, автор до года крещения Владимира дал лишь нескольк дат, извлеченных из письменных источников, а от года смерти Владимира вел рассказ, считая годы от этого события.
        Русскую историю Древнейший свод начинал изложением старой легенды о водворении среди днепровских полян местного княжеского рода, происходящего от Кия с братьями. Последними представите­лями этого княжеского рода были в Киеве Аскольд и Дир, у которых власть вырвал новгородский князь Олег. Новгородцы, т. е. «словене, кривичи и меря» еще до водворения там Олега были в варяжском подчинении. Взяв Киев, Олег перенес туда свою резиденцию и «оттоле прозвашася Русию». По народным песням автор рассказывал о походах Олега и о походе его на Царьгород, после чего Олег уходит через Новгород за море, на свою родину, где находит смерть от укуса змеи. Новая династия в Киеве пошла от Игоря, о происхождении которого и о водворении в Киеве автор Древнейшего свода ничего не сообщал. Игорь трудился главным образом над распространением пределов Киевского государства и над покорением древлян и угличей. Он погибает от древлянской расправы. За малолетством Святослава, сына Игоря, правит жена Игоря Ольга. Опираясь здесь впервые на письменный источник, автор Древнейшего свода весьма пространно излагал поездку Ольги в Царьград и ее там крещение, а несколько ниже, по этому же источнику, подробно описывал ее смерть и погребение, давая точные даты этих событий: 6463 и 6477 гг. По народным песням была дана и знаменитая харак­теристика Святослава, рассказ о его походах и гибели, причем про­водилась весьма отчетливо мысль, что гибель от печенегов была пос­лана Святославу за то, что он не слушал своей матери, настоятельно советовавшей ему принять христианство. Конечно, этот церковный мотив должен был закрыть от читателя соблазнительные мысли о том, кто мог направить печенежскую руку на Святослава. К грече­ской руке надо отнести еще и другой мотив - насмешки над завое­вательными стремлениями Святослава: «Чюжея земля ищеши и блюдеши, а своея ся охабив». Изложив междоусобие сыновей Свя­тослава, закончившееся победой и единовластием того побочного сы­на Святослава, который владел Новгородом, автор давал точную да­ту вступления Владимира в Киев, взяв ее из письменного источника - сказания об убийстве одного варяга и его сына киевля­нами, желавшими осуществить в Киеве культ человеческих жерт­воприношений. Изложив успехи Владимира в деле покорения соседних племен и в походах на враждебных соседей (вятичи, ятвяги, радимичи, болгары), составитель Древнейшего свода весьма остро­умно и осторожно вместо рассказа о действительном ходе дел, приведших к крещению Владимира и бояр, поместил свою, в лите­ратурном отношении хорошо выполненную, переделку болгарского сказания о крещении болгарского князя Бориса после убедившей его длинной речи греческого «философа» Кирилла. В следующем году шло изложение, теперь для нас уже невосстановимое, крещения всей «Русской земли» и об истреблении идолов. После этого все повест-

---

-63-

вование переходило в летописание, т. е. изложение событий по годам, которым счет велся от года крещения. Так, на второе лето по крещении Владимир ходил походом к порогам, на третье лето - на Корсунь. Точными датами из 28 лет жизни Владимира после крещения Древнейший свод отмечал лишь окончание постройки и освящение Десятинной церкви (6503 г.) и смерть князя. Нельзя сомневаться, что первая дата была извлечена из грамоты, данной Владимиром Десятинной церкви, а вторая из «жития» Владимира. По письменному источнику излагалась затем борьба сыновей Владимира, гибель от руки Святополка братьев Бориса и Глеба и победа Ярослава. Затем сообщалось о выступлении Мстислава из Тмуторокани, борьбе с ним Ярослава и киян и разделе «Русской земли» между ними по Днепру. События княжения Ярослава были собраны, конечно, по припоминанию, еще живому и отчетливому ко времени составления свода, причем составитель, исходя из этого изложения, возвращался к прежнему для пополнений. Так, сообщая под 6539 г., что Ярослав и Мстислав походом на ляхов вернули («заяста опять») Червенские города, автор, узнав, что впервые они были завоеваны Владимиром, прикинул от 6539 г. 50 лет, и под 6489 г. записал, что в этот год Владимир ходил на ляхов, захватил Чер­венские города «иже суть и до сего дне под Русью». Рассказав о смерти Мстислава и весьма туманно о том, что власть Мстислава всю взял Ярослав «и быть самовластець Русьстей земли», затем об отра­жении Ярославом с заморскими вспомогательными войсками напора печенегов, под 6545 (1037) г. автор сообщал о построении Ярославом в Киеве новых стен, церквей и монастырей, особо выделяя постройку «митрополии», т. е. сейчас еще существующей знаменитой своими фресками и мозаикою киевской «Софии», как начало действитель­ного распространения на Руси истинной, с точки зрения составителя, греческой христианской веры и достойной в этом аспекте работы церковников. Похвалою Ярославу заканчивалась вся эта большая статья, к которой позднее были сделаны две приписки: под 1039 г. упомянуто об освящении этой киевской «Софии» (т. е. об окончании постройки), а под 1043 г. изложен поход на Константинополь нов­городского Владимира, сына Ярослава, окончившийся, правда, неу­дачею из-за бури, но последняя не помешала, однако, Владимиру разбить высланный императором флот.
        Можно отметить в этом первом очерке русской истории ряд су­щественных сторон, характерных для автора. Прежде всего он умышленно не пожелал рассказать о действительном ходе событий, приведшем к крещению Владимира; мало того, он не пожелал рас­сказать и о том, как же была устроена церковь в Киевском государ­стве после крещения и до устройства греческой митрополии в 1037 г. ходя все это молчанием, автор упорно настаивает на том, что христианская вера в «Русской земле» стала распространяться только с 1037 г. Такая явная тенденция свидетельствует, конечно, о том, то греческая церковная власть не желала останавливаться на том обидном для нее обстоятельстве, что, крестившись от греков, Владимир не устроил в Руси греческого церковного управления. Но

---

-64-

кроме церковно-политической тенденции можно усмотреть и весьма пренебрежительное отношение грека к тому народу, историю которого он излагает, что вытекало из общих исторических воззрений византийцев, по которым только Империи второго Рима принадлежит во всем мире устрояющая роль, а всем остальным народам нужно только подчиняться Империи. Обратим сейчас же внимание на два момента в конструкции русской истории у автора Древнейшего свода, которые потом подвергнутся перетолкованиям. Во-пер­вых, Аскольд и Дир - князья из рода Кия; а во-вторых, Новгородцами названы: словене, кривичи и меря, т. е. не упомянуты те финские племена, которые, как можно думать, действительно входили в политический союз со словенами, а названа меря как, ве­роятно, в этот союз не входившая. Это значит, что меря - Ростово-Суздальский край - несомненно входила уже в состав Киевского государства во время составления Древнейшего свода, а южный автор плохо знал положение дел на севере, где Ростово-Суздальский край никогда не назывался «новгородцами».
        Приписка к Древнейшему своду, сделанная под 1043 г., как мы уже знаем, сообщала о неудачном походе русских на Византию. Тон этой приписки совершенно противоречит Древнейшему своду, так как из явной русской неудачи автор приписки делает приемлемое для русского читателя изложение: буря разбила русский флот; импе­ратор посылает свои военные корабли добить русских; Владимир принимает бой, побеждает греков и спокойно возвращается домой. Такое изложение приписки объясняется, конечно, тем, что войне предшествовал разрыв, митрополит-грек уехал из Киева и теперь митрополией ведали русские люди, перу которых и принадлежит приписка. Надо припомнить, что разрыв с греками продолжался в церковных отношениях довольно долго (мир был заключен в 1046 г.), и в 1051 г. Ярослав задумал поставить на митрополию рус­ского человека Иллариона.

^ § 5. ПЕРЕВОДЫ ГРЕЧЕСКИХ ХРОНИК

        В связи с устройством в Киеве греческой митрополии в 1037 г. Ярослав, как сообщал Древнейший свод, «собра писце многы и прекладаше от Грек на Словеньское письмо и списаша книгы многы… положи в св. Софьи, юже созда сам». Трудно не думать, что в числе этих многих книг были и книги исторического содержания. Конечно, выбор книг к переводу в этом случае определялся не русскою сторо­ною, а соображениями руководства со стороны «русского митро­полита», присланного из Царяграда. Интересы этой опеки для указания русским их политического положения в отношении к Империи, несомненно, требовали от митрополита ознакомить свою новую «паству» с историею человечества и Империи, поскольку эта историческая концепция Византии была самым тесным образом свя­зана с церковным мировоззрением и делала византийские политические грезы о едином мировом государстве частью их церковного учения. Такую византийскую историческую концепцию излагали

---

-65-

но-отчетливо многочисленные византийские «хроники», т. е. византийские сочинения, написанные для широкого читателя. На них, естественно, и остановился выбор. Несомненно, что считалось малополезным, а для престижа Империи прямо недопустимым делать переводы тех немалочисленных византийских исторических сочинений, которые составлялись особыми придворными историографами для верхушки феодального класса Империи - двора, высших светских и церковных феодалов. Там можно было прочитать о многих темных сторонах жизни и деятельности того или другого императора или патриарха, о пороках и недостатках высших лиц Империи и всего высшего общества - словом, от чего естественно хотелось уберечь внимание новых читателей и тем предотвратить их вероятную злорадную оценку византийской государственной практики в ее расхождении с весьма возвышенною византийскою теориею. И мы не знаем ни одного перевода подобных исторических сочинений за все долгое время греческой над нами «игемонии», хотя и имеем в одном типе построения летописца XIII в. форму, явно заимствованную от этих византийских исторических сочинений.
        Хроники, на которых остановился выбор митрополита для пере­вода их на русский язык, излагали историю человечества от начала мира до своего времени составления с церковной точки зрения, т. е. сначала излагали историю человечества как приготовление к «пришествию Иисуса», а затем как создание единого христианского вселенского царства - «Рима», которому наследуют византийские греки, как второй Рим, ввиду измены истинной вере со стороны пер­вого Рима; «второму Риму» суждено вернуть человечеству утрачен­ный единый политический облик. Эта византийская историческая концепция рассматривала историю человечества, выделяя из него лишь те народы, которые были призваны сначала подготовить, а потом и осуществить единое христианское государство, и обходя молчанием или ограничиваясь только упоминанием вскользь других народов, которые в прошлом не имели отношения к этому стволу всемирно-исторической панорамы и которым в настоящем остава­лась скромная доля: или добровольно отдать себя под вселенскую Руку императора, или ожидать неизбежного привода под эту импе­раторскую руку.
        Относительно двух византийских хроник - Георгия Синкелла и Георгия Амартола - мы имеем полное основание думать, что их перевод относится к переводческой деятельности Ярослава в 40-х годах XI в. в Киеве. Несомненный успех распространения, который имел у нас перевод хроники Г. Амартола и который сказался в отражениях этой хроники в других наших исторических компиляциях, свидетельствует о том, что митрополия всегда рекомендовала это чтение, вводящее читателей в должное понимание мировой концепции «второго Рима».
        Георгий Грешник (Амартол) - хронист IX в. Он довел свой труд только до 864 г. В X в. труд Амартола был пополнен заимствованием из хроники Симеона Логофета, который свое изложение доводил уже до 948 г., т. е. кончал описанием царствования императора Романа.

---

-66-

В таком дополненном виде, т. е. от начала мира до середины X в., хроника эта под именем хроники Георгия Амартола была переведена у нас при Ярославе. ^*
        Обширная по своему размеру, хроника Г. Амартола по содержанию распадалась на две части: одну составляли собственно исторические повествования, а другую - по их поводу благочестивые назидательные рассуждения составителя. Если принять в соображение, что перевод этих рассуждений составителя был сделан весьма близко к греческому подлиннику с прямым насилием над славянским синтаксисом, что ставило русского читателя в позу почтительного недоумения, то мы поймем причину появления русской обработка этой хроники, которая опустила все эти рассуждения и даже со­кратила несколько исторические повествования.
        Такая обработка хроники Г. Амартола прямо до нас не дошла, но может быть представлена по своим отражениям в исторических памятниках русской письменности. Называлась эта обработка «Хро­нографом по великому изложению» ²²⁾ (где под «великим изло­жением» подразумевалась полная хроника Г. Амартола), и имела она ту - против полного Амартола - особенность, что вводила хро­нологические даты от начала мира, тогда как полный Амартол вел счет по индиктам. Оканчиваясь, так же как и полный Амартол, на царствовании императора Романа, «Хронограф по великому изло­жению» увеличивал, однако, количество исторических известий о Руси (т. е. известий о нападениях Руси на Царьград при императо­рах Михаиле и Романе).

^ § 6. ОРИГИНАЛЬНЫЕ И ПЕРЕВОДНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СОЧИНЕНИЯ ДО 1037 г.

        Греческие церковники, водворившиеся на Руси с 1037 г., несом­ненно сознательно встали во враждебное отношение к предшество­вавшему периоду русской христианской жизни от Владимира Святославича до Ярослава, охватывавшему почти полвека и, конечно, имевшему и своих церковников, и свою письменность. Этим объяс­няется то печальное обстоятельство, что только весьма неясно можно представить себе историю этого раннейшего периода нашей письмен­ности, от которого сохранились до нас лишь косвенные данные. Все же можно думать, что исторические сочинения как переводные, так и оригинальные, в тот период у нас уже были, уцелев лишь в компиляциях или отражениях в позднейших памятниках нашей письменности. Так, из анализа источников Древнейшего свода 1037 г. устанавливается наличие оригинальных исторических произведений житийного характера (о княгине Ольге, о варягах-мучениках и др.), восходящих к догреческой поре нашего церковного устройства; так, из знакомства с историческою компиляциею, со-
        _________
        ^* В. М. Истрин. Книгы временьныя и образныя Георгия мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Текст, исследование и словарь. Том I: Текст. Пгр., 1920 г. Том II: а) Греческий текст «Продолжения Амартола»; б) Исследование. Пгр., 1922 г.

---

-67-

составлено у нас, вероятно, вскоре после перевода хроники Г. Амартола и теперь известною под названием Еллинского летописца первой редакции, можно предполагать о существовании у нас, до водворения греческой митрополии, переводной (в Болгарии) хроники Иоанна Малалы (ритора) Антиохийского. Малала излагал историю Иоанн человечества от начала мира до 60-х годов VI века; его последняя, 19-я, книга посвящена времени Юстиниана. Передавая простонародным языком груду разрозненных, но занимательных рассказов, в которых византийской истории отводилось даже сравнительно немного места, но где много отводилось места древнегреческой (языческой) истории и мифологии, Малала не столько стремился поучать читателя своим церковно-историческим построением, сколько увлечь и хватить обилием и пестротою светского языческого элемента. Как слишком соблазнительная и неполезная, хроника И. Малалы, как нужно думать, была устранена у нас позднее из обращения грече­скою рукою и укрылась только в особой компилятивной обработке. ^*
        Компиляция эта, как только что было указано, называется обыч­но Еллинским летописцем первой редакции, хотя неизвестный сос­тавитель назвал свой труд Еллинским и Римским летописцем, где под Еллинским (языческим) летописцем разумел хронику И. Мала­лы, а под Римским - хронику Г. Амартола. В существе, действи­тельно, этими двумя хрониками исчерпывается все содержание компиляции, только в начале привлекающей несколько заимство­ваний из библейских книг и апокрифов. ^**

^ § 7. СВОД 1073 г. НИКОНА ²³⁾

        Второй и третий слои «Повести временных лет», т. е. свод Никона 1073 г. и свод Ивана 1093 г. представляют собой совсем особый инте­рес и вызывают к себе наше внимание потому, что оба они не явля­ются летописными работами того или иного правящего верха (митрополии, князя), а отражают точку зрения управляемых, весь­ма, как увидим, резко критикующих своих управителей.
        Оба этих летописных свода вышли из стен Киевского Печерского монастыря, который долгое время не был княжеским монастырем, хотя и умел получать от киевских князей щедрые подарки (Изяслав и Святослав как киевские князья дарили землю). Если собрать все наблюдения о политическом направлении, которое занял монастырь с первых же годов своего процветания, то можно полагать, что монастырь стоял на отрицательном толковании необходимости русско-
        _________
        ^* Хроника Малалы сохранилась в единственном греческом списке; остатки славянского перевода в русской письменности тем драгоценны, что перевод этот сделан с греческого текста, гораздо лучшего против единственно сохранившегося. Попытка собрать славянский текст Малалы сделана В. М. Истриным: I книга - в Зап. Ак. Наук, серия VIII, т. I, №3 (1897 г.); книги II, IV, V и X - в Лет. Ист. Филол. Об-ва при Новоросс. Ун-те (тт. X, XIII, XV, XVII); книги VI- VII, VIII- IX, XI- XIV и XV- XVIII в Сборн. Отд. р. яз. и сл. Ак. Наук, тт. 89, 90 и 91.
        ^** Еллинский и Римский летописец еще ожидает издания, и ознакомиться с его составом можно только через «Обзор хронографов русской редакции» А. Н. Попова, вып. I, М., 1866 г.

---

-68-

византийского военного союза и власти над русскою церковью митрополита-грека, очевидно, считая возможным иные отношения с половецкою степью, и осуждал начавшуюся в это время перестройку княжеского и дружинного положения в стране, когда князья перестали «примучивать» окрестные племена, кормя тем дружину, и перешли к феодальной эксплуатации, первым письменным памятни­ком которой для нас является «Правда» Ярославичей.
        Такое поведение монастыря делало его центром оппозиции кня­жеской власти, оппозиции, к которой примыкали все недовольные князем в тот или иной момент, не исключая отдельных лиц из кня­жеской дружины. Но в основе этой критической позиции вовсе не лежало отрицание самой княжеской власти. Наоборот, монастырь в этой власти и ее носителях видел символ единства Киевского госу­дарства и горячо откликался на междукняжескую борьбу, требуя со­гласия и единодушия князей между собой. Не будучи, как сам мо­настырь хвалился этим, ни княжеским, ни боярским, Печерский мо­настырь отражал в себе точку зрения на текущее того городского верха, к которому по своему происхождению, вероятно, принадле­жало большинство его монахов (Антоний, основатель, был «от града Любеча»; про одного монаха прямо упомянуто «бе купець родом торопченин»; другой был «швец» и т. д.). ^*
        Никон всегда играл в монастыре руководящую политическую роль, что вынуждало его, как мы знаем, два раза убегать от княже­ского гнева в Тмуторокань.
        В своей работе над Древнейшим сводом Никон не ограничился заполнением рассказа от 1043 до 1073 г., но и внес ряд пополнений и поправок в текст Древнейшего свода. Начав свою работу, как мож­но думать, с 1061 г. в смысле накопления летописного материала, Никон завершил свой труд в 1073 г. под живым впечатлением борь­бы Святослава с Изяславом, закончившейся изгнанием Изяслава из Киева и водворением там Святослава. Несмотря на то, что Святослав разделял точку зрения монастыря на ошибочность союза с греками, несмотря на то, что Святослав уже оказывал монастырю из Черниго­ва свою помощь в критические моменты (он увез к себе Антония, чтобы спасти его от кары за порицание митрополита, разрешившего Изяславу обманом взять в плен полоцкого Всеслава), монастырь и Никон решительно восстали против нового киевского князя, и если монастырь потом пошел на компромисс, то Никон предпочел бежать из Киева в Тмуторокань. Естественно, что в своей работе Никон весьма решительно и ярко отразил свое настроение и свои мечты о тех идеальных отношениях, которые должны бы быть между князь­ями. Рецепт против междукняжеских ссор, который предлагал Никон, был весьма отвлеченный и теоретический: Никон предлагая князьям в своих отношениях руководиться тем образцом, который им дает церковь в своей организации. Как епископы не преступают
        _________
        ^* В некрологической статье об Изяславе (1078 г.) автор Начального свода делает такое замечание о 1068-69 гг.: «Колико бо ему створиша Кияне: самого выгнаша, а дом его разграбиша, а не въезда противу тому зла. Аще ли кто дЪеть вы: сЪчець исЪче и то не сь то створи, но сынъ его». Нельзя яснее назвать свою аудиторию.

---

-69-

предела чужого и все, как сыновья, подчиняются своему отцу - митрополиту, так должны действовать князья в отношениях друг к другу и киевскому князю. Об этом Никон говорил не только в заключительном повествовании своей работы, когда под 1073 г. излагал победу Святослава над Изяславом, но внес эту тему («не преступати предела братьня, ни сгонити») в описание смерти Ярослава (в 1054 г.), вложив ее в уста умирающего князя. Под углом этой своей темы Никон освещает поступки тех князей, о деятельности которых он лично или по преданьям узнал в Тмуторокани и которых упомянул в своей работе. Так, рассказывая под 1064 и 1065 гг. о Ростиславе, захватившем Тмуторокань у Глеба, сына черниговского Святослава, Никон выставляет ту подробность, что, когда Святослав пришел восстановить сына Глеба на Тмутороканский стол, Рости­слав ушел из Тмутороканя не из страха перед Святославом, «но не хотя противу стрыеви своему оружья възяти», что не помешало Ростиславу после ухода Святослава вновь выгнать Глеба. Так, в весьма больших пополнениях, которые Никон сделал в тексте Древ­нейшего свода, там, где упоминалось имя тмутороканского Мстисла­ва, боровшегося с Ярославом за Киев, а потом разделившего с Ярос­лавом «Русскую землю» Днепром (все пополнения сделаны на осно­вании песен о Мстиславе, с которыми Никон познакомился в Тмуторокани), Никон опять выставляет Мстислава как идеального князя, уважающего старейшинство брата: победивший Ярослава. Мстислав будто бы предлагает все же Ярославу сесть в Киеве, «поне­же ты еси старейшей брат». Наконец, Никон в рассказ Древнейшего свода об убийстве Бориса и Глеба включает все ту же свою тему, рисуя убитых идеальными князьями, не могущими подумать «възняти руки на брата своего старейшего». «Се, коль добро и коль красно, еже жити братома вкупе!».
        Как в обработке текста Древнейшего свода, так и в своем к нему продолжении Никон проводит мысль о том, что «Русская земля» не нуждается ни в чьей опеке и имеет за собою немалую военную славу. В Тмуторокани Никон узнал хазарское предание о том, что хазаре когда-то брали дань с полян, но отказались от этой дани. Это пре­дание Никон включил в летопись, не без удовольствия указав, что «владеють Козары Русьстии князи и до дьнешьняго дьне» (вероятно, по Тмутороканю). Думаю, в этом расходясь с А. А. Шахматовым, что Никон, располагая тою же болгарскою летописью, что и составитель Древнейшего свода, извлек из нее драгоценные для русского народа, но весьма обидные для греков подробности похода Олега на Царьгород и героические подробности войны Святослава с болгарами и греками. Наконец, по своей церковной линии Никон сделал несколько выпадов против митрополита-грека, указывая, что без всякой помощи со стороны последнего Печерский монастырь в архивах Константинополя нашел забытый строгий монастырский устав, которым поднял жизнь монахов как у себя, так и в других русских монастырях. Также безо всякой помощи греческой церковной власти в «Русской земле» умеют бороться с волхвами, представителями старой веры. Этой последней теме Никон отвел 1071 г.,

---

-70-

куда собрал разные случаи борьбы с кудесниками-волхвами, происшедшие в разное время (почему здесь встречаем весьма неопределенные упоминания: «в си же времена», «единою» вместо обычных: «в се же лето»).
        В описании восстания 1068 г. в Киеве и возвращения изгнанного Изяслава с польскою помощью в Киев в 1069 г. Никон весьма подробно рассказывает о переговорах через Святослава «кыян», после бегства Всеслава, с Изяславом, чем обнаруживает свою близость этими «кыянами» и осведомленность об их поведении в это время, и ничего не сообщает о поведении князей в эту пору, за исключением того заседания боярской думы Изяслава, после которой он бежал из Киева. В этом последнем случае Никон указывает на то лицо, кото­рое присутствовало на заседании и сообщило о нем Никону: это был дружинник Изяслава «Тукы, брат Чюдинь». Что автор во всем этом сложном моменте не на стороне князя, а на стороне «кыян», лучше всего видно из резкого осуждения Никоном поведения Мстислава, сына Изяслава, который должен был до вступления в Киев Изяслава произвести расправу над виновниками изгнания отца: «а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав».

^ § 8. СВОД 1093 г. ИВАНА (НАЧАЛЬНЫЙ СВОД)

        Летописное продолжение труда Никона в стенах того же мона­стыря, накоплявшееся теперь более или менее систематически, было подвергнуто значительной переработке и пополнению после смерти в Киеве Всеволода и вступления на престол Святополка. А. А. Шах­матов, в начале своих работ по летописанию определивший этот летописный труд, заканчивавший свое изложение 1093 г., как на­чальный момент русского летописания и лишь позднее установив его предшественников, назвал его Начальным сводом. Это теперь неточ­ное название уже закрепилось за сводом 1093 г. Автор этого Началь­ного свода 1093 г., вероятно, начальник Печерского монастыря Иван, пожелал значительно переработать труд Никона на основании некоторых важных источников, сообщивших предшествующему по­строению большое количество новых фактов. Так, в числе этих источников на первом месте надо назвать Новгородский свод 1079 г., представлявший собою новгородскую обработку Древнейшего киевского свода 1037 г., выполненную в 1050 г. с продолжением местными новгородскими записями до 1079 г. Как восстанавливается эта начальная история новгородского летописания, удобнее будет изложить в главе, посвященной новгородскому летописанию. ²⁴⁾ Затем автор Начального свода привлек известный уже нам «Хронограф по великому изложению» и два современных сочинения: «Житие Антония» и другое, теперь нами называемое «Корсунская легенда», оба вышедшие из грекофильского окружения митрополичьей кафедры, отстранить которые от своей работы игумен Иван, видимо, не имел возможности.
        Пополняя новыми фактами предыдущее изложение свода 1073 г. автор Начального свода впервые предложил своеобразное построение

---

-71-

истории Русской земли, и в построении этом он видел не удовлетворение исторической любознательности, а поучение современникам от прошлого. Под этими современниками автор совершен­но недвусмысленно понимал князей и их дружинников и к ним обратил особого рода поучения, составляющее предисловие ко всему труду и являющееся совершенно исключительным по политической страстности документом. Автор оканчивал свой труд рассказом о страшном половецком нападении 1093 г., в котором были разорены города и села, а население и скот или истреблено, или угнано в плен. Толкуя это несчастие как наказание свыше, автор не усматривает в этом бессилия своей страны (напротив, никто из народов не вознесен и не прославлен так, как мы), но видит наказание стране за грехи князя и его дружины и призывает последних исправиться.
        Если в своде Никона звучит в отношении к князьям укор за то, что они, забывая дело борьбы со степью, отдаются взаимной борьбе, то в своде Ивана упрек идет по линии социальной политики князей, которые, забыв практику старых князей окупать содержание дружины за счет покорения иных «стран», перекладывают этот рас­ход на плечи «людей» Русской земли, разоряя население придуман­ными, неправыми вирами и продажами. Эта перемена социальной политики началась еще со Всеволода, со времени его болезней, с пос­ледних лет жизни. Упрекая современного князя и его дружину в «несытьстве», автор просит их всмотреться в деятельность древних кня­зей и мужей их, перестать насильничать, жить здесь «добре», чтобы заслужить вечную жизнь по смерти.
        Наряду с этим князья, т. е. правящая династия, в глазах автора имеют совершенно исключительное значение: это связь, которая оберегает внутреннее единство распадающегося Киевского государства, это сила, сплотившая прежде враждовавшие племена и охра­няющая их от захвата пришельцев-насильников, это, наконец, своя, приглашенная династия, а не иностранные завоеватели. Сплетая новгородские преданья с историей киевского юга, литературным путем вступая в борьбу с очевидным для его времени новгородским сепаратизмом, автор готов признать новгородское происхождение правящей династии, выдвигая тем Новгород как колыбель Киевского государства. В этом только аспекте можно понять заглавие, данное автором своему труду: «Временьник, иже нарицаеться летописание Русьскых князь и земля Русьская, и како избьра Бог страну нашу на последьнее время, и гради почаша бывати по местам, преже Новъродьская волость и потомь Кыевская, и о статии Кыева, како въименовася Кыев».
        Изложив коротко под 6362 (854 г.) легенду о Кие с братьями, автор извлекал из «Хронографа по великому изложению» первое упоминание греческих источников о нападении Руси на Царьград при императоре Михаиле. Затем, согласно со сводом Никона, передавалось время хазарской власти над южными племенами восточного славянства и рассказывалось о водворении в Киеве Аскольда и Дира - двух варягов, назвавшихся здесь князьями. Во времена этих киевских событий новгородские люди, к которым автор на основании

---

-72-

Новгородского свода 1079 г. прибавил сверх словен, кривичей и мери, еще и чудь, жили под варяжскою рукою, от которой они сумели освободиться общим восстанием. Варяги были изгнаны за море. Однако освободившимся не стало жить легче: началась между ними рвать велика и усобицы многи. Конец этим внутренним настроениям пришел только тогда, когда новгородские люди пригласили к себе князей из-за моря. Их было три брата: Рюрик, Синеус и Трувор. От этих приглашенных варяжских князей прозвалась Русь, Русская земля. После смерти братьев Рюрик правил один. По его смерти власть переходит к его сыну Игорю. Этот Игорь со своим замечательным воеводою Олегом стал расширять пределы своей власти на юг и через овладение Смоленском вышел на Днепр, где скоро за­хватил Киев, отняв его у Аскольда и Дира, самовольно называвших себя князьями. Так установилась и над югом законная княжеская власть, пусть варяжская, но имевшая свое происхождение не в насилии, а в приглашении.
        Очевидно дорожа установить именно этот источник власти тог­дашней княжащей на Руси династии «старого Игоря», предлагаемое построение опирается на новгородское предание о призвании трех братьев-князей и придумывает Игорю отца в лице Рюрика. Это, правда, вело к насилию над родным преданием, твердо помнящим о княжении в Киеве вещего Олега, теперь, в предлагаемой конст­рукции, ставшего только воеводою Игоря, зато княжащая династия на Руси, названная теперь рюриковою, получила крепость закон­ности в факте призвания, провозглашения народом, а не в голом факте захвата власти.
        Нет сомнения, что грекофильская политика Всеволода, женатого на византийской царевне, ставила Печерский монастырь в рамки подчинения греческой митрополии в Киеве, хотя и неискреннего. Этим внешним давлением надо объяснить привлечение к труду Ива­на двух произведений, вышедших из окружения митрополии, о ко­торых мы упоминали выше.
        Оба эти произведения прямо до нас не сохранились, но до изве­стной степени восстанавливаются по своим отражениям в других памятниках древности. Теперь мы условно их называем: Корсунскою легендою и житием Антония Печерского. ^*
        Не входя в подробности, укажем, что Корсунская легенда извра­щала ход событий крещения Руси и весьма чернила образ Влади­мира: «Житие» же Антония так рассказывало историю Печерского монастыря, что все заслуги в этом деле русских людей переходили в заслуги греков, прибывших на Русь или в свите митрополита-грека, или по собственному почину. Не имея, вероятно, возможности обойти совершенно эти исторические сочинения, игумен Иван сделал из них позаимствования, в которых, однако, отстраняя обидные для русского читателя и иногда просто чрезмерные домыслы, постарался извлечь из них и закрепить некоторые позиции, важные для
        _________
        ^* Шахматов А. А. Житие Антония и Печерская летопись. Журнал М-ва Нар. Просв., 1898, март; Его же. Корсунская легенда о крещении Владимира. Сборник статей в честь В. И. Ламанского, т. II, с. 1029-1153.

---

-73-

дела борьбы с тою же греческою гегемонией. Так, уступая версии дела Корсунской легенды, он перенес крещение Руси на время после взятия Корсуня, но зато подчеркнул непрерывность тогда получающегося нашего церковного общения с Империей от самого момента крещения, чем до известной степени снимал обычный упрек греков Владимиру за разрыв его с Империей после крещения. Уступая версии той же легенды, Иван нарисовал в своем своде Владимира как авантюриста и блудника, но отнес эту характеристику до его крещения, после которого нарисовал якобы резкую и глубокую перемену, про­исшедшую в нем.
        Что касается заимствований из «Жития» Антония, то тут игумен Иван сделал ту уступку, что отнес возобновление строгого студий­ского устава не к заслугам самого Печерского монастыря, как это было в действительности, а к услуге, оказанной монастырю одним монахом из свиты митрополита; но зато игумен Иван весьма усилен­но подчеркнул в своем труде, вероятно, случайно оброненную черту в «Житии», по которой основание Печерского монастыря относилось к мысли какого-то афонского игумена, повеление которого только выполнил в Киеве Антоний. Печерскому монастырю, мечтавшему встать под защиту киевского князя от власти киевского митропо­лита, было чрезвычайно важно и выгодно устроить это афонское яко­бы начало, потому что на Афоне монастыри знали только власть императора, отстранявшую здесь власть константинопольского патриарха.
        Столь резкий и прямой вызов, который звучал в предисловии На­чального свода, не мог пройти незамеченным. Автор Начального сво­да, игумен Печерского монастыря Иван, был арестован Святополком и сослан в Туров, где Святополк княжил до перехода в Киев. Непо­пулярное в Киеве правление Всеволода, несомненно, закрыло воз­можность Мономаху сесть после смерти отца на Киевский стол, и Святополк считал себя крепким сочувствием киевлян. В выступ­лении Ивана Святополк, вероятнее всего, усмотрел руку Мономаха, а не голос тех самых киевлян, на которых он так понадеялся. Недо­разумение это скоро выяснилось, и Святополк приложил все усилия к тому, чтобы обеспечить себе расположение и голос Печерского мо­настыря, на что монастырь пошел, как увидим, весьма охотно, хотя политика Святополка в своей основе не изменилась. Но монастырь недешево продал свое перо. ²⁵⁾

^ § 9. «ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» НЕСТОРА

        Примирение Святополка с Печерским монастырем перешло в самую тесную дружбу и, можно сказать, никогда до этого и тем более после этого времени монастырю не давалось жить так спокойно и уверенно, без страхов перед митрополичьей властью и вопреки последней получая осуществление своих заветных планов. Несомненно, что по примеру Афона монастырь был изъят Святополком из ведения митрополита и сделан княжим монастырем. В связи с этим начальник монастыря получает новый титул, какого еще не имел ни

---

-74-

один начальник монастыря в Руси (архимандрит). Несомненно, монастырь теперь получал необходимые средства из княжеских рук. По этой линии монастырь добился, вопреки митрополиту, торжественного объявления святым умершего в 1074 г. одного из первых игуменов монастыря - Феодосия, что не могло не отразиться самым счастливым образом на доходах монастыря.
        В Византии существовал обычай, по которому император, озабочиваясь при своей жизни увековечением «славных» дел своего правления, назначал известное своим литературным талантом лицо собирать материалы для исторического труда, обрабатывать эти материалы в повествование, которое в первых главах, вероятно, просматривалось самим заказчиком, а завершалось уже после его смерти. Можно думать, что монах Печерского монастыря Нестор был первым у нас подобного рода придворным историографом при князе Святополке, каких княжеских историографов у нас позднее было весьма значительное число. Содействие, которое получил Нестор от Святополка, видно, между прочим, из включения Нестором в свой труд текстов договоров с греками X в., которые могли быть сберега­емы, конечно, только в княжеской киевской казне. Едва ли нужно пояснять, какое направление в своей летописной работе придал Не­стор изложению времени княжения Святополка. Достаточно ука­зать, что, угождая политическим поступкам и видам Святополка, Нестор, как выяснил А. А. Шахматов, исключил из текста Начального свода под 1054 г., в изложении завещания Ярослава детям, сло­ва: «А Игорю Володимерь». Святополк, захватив этот Владимир, посадил на Владимирский стол сына Ярослава, тогда как Игоревич Давыд, лишенный отцовского наследства, свои притязания на него основывал, конечно, на завещании Ярослава.
        Труд Нестора до нас в подлинном своем виде, к сожалению, не дошел, так как в 1116 г. он был подвергнут переработке под пером игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра. В угоду Мономаху Сильвестр, игумен семейного монастыря Мономаха, переделал глав­ным образом, конечно, изложение Нестором событий 1093-1113 гг., т. е. времени княжения Святополка. Однако мы можем до известной степени представить себе эту недошедшую прямо до нас часть несторовой работы, привлекая для того литературный памятник XIII в., так называемый Печерский патерик, один из составителей которо­го - монах Поликарп - в первой половине XIII в., видимо, имел в руках подлинный труд Нестора и извлекал из него, как произве­дения случайно уцелевшего и малоизвестного, именно из той его части, где описывалось княжение Святополка, сюжеты для своих рассказов по истории Печерского монастыря. ^*
        Сверх этого, для той же реконструкции несторовой работы быть привлечен последующий летописный труд, который был пред-
        _________
        ^* Текст Печерского патерика лучше всего издан Д. И. Абрамовичем: «Памятники слав. рус. письменности, т. II». Изд. Археографической Комиссии, СПб., также его же: Исследование о Киево-печерском Патерике. СПб., 1902; А. А. Шахматов. Киево-печерский патерик и Печерская летопись. Извест. Отдел. рус. яз. и слов. 1897, т. II, кн. 3.

---

-75-

принят в Киеве в 1118 г. и несомненно вновь обращался для описания 1111 - 1113 гг., опущенных совсем Сильвестром, к труду Нестора в подлинном виде, т. е. тот летописный труд, который мы теперь называем 3-й редакцией «Повести временных лет» и который лучше всего сохранился в Ипатьевской летописи.
        Нестор был известным писателем того времени и человеком по тому времени ученым. Его два больших «житийных» произведения (о Борисе и Глебе; об игумене Феодосии), дошедшие до нас, свидетельствуют о его большом литературном таланте. Приступая к летописной работе, Нестор привлек для обработки труда своего предшественника большое количество памятников письменности, преимущественно переводных (в частности, хронику Г. Амартола), но не пренебрегал и устною традициею (песни, поговорки, рассказы Яна и др.).
        Кроме изложения (и прославления) деятельности князя Свято­полка, Нестор занялся переработкою Начального свода 1093 г., где, широко раздвигая прежние скромные исторические рамки повество­вания, молчаливо обходя всемирно-историческую концепцию визан­тийской историографии, выдвигал русский народ как ветвь славян­ства в разряд великих европейских народов, имеющих свою давнюю историю, свой язык и свое право на самостоятельное политическое существование.
        По-видимому, труд Нестора носил такое заглавие: «Се повести временьных лет, чьрноризьца Феодосиева манастыря Печерьского Нестора, отъкуду есть пошла Русьская земля, къто в Кыеве нача пьрвее къняжити, и отъкуду Русьская земля стала есть». ²⁶⁾ В противоположность всем предшествующим летописным трудам, Нестор свое изложение начинает прямо от времен после «потопа», чем как бы вставляет русскую историю в рамки общемировой истории. Привле­кая для этой части своего труда нам до сих пор не совсем ясные источники, Нестор русскую историю выводит затем из истории общеславянской.
        Дав описание раздела земель после «потопа» между тремя сы­новьями Ноя и определив территорию будущей Русской земли, как и будущее ее население в части или жребии Афета, Нестор далее излагает библейскую легенду о смешении языков, среди которых указывает и язык славянский. Славяне, после многих лет, осели на Дунае, откуда постепенно рассеялись на новые, теперь ими занимаемые, места, получая при этом прозвания по месту своего нового жительства. Иною речью, Нестор дает читателю карту современного ему славянского мира. Также и те славянские племена, которые потом сложились в единую Русскую землю, расселяясь с Дуная на восток и здесь оседая, получали прозвище от мест, кроме самого северного из них, сохранившего свое родовое прозвище - словене. Главное племя этого восточнославянского мира - поляне - осело на Днепре, где шел путь из варяг в греки. Описанием этого пути Нестор дает читателю географию будущей Русской земли. Переходя к вопросу о происхождении Киева, Нестор отказывается последовать за теми, кто видел в эпониме этого города простого перевозника, и со-

---

-76-

общает какой-то легендарный рассказ о князе Кие, приходившем в Царьград и с великою честью принятом самим императором, имя которого, по признанию Нестора, ему установить не удалось. На возвратном пути на Днепр Кий задумал устроить город на Дунае, но этого ему не дали сделать «близь живущие», заставив его уйти на Днепр. На Дунае, однако, доныне, по Нестору, существует память о князе Кие, сохранившаяся в названии городища «Кыевьц». После смерти князя Кия и его братьев у полян продолжала княжить его династия, тогда как у других соседних славянских племен были свои особые династии. Возвращаясь к праславянской истории, Нестор довольно коротко вспоминает те кочевые племена, с которыми приходилось славянам сталкиваться: болгар, белых угров, волохов, обров, печенегов и, наконец, черных угров, которые прошли мимо Киева уже во времена вещего Олега. Переходя затем к русской праисторической жизни, Нестор дает этнографические очерки племен русского славянства, выделяя «чистоту нравов» (культурность) полян против других племен, из которых вятичи даже и «ныне» (нач. XII в.) продолжают старый языческий образ жизни. Праисторическая часть замыкается у Нестора уже нам знакомым рассказом пред­шествующих сводов о временах хазарского господства над полянами.
        Историческая часть открывается 6360 (852) г., т. е. годом царст­вования императора Михаила, при котором, согласно греческому летописанию, впервые на Царьград приходила Русь. «Темь же отьселе почьнем, и числа положим». Под положением чисел Нестор разумеет приводимую им тотчас же ниже большую хронологическую выкладку от Адама, кончающуюся определением границ задуманно­го труда: «от смерти Ярослава (Мудрого) до смерти Святополчьей - лет 60». Охватывая в погодном изложении с 6360 г. до 6621 г. рус­скую историю, Нестор не просто следовал игумену Ивану, давая с 1093 по 1113 г. только продолжение его работе, но, с одной стороны, значительно перерабатывал его построение в древнейшей части, значительно, с другой стороны, и пополнял. Переработка и попол­нение были вызваны двумя соображениями: во-первых, желанием дать себе отчет, т. е. построить какое-нибудь вероятное объяснение вопросу, откуда произошло название Руси, которое приводили, но не поясняли предшествующие летописцы; а, во-вторых, необходимо­стью согласовать предложенное игуменом Иваном толкование Игоревой династии как династии рюриковой, с новыми источниками по истории Киева X в. - знаменитыми договорами русских князей с Империей, которыми теперь располагал Нестор.
        Предшественники Нестора сообщали, как мы уже знаем, о ва­ряжском происхождении князей и указывали, что от водворения княжеской власти произошло название Руси и Русской земли, но никто из них не остановился на вопросе, почему бы от варягов могло произойти название Руси. Нестор, весьма вообще любивший точные этнографические и географические термины, входивший в вводной части своего труда всегда в рассмотрении их происхождения, не мог удовлетвориться здесь таким простым сопоставлением варягов - Руси и пройти его без объяснения. Вот почему первым нашим «нор-

---

-77-

манистом» самого крайнего направления, т. е. построителем гипотезы о том, что Русь есть название одного из варяжских племен, был Нестор. По его мысли, когда северные племена, во главе с новгородскими словенами, изгнав насильников-варягов за море, потом вынуждены были отправиться за море же, чтобы звать от варягов себе князей, они пришли именно к племени Русь. Вероятно, чтобы парализовать возражение, что такого племени варяжского за морем нет, Нестору пришлось сослаться на то обстоятельство, что приглашенный князь Рюрик с братьями якобы явился княжить к словенам, «пояша по собе въсю Русь».
        Привлеченные к летописанию договоры русских князей с Империей X века установили пред Нестором со всею неизбежностью факт самостоятельного правления в Киеве князя Олега, что совпадало с преданиями и народными песнями, помнившими вещего Оле­га как киевского князя, но что разрушало гипотезу игумена Ивана, так как разрывало последовательность княжений Рюрика-отца и Игоря-сына. Нестор вышел из затруднения тем, что постарался все же примирить новый факт с гипотезою, отказаться от короткой во многих смыслах было жаль (обычный грех исследовательской сла­бости): Игорь был определен как малолетний наследник Рюрика, за которого правил до времени мужества его, по завещанию Рюрика, родственник - князь Олег.
        Из других пополнений, впрочем весьма многочисленных, внесен­ных Нестором в труд предшественников, необходимо остановиться на 6406 (898) г., где сообщалось о происхождении славянской гра­моты, которою тогда пользовались на Руси и у других славян. Мефодий, брат Кирилла, в епископстве был «настольником» Андро­ника, одного из учеников апостола Павла, который, впрочем, и сам доходил с проповедью христианства до славян и, следовательно, вме­сте с Андроником может почитаться первоучителем славянских на­родов, т. е. в частности и Руси, которая так прозвалась уже позднее (в IX в.) от варягов, но всегда была славянской. Если вспомнить, что в другом своем произведении, более раннем, - в «Житии» Бориса и Глеба, - Нестор решительно утверждал, что никакой из апостолов на Русскую землю с проповедью христианства не приходил, то мы получаем право догадываться, что здесь, в «Повести временных лет», Нестор вновь решил вернуться к этому вопросу ввиду настойчивости какого-то другого утверждения. Действительно, такое утверждение было, и исходило оно из послания императора Михаила Дуки к князю Всеволоду, разрешавшего считать на Руси проповедником христианства общего с греками - апостола Андрея, что было усвоено в доме Всеволода и, конечно, оберегалось Мономахом. Нестор, как и Печерский монастырь, возражали подобному утверждению, умея оценить его опасность в вопросе о пределах греческой «игемонии» над Русью, так как иначе бы выходило, что после проповеди апостола Андрея на Руси через известное время все же пришлось Империи вновь обращать Русь в христианство, как, очевидно, неспособную хранить у себя христианское ученье.

---

-78-

        Почитание правящей династии как единственной законной Руси, уже отмеченное нами в труде Ивана, у Нестора, можно сказать, достигает своего апогея. Все имена, упоминаемые в труде Ивана, как и названия княжеских могил, Нестор желает приурочить правящей династии, закрыть ею все историческое прошлое. Любопытно, например, что в Древнейшем своде 1037 г., как и в труде Никона 1073 г., Аскольд и Дир являются по ходу рассказа князьями Киева из потомства Кия. ²⁷⁾ Игумен Иван в своей работе не признал их местными князьями, а назвал их варягами, а Нестор - просто бо­ярами Рюрика, которые отпросились у Рюрика «к Цесарюграду с родомь своимь», по дороге «остаста» в Киеве, собрали многих варя­гов, и в 866 г. совершили поход на Царьград. Или возьмем другой пример. Древнейший свод 1037 г. и Никонов 1073 г. сообщали, что вещий Олег после похода на Царьград ушел за море, где умер от укуса змеи. Игумен Иван в своем своде 1093 г. высказал по этому поводу сомнение и указал, следуя своему новгородскому источнику, на смерть Олега в Ладоге, т. е. «до сего дни» там есть его могила! Нестор отверг все эти комбинации и похоронил Олега в Киеве: «есть же могыла его и до сего дьне, словеть могыла Ольгова». Действитель­но, летопись XII в. не однажды называет под Киевом могилу Олега, но никому до Нестора не приходило в голову связать ее с вещим Олегом, о котором, как надо думать, устная традиция, занесенная в Древнейший свод 1037 г., хорошо помнила, что он умер за морем. Но тогда выходит, что у полян когда-то, видимо, до Аскольда и Дира, был какой-то еще князь Олег, а Нестор не желал знать каких-либо князей, кроме своей правящей династии. Знакомство Нестора с пле­менами, населяющими территорию Киевского государства, сказа­лось в одной поправке к тексту предшественников. Древнейший свод 1037 г. разумел под «новгородцами» три племени: словен, кривичей и мерю. Игумен Иван в своей работе 1093 г. добавил к этим трем племенам четвертое - чудь, так как эту поправку он нашел сделан­ною в тексте Древнейшего свода новгородским летописцем в той нов­городской летописи 1079 г., которою Иван располагал в своей работе. Нестор, встретив указание, что Синеус сидел в Белоозере, и зная, что эта земля веси, прибавил к словенам, кривичам, мери и чуди еще и название племени весь.
        Как у княжеского летописца, у Нестора, казалось бы, тщетно искать ноток протеста против правления современного ему князя или критики современного уклада жизни. Но, к удивлению, видим в труде Нестора весьма любопытные отклики на современность не в тон с изложением деятельности Святополка, правда, спрятанные Не­стором в повествовании о древнейших временах. Из дополнений, ко­торые Нестор внес в труд своего предшественника, обращают наше внимание два предания, взятые из устной традиции и приуроченные к 993 и 997 гг. В первом из них повествуется о молодом кожемяке, который поборол печенежина и тем вызвал бегство печенегов и побе­ду русских. Предание это связывало название города Переяславля с именем этого победителя-кожемяки, которого князь, как и отца ко­жемяки, «великим мужемь сътвори». Город Переяславль упоминает-

---

-79-

ся еще в договоре 911 г., так что Нестор умышленно перенес это предание на 993 г., очевидно, чтобы связать этот удивительный поступок князя, не побрезговавшего включить в свой правящий верх двух ремесленников Киева, с популярным именем Владимира Святославича. Отсюда мы вправе думать, что Нестор указывал этим на замкнутость современного ему правящего окружения князя Святополка, проникнуть в которое было нельзя даже за геройские подвиги перед страною, а лишь по признаку происхождения. Отрыв князя с боярством от населения, на который указывал Нестор, как мы знаем, с великою силою почувствовали в Киеве в 1113 г., когда восстание скоро переросло рамки обычных восстаний против дурных князей и грозило потрясением самому укладу тогдашней жизни.
        Предание, включенное Нестором под 997 г., никаким образом не связанное со Владимиром, рассказывало о том, как вече осажденного Белгорода решило сдаться печенегам, но один старик, на вече не бывший, уговорил белгородцев попытаться сначала обмануть пече­негов, прежде чем сдаваться. Этот обман удался, и нужда в сдаче города миновала. Конечно, предание это понадобилось Нестору, что­бы показать неповоротливость, непригодность вечевого строя в критические моменты, когда ум одного выше веча, движимого голо­дом и неспособностью к тонкой мысли. Вероятно, этим преданием Нестор в скрытой форме откликнулся на события в Киеве после смерти Святополка, когда, как весьма вероятно, в Киеве воскресла вечевая жизнь в связи с поднимавшимся и нараставшим восстанием.
        Неожиданное изгнание из Киева потомства Святополка и появ­ление на киевском княжеском столе Мономаха, всю жизнь свою соперничавшего и боровшегося со Святополком, было началом бедствий для Печерского монастыря. Литературная работа там умирает надолго, летописание изъемлется и передается в руки враждебного Печерскому монастырю - монастырю Мономаха (Выдубицкому); наконец, из монахов Печерского монастыря княжеская власть не бе­рет теперь кандидатов на епископии, как было до того.
        Летописные работы конца XI-начала XII вв., имевшие место в стенах Киевского Печерского монастыря, в истории нашего лето­писания, как и в истории нашей письменности, сыграли весьма боль­шую роль на пространстве не одного века. Сюда в полной мере мож­но отнести слова постановления Жюри Правительственной Комис­сии по конкурсу на лучший учебник по истории СССР («Правда» от 22 августа 1937 г.) по поводу того, что авторы представленных учеб­ников «игнорируют прогрессивную роль монастырей в первые века после крещения Руси как рассадников письменности и колонизационных баз».
        В самом деле, почином первых летописателей Печерского монастыря (Никона и Ивана) летописание было взято из рук митрополии и стало делом русских людей. Летописные своды 1073 и 1093 гг. привили в Киеве самую мысль и манеру последовательно ведущего записывания фактов на смену простых припоминаний или заимствований из народного преданья, которым руководились и удовлетворялись до тех пор. Князья Киева, а затем и других политических

---

-80-

центров, теперь усваивают эту заботу о своевременном записывании, событий, и летописание становится одною из самых заметных форм литературной работы княжеских монастырей.
        Как первые опыты нашей исследовательской исторической мысли эти работы монахов Печерского монастыря обнаруживают перед нами уменье привлечь для разыскания самый разнообразный исторический источник, начиная от народных песен и преданий, названий могил и урочищ, толкования этнографических и географических терминов, от припоминания и рассказов стариков и кончая письменными памятниками славянской и греческой истории, как и подлинными древними русскими актами, как договоры X в. или грамота Владимира Десятинной церкви. Авторы этих сводов были и первыми нашими историками, дав нам схему русской исторической жизни, одушевля­ясь, к сожалению, желанием закрыть подлинную жизнь древности в целях возвеличения правящей династии, в представителях которой видели тогда современники единственную связь распадающегося Киевского государства. Эта же схема придумала и варяжское происхождение этой династии и пыталась даже название Руси вы­вести из варяжского корня. Конечно, не их вина, что последующая историография усваивала их схему без критики и возражений. Но схе­ма эта имела за собою то великое значение, что в концепции Нестора она вырывала нашу историю из византийской церковно-политической схемы, по которой нашей политической самостоятельности не отводилось места, и смело оценивала славянство и русских как исторически призванных к самостоятельной жизни и культуре. ^28)-29)
        Ведь недаром же все наше последующее летописание из века в век открывало свои страницы «Повестью временных лет», хотя и не подлинного Нестерова текста, но в редакциях ни в какой мере не иска­жавших эту, так сказать, всемирно-историческую установку Нестора.

^ § 10. РЕДАКЦИИ «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ» 1116 г. и 1118 г.

        Выполненная как летопись князя Святополка «Повесть времен­ных лет» оказалась враждебною в своем изложении годов княжения в Киеве Святополка новому киевскому князю Мономаху, давнему политическому врагу Святополка.
        Мономах передал «Повесть временных лет» на просмотр и пере­делку игумену своего семейного монастыря (Выдубицкого, постро­енного еще отцом Мономаха) Сильвестру, который закончил эту работу в 1116 г. (о чем сохранилась его запись в тексте, например, Лаврентьевской летописи). Как видим, главное внимание Сильвест­ра было направлено на переделку Нестерова изложения 1093- 1113 гг., т. е. за время княжения Святополка.
        Привлекая для восстановления существа Несторова изложения за эти годы работу Поликарпа во второй части Печерского патерика, построенную главным образом на сюжетах, взятых из этой части несторовой «Повести временных лет», мы видим, что игумен Сильвестр главным образом просто опускал весьма любопытные рассказы Нестора в пределах этих годов, касавшиеся в большинстве случаев отношений

---

-81-

Святополка к Печерскому монастырю. Но была Сильвестром применена и замена несторового изложения другим. Здесь на первом месте надо поставить теперь читающийся под 1096 г. известный и весьма пространный рассказ попа Василия, видимо духовника князя Василька, об ослеплении и пленении несчастного князя. Представлявшее, несомненно, некогда отдельное от летописного текста повествование, произведение попа Василия, написанное с редким художественным талантом, имело в виду представить ужасную расправу над Васильком как дело злобы и неосновательной подозрительности князя Давыда, которому легко поддался киевский князь Святополк. Во вся­ком случае, как хочет то доказать поп Василий, князь Василько не состоял в тайном соглашении с Мономахом против Святополка и Давыда для овладения их столами. И согласно этой своей установке, весьма, видимо, расходящейся с подлинным ходом междукняжеской игры, поп Василий весьма выгодно и выигрышно рисует фигуру и поведение в этих событиях Мономаха. Поскольку Нестор должен был излагать этот случай иначе, выгораживая князя Святополка и пояс­няя неизбежность его поведения, постольку несторово изложение за­девало, конечно, Мономаха и требовало теперь замены.
        В тексте «Повести временных лет» до 1093 г. игумен Сильвестр сделал одну лишь значительную вставку. Она представляет собою изложение легенды о хождении по водному пути из варяг в греки апостола Андрея, этим путем почему-то задумавшего пройти из Синопии в Рим. Вполне понятно, что сын Всеволода, начавшего после получения уже упомянутого выше императорского послания пост­ройку на Руси церквей, носящих имя апостола Андрея, Владимир Мономах пожелал видеть эту легенду закрепленною в летописании, и игумен Сильвестр, довольно неуклюже в литературном отноше­нии, разрывая последовательность Несторова рассказа, вставил эту легенду в текст «Повести временных лет», сделав, однако, ту уступ­ку возражавшим против нее кругам (вероятно, не одного Печерского монастыря), что привел Андрея на безлюдные киевские горы, где Андрей ограничивается пророчеством перед своими спутниками об имеющей здесь возникнуть в будущем христианской державе.
        Эта работа игумена Сильвестра над «Повестью временных лет» теперь называется второй редакцией «Повести» (разумея под пер­вою - труд Нестора). Очень скоро эта вторая редакция получила продолжение и подверглась переработке.
        В 1117 г. Владимир Мономах по каким-то нам неясным соображениям решил вызвать на юг своего старшего сына и наследника по Киеву - Мстислава, занимавшего тогда новгородский стол. На смену Мстиславу Мономах послал в Новгород сына этого Мстислава, своего внука, а самого Мстислава удержал подле себя в Киеве до самой своей смерти. Вот с этим семейным событием Мономаха находится в связи появление новой обработки и продолжения «Повести временных лет».
        Эта третья редакция «Повести временных лет» лучше всего сохранилась в южной летописной традиции (т. е. в списках Ипатьевском и Хлебниковском), хотя и не в совершенно исправном виде, т. к.

---

-82-

редакция эта носит на себе следы влияния второй редакции «повести». ^*
        Можно думать, что составитель третьей редакции не только воспользовался сильвестровскою переделкою, но и привлек основной текст несторовой «Повести». Привлечение это было вызвано, по всей вероятности, тем, что переделка Сильвестра не переходила в своем изложении 1111 г., и, задавшись целью пополнить и продолжить эту работу, составитель третьей редакции должен был искать основной текст несторовой «Повести», где изложение доходило, как мы знаем до года смерти князя Святополка включительно. По припоминанию, видимо, были затем составителем третьей редакции записаны события 1113 - 1117 гг. Только из несторовой «Повести», как мне кажется, мог составитель третьей редакции внести в свой труд: под 6558 г. известие «родися Святопълк»; под 6620 г. - известие о пос­тавлении игумена Печерского монастыря на кафедру Черниговской епископии с описанием радости по этому случаю черниговской кня­жеской семьи, равно как и известие о поставлении нового печерского игумена с отметкою, что князь Святополк «повеле митрополиту поставити его с радостью»; наконец, под 6621 г. - известие о небесном знамении, предвещавшем, как оказалось, смерть князя Святополка, равно как и самую форму записи о смерти этого князя.
        Для работы составителя этой третьей редакции «Повести» харак­терно значительное количество приписок в тексте второй редакции, касающихся князя Всеволода и его семьи (под 6584, 6594, 6609, 6610, 6617 гг.), что, разумеется, говорит за принадлежность этой работы дому Мономаха; характерны также поправки ошибок второй редакции в названиях византийских императоров (6463 г.) и вклю­чение прямого указания на смерть императора Алексея и вступление на его стол сына его Ивана под 6625 г., что нужно поставить в связь с близким родством Мономахова дома с императорскими домами Византии. Если к вышеизложенному мы присоединим то наблю­дение, что третья редакция «Повести» отнеслась с большим внима­нием к описанию новгородской деятельности Мстислава Влади­мировича (6604, 6621, 6624 гг.), то получаем право говорить о том, что третья редакция есть произведение, вышедшее из кругов, близких к этому князю, с 1117 г. перешедшему жительством на юг.
        Под 6604 г. в третьей редакции читается любопытная вставка раз­говора автора этой вставки с новгородцем Гюрятою Роговичем ³⁰⁾ о на­родах, заклепанных в горах, причем автор, видимо, поразил (или хотел поразить) Гюряту своею начитанностью; под 6622 г. находим опять довольно неожиданное приписанное сообщение о разных диковинах, виденных автором приписки в Ладоге, и о слышанных в им там же от ладожан причудливых рассказах о выпадении из туч в полунощных странах маленьких зверьков, причем автор записи ссылается как на послухов, на Павла-ладожанина и всех ладожан.
        _________
        ^* Реконструкция текстов второй и третьей редакций «Повести временных лет» дана А. А. Шахматовым в его «Повести временных лет», т. I, издание Археографической Комиссии, Птр, 1916. Предлагаемое ниже исследование несколько видоизменяет воды А. А. Шахматова.

---

-83-

Рис. 1
Начало русского летописания

        Последняя вставка как будто не дает права думать, что ее (а следовательно, и вставку под 6604 г.) мог сделать сам составитель третьей редакции, т. е. заставляет думать, что она образовалась путем приписки к третьей редакции ремарок одного из ее читателей. Конечно этим лицом не мог быть рядовой читатель, если ремарки его оказались потом включенными в текст, да и самый тон этих ремарок подтверждает это наблюдение: «сказа ми Гюрята» ... «мъне же рекъшю к Гюряте», особенно же во второй ремарке, которая так соотносится с

---

-84-

предшествующим ей известием: «В се же лето заложена бысть Ладога камением на приспе Павлъм посадьником при кънязи Мстиславе. Пришедъшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане...». Не без основания поэтому можно высказать мысль, что автором этих приписок, говорящим о себе в первом лице и весьма снисходительно о Гюряте и посаднике Павле, был сам князь Мстислав, для которого была составлена эта третья редакция «Повести» 1118 г.
        Прибыв на юг после многих лет, проведенных на севере, Мстислав вынес оттуда, конечно, немало удивительных для киевлян рассказов и легенд. Одной из них Мстислав почему-то придал столь большую историческую достоверность, что пожелал ее внести в известную нам конструкцию призвания князей «Повести временных лет» и тем несколько видоизменить прежнее изложение. Легенда была ла­дожская. Ладожская память утверждала о большей древности Ладоги против Новгорода и о былом руководящем ее значении для всего озерного края. В третьей редакции «Повести», согласно этому пре­данию, сообщалось о поселении Рюрика, прибывшего из-за моря по приглашению, прежде всего в Ладоге, ³¹⁾ откуда он, уже после смерти своих братьев, перенес свое пребывание на Ильмень, где срубил го­род над Волховом, Новый город.
        Ладожская версия третьей редакции «Повести» не нашла себе всеобщего признания в дальнейшем развитии нашей историографии, и хотя, видимо, южная традиция ее держалась там довольно упорно, на северо-востоке, т. е. в Ростово-Суздальском крае, она не похо­ронила старой версии о примате Новгорода.

^ Глава II

ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

^ § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ЮЖНОРУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ XII и XIII вв.

        Вопрос о дальнейших судьбах киевского летописания после появ­ления в 1118 г. третьей редакции «Повести временных лет», равно как и более широкий вопрос о судьбах южного летописания за XII и XIII вв., представляются вопросами, плохо исследованными и изу­ченными.
        Главным источником наших сведений о южнорусском летописании XII-XIII вв. является общерусский свод южной редакции начала XIV в., который по одному из своих списков получил название Ипатьевской летописи. Текст Ипатьевской летописи плохо сохранился, несмотря на то, что мы располагаем пятью ее списками. Списки Хлебниковский (XVI в.) и Ипатьевский (нач. XV в.) восходят к общему протографу, который представлял собою уже неисправный и с большими дефектами текст Ипатьевской летописи. Список Погодинский (XVII в.) является копией Хлебниковского списка, любопытною лишь тем, что снята она была с Хлебниковского списка,

---

-85-

находящегося тогда в лучшем состоянии против современного. Краковский список (конец XVIII в.) - прямая копия Погодинского, писанная латинскими буквами и искажающая во многом свой протограф. Наконец, Ермолаевский список (конца XVII-начала XVIII в.) - в основе, конечно, следует Хлебниковскому списку, часто его сокращая, а иногда искажая, но, видимо, правлен был по какому-то другому списку, близкому к Хлебниковскому, однако во многом его исправнейшему. ^*
        Для полного изучения текста Ипатьевской летописи необходимо, таким образом, восстановить сначала протограф Ипатьевского и Хлебниковского списков с привлечением к этому разночтений Хлебниковского с Ермолаевским. Полученный результат все же не приведет нас ко вполне исправному тексту, и помочь здесь может, до известной степени, конечно, привлечение Воскресенской летописи и основной редакции Софийской первой.
        Что между Воскресенской и Ипатьевской летописями существует взаимная связь ³³⁾ - давно уже было указано А. А. Шахматовым, по­яснившим близость текста и одинаковую комбинацию южных и се­верных известий обоих сводов тем предположением, что оба они пользовались общим источником - общерусским митрополичьим сводом начала XIV в., отразившимся также (в некоторых известиях XII в. и в последних десятилетиях XIII в.) в Лаврентьевской летописи. Такое объяснение теперь, после изучения Лаврентьевской летописи в связи с восстановленною мною Троицкою летописью 1408 г. (о чем - ниже), приходится оставить и выводить зависимость указанной выше близости Воскресенской и Ипатьевской летописей от непосредственного пользования составителем Воскресенской ле­тописи списком Ипатьевской летописи. Подобное предположение на­ходит, как кажется, подкрепление в том прямом указании, которое читается в списках Софийской первой. В первой редакции Софий­ской первой летописи (списка Карамзина и Оболенского) против многих известий XI в. находится отметка: «а писано в Киевском», или: «ищи в Киевском». ³⁴⁾ Хотя этих отметок мы уже не находим в списках второй редакции Софийской первой, но известия, взятые из этого «киевского» источника или летописца, там читаются. Следовательно, получаем право говорить, что основная редакция Софийской первой пользовалась как источником каким-то южно-русским летописным сводом. Попытка представить себе облик этого свода путем сличения Софийской первой с Новгородскою IV (оба эти
        _________
        ^* Текст Ипатьевской летописи впервые был издан во II т. «Полного Собрания Русских Летописей» в 1843 г. по Ипатьевскому списку с вариантами из Хлебниковского и Ермолаевского списков, без начала, а с 1111 г. Второе издание II т. в 1871 г. (ред. Е. Палаузов) исправило ошибку первого, напечатав весь текст с начала; в вариантах к Ипатьевскому взяты Хлебниковский и Погодинский списки. В 1908 г. вышло второе (вновь) издание под редакцией А. А. Шахматова, а в 1915 г. третье издание под его же редакцией. Издания 1908 и 1915 гг. имеют в предисловии анализ и соотношение списков, предложенные А. А. Шахматовым. Взаимоотношения Ипатьевской и Воскресенской летописей в дальнейшем нашем изложении будут пониматься иначе, чем в предисловии А. Шахматова к изданию Ипатьевской, как и в его «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (изд. Акад. Наук СССР, 1938).

---

-86-

памятника восходят к общему протографу - своду 1448 г.) привела А. А. Шахматова к выводу о близости этого южнорусского свода, отразившегося в Софийской первой только в пределах XI и XII вв., с Ипатьевскою летописью, дававшего, однако, лучшие чтения против протографа Ипатьевского и Хлебниковского списков. Ввиду этого результата, наше предположение о возможности существования в Москве текста Ипатьевской летописи лучшей сохранности, чем известные нам теперь ее списки, необходимые для установления прямого пользования составителем Воскресенской летописи Ипать­евскою, - получает известное подкрепление.
        Что же представляет собою этот общерусский свод южной редак­ции начала XIV в., исправный текст которого требует столь сложно­го изучения? К счастью, разложение Ипатьевской летописи на со­ставные части не представляет таких затруднений, как приведенное выше изучение ее текста.
        Самое поверхностное изучение Ипатьевской летописи указывает, что этот общерусский свод южной редакции начала XIV в. соединяет в себе три источника. Первым из них был киевский свод князя Рюрика Ростиславовича, доходивший до 1200 г., исполненный игуменом Выдубицкого монастыря Моисеем. Вторым источником послужила ка­кая-то особая галицко-волынская летопись или, лучше, историческое повествование о судьбах галицко-волынской земли, которое доводило свое изложение до последних годов XIII в. и имело форму несвязанно­го годовою сетью изложения, что очевидно по Хлебниковскому списку и явно позднейшим, не всегда ловким, вставкам годов в Ипатьевском списке. ³⁵⁾ Оба эти источника соединены так, что куски из начала галицко-волынского повествования влиты в киевский свод 1200 г., а после этого года идет, как продолжение, галицко-волынская летопись. Сверх указанных двух источников составитель Ипатьевской летописи привлек еще и третий источник, содержавший в себе известия по истории северо-восточной Руси. По этому третьему источнику была пополнена главным образом первая часть нового свода, т. е. от «По­вести временных лет» до 1200 г., хотя несколько известий этого треть­его источника встречаем и во второй части (т. е. от 1200 г. до конца свода). Последним известием этого третьего источника надо считать одну из частей описания нашествия Батыя на северо-восточную Русь.
        Состав и характер этого третьего источника Ипатьевской летописи представляет для нас немаловажный интерес, но рассмот­рение этих вопросов удобнее отложить до того времени, когда м сосредоточим свое внимание на истории летописания Ростова и Владимира Суздальского. ³⁶⁾ Здесь же мы займемся изучением только двух первых источников Ипатьевской летописи.

^ § 2. ПЕРВЫЙ КИЕВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1200 г. И ЕГО ИСТОЧНИКИ ³⁷⁾

        Выше было указано, что в числе трех источников южнорусского летописного свода нач. XIV в. (т. е. Ипатьевской летописи) находится киевский свод 1200 г. князя Рюрика Ростиславовича. Получить

---

-87-

того свода из состава Ипатьевской летописи возможно, если мы удалим из текста Ипатьевской от «Повести временных лет» до 1200 г. все известия, которые восходят к двум другим источникам, т. е. к галицко-волынской летописи и северо-восточному своду XIII в. Сделать это не представляет больших затруднений, потому что галицко-волынская летопись содержала в себе свои галицко-волынские известия, а северо-восточный свод XIII в., весьма, как увидим, близкий к тексту Лаврентьевской летописи, при сопоставлении с Лаврентьевской обнаруживается безошибочно.
        После удаления известий галицко-волынских и восходящих к северо-восточному своду XIII в. мы получим киевский летописный свод, о котором легко заключить, что он составлен в Выдубицком монастыре в 1200 г. и в последних годах своего повествования, с 1173 г., имел в виду прославить деятельность князя Рюрика Рости­славовича.
        Обстоятельством, послужившим поводом для составления этого свода времени князя Рюрика и побудившим Выдубицкий монастырь так сочувственно отнестись к этому князю, было построение князем Рюриком каменной стены для Выдубицкого монастыря. Заложена она была, по вычислению составителя свода, на 112-м году от года постройки каменной церкви монастыря заботою князя Всеволода, о чем, действительно, упоминается в «Повести временных лет» под 6596 (1088) г. Окончание работ по возведению стены и великое тор­жество, приуроченное монастырем к этому случаю, пало на 24 сен­тября 6708 (1199) г. и описанием этого праздника заканчивается этот летописный свод. Замечательна приводимая здесь речь игумена Выдубицкого монастыря Моисея (произнесенная в благодарность князю и, видимо, полностью занесенная в летопись), как образец особого рода придворного красноречия того времени, почему-то совершенно упускаемая из виду историками древнерусской литерату­ры. Но этот внешний повод составления свода не должен закрывать перед нами того факта, что перед нами первый великокняжеский свод, явно свидетельствующий нам, что князю Рюрику, первому из киевских князей после 1037 г., удалось получить этот титул. Ранее этого титул великого князя, как мы узнаем, получил в 1185-1186 г. Всеволод Юрьевич, князь Владимира Суздальского.
        Начиная с 1173 г. мы встречаем в нашем своде ряд известий, относящихся к князю Рюрику или его семье (1173, 74, 80, 83, 85, 87, 94, 97, 98, 99 гг.), всегда изложенных с явным расположением и даже пристрастием к этому князю. Мало того, легко усмотреть желание автора этой работы всю княжескую деятельность предшественника Рюрика по киевскому столу - князя Святослава Всеволодовича - изобразить как совместное правление этого последнего с Рюриком (ср. 1183; 87 и 92 гг.), что достигается довольно нехитрым литературным приемом - простым приписыванием имени князя Рюрика к известиям о княжеской деятельности Святослава (особенно ясно эта манера в изложении 1184 г.). Отсюда мы получаем право думать, что в руках автора свода 1200 г. как главный источник на-

---

-88-

ходился свод, в котором уже была изложена деятельность Святослава Всеволодовича.
        Трудно сомневаться в том, что автором этой летописной 1200 г., первого киевского великокняжеского свода, был тот игумен Выдубицкого монастыря Моисей, приветственная речь которого князю Рюрику приведена под 6708 (1200) г. В этом смысле высказывались многие историки и историки древнерусской литературы. К слову заметим, что наличие этой летописной работы, как и приветственной речи Моисея князю под 6708 г., дает право Моисею на известное место среди писателей XII в. в обзоре древнерусской литературы.
        Конечно, именно то обстоятельство, что автор работал над со­ставлением великокняжеской летописи, вызвало мысль о привлечении к работе, кроме Киевского летописца, этого основного источника, и других летописцев «русских» князей. Вот почему киевская в своей основе летопись Моисея получила большое обосложнение в своем составе, где можно указать: 1) семейную хронику Ростиславичей, братьев великого князя Рюрика (ср. описание смерти и некрологи князей: Святослава по 1172 г.; Мстислава под 1178 г.; Романа под 1180 г. и Давида под 1198 г.), которая, как можно ду­мать, составлялась в Киеве за время княжения там Рюрика и, всего вероятнее, тем же лицом, которое переработало киевскую летопись, кончавшуюся временем княжения в Киеве Святослава Всеволо­довича и совместного правления с ним Рюрика и которое работало над составлением всего Киевского свода 1200 г., т. е. игуменом Вы­дубицкого монастыря Моисеем; 2) черниговскую летопись князя Игоря Святославича, героя похода 1185 г., ставшего с 1198 г. князем черниговским после смерти Ярослава Всеволодовича; и, наконец, 3) Переяславский летописец Владимира Глебовича, кончавшийся некрологом этому князю под 1187 г.
        Проглядывая текст киевского свода 1200 г., мы невольно оста­навливаемся на частом применении к случаям упоминаний смерти того или иного князя приписки элегического тона, как напр.: «и приложися к отцам, отда обьщий долг, его же несть оубежати вся­кому роженому» (1172 г.), или «и приложися к отцемь своим и дедом своим, отдав общий долг, его же несть оубежати всякому роженому» (1179 г.). Такие же приписки идут и дальше: под 1180 и под 1198 гг. Поскольку все эти приписки связаны с упоминанием смертей братьев Рюрика (под 1172 г. Святослава; под 1179 г. Мстислава; под 1180 г. Романа; под 1198 г. Давыда), т. е. относятся к семейной хронике Ростиславовичей, они могут свидетельствовать только о том едином авторе, который писал эту хронику и которого мы определили как составителя всей летописной сводной работы 1200 г., т. е. Моисея.
        Конечно, нам сейчас совершенно безразлично, выражали ли эти элегические приписки тогдашнюю литературную моду или отражали личное настроение Моисея, и на этих приписках не стоило бы и останавливаться, если бы не то обстоятельство, что под 1196 г. мы неожиданно находим ту же самую приписку и опять в тех же словах, как и прежние, на этот раз приложенную к известию о смерти в

---

-89-

князя Всеволода Святославовича (буй-тур «Слова о полку Игореве»), определенного в известии как «брат Игорев». Значит, приписки элегического тона восходят к руке Моисея не только как составителя хроники Ростиславовичей, но и как составителя летописного свода 1200 г., вставившего эту же приписку и в текст вливаемого в свод черниговского летописца.
        Оставляя пока без рассмотрения основной источник свода 1200 г., киевский летописец, который кончал изложение описанием княжения и смерти Святослава Всеволодовича и к которому Моисей придал изложение дел Рюрикова княжения от 1173 до 1200 г., обратим наше внимание на вспомогательные источники.
        О семейной хронике Ростиславовичей можно сказать уверенно, что она не представляла современных записей об этих князьях, занимавших разные столы Киевского государства (Смоленск, Новгород и др.), а составлялась как коллекция некрологов, написанных Киеве в связи с получением князем Рюриком известий о смерти того или другого брата. Некрологи ничего не сообщают о фактиче­ской стороне биографии умершего князя, о местных делах и отно­шениях, а главным образом рисуют похвальные (всегда шаблонные) черты этих князей, как и полагается в некрологах.
        О Летописце Переяславля Южного, князя Владимира Глебовича, составлявшего также вспомогательный источник свода 1200 г., по­дробнее нам будет удобнее поговорить в главе по истории летописания Ростовского края XII в., т. к. в летописании этом весь­ма существенную роль играли вообще летописцы Переяславля Южного разных редакций, в числе которых был и этот летописец - князя Владимира Глебовича. Сейчас, впрочем, отметим, что за­канчивался этот летописец описанием смерти князя Владимира (под 1187 г.) и по содержанию своему был повествованием о военных подвигах этого князя в борьбе с половцами. Поэтому выделить из состава свода 1200 г. известия этого переяславского источника весь­ма легко, т. к. все они упоминают своего князя Владимира и описы­вают его подвиги. При анализе Лаврентьевской летописи, в составе которой в известиях XII в. мы также найдем извлечения из этого летописца Владимира Глебовича, мы дадим общую характеристику и состав этого источника. ³⁸⁾
        Третьим вспомогательным источником киевского великокняжеского свода 1200 г. был черниговский Летописец князя Игоря Свя­тославовича. ³⁹⁾
        Источник этот использован сводчиком 1200 г. в обильных и значительных по размеру выписках, не говоря уже о кратких сообщениях. Последнее известие этого черниговского летописца - под 1198 г. о смерти черниговского князя Ярослава Всеволодовича и о вступлении на черниговский стол Игоря Святославовича, названного при этом «благоверным князем».
        Мы уже не однажды называли этот черниговский летописец Летописцем Игоря и называли так не только, конечно, потому, что этот летописец оканчивался известием о вступлении Игоря на черниговский стол. Проглядывая состав известий этого летописца, как он

---

-90-

отразился в киевском своде 1200 г., видим особый интерес, проявляемый составителем черниговских известий к личности Игоря. Так составитель отмечает, не в отношении к другим черниговским князьям, подробности семейных дел Игоря: рождение самого Игоря (1151); рождение его сыновей - Владимира (1173), Олега (1176) и Святослава (1179); браки его детей (1188 и 1190); летописец определяет в своем повествовании других князей по их родственным отношениям к Игорю: так Всеволод Святославович (буй-тур «Слова») два раза поясняется читателю как «брат Игоря» (1184 и 1198 г.), так Владимир Галицкий назван «шюрином» Игоря. Как увидим далее, летописатель этот продолжал при Игоре Летописец отца и брата этого князя и не всегда удерживался от внесения в летописный текст своих предшественников по летописанию тех или иных известий, связанных с князем Игорем, или же старался то или иное известие в работе своих предшественников связать с именем князя Игоря, иногда проделывая это весьма наивно: так в изложении известия 1159 г. он вставил имя Иго­ря, которое ранее здесь не читалось, что ясно как из конструкции фра­зы, так и потому, что Игорю было тогда 8 лет: «И сняшася в Лутаве Изяслав и Святослав Олговичь и сын его Олег, Игорь и Всеволодовичь Святослав и бысть любовь велика». Не могу не отметить весьма близкого личного знакомства составителя этого Летописца с князем Игорем, засвидетельствованного передачею личных переживаний Игоря по тому или другому поводу. Кто может усомниться в этом, читая теперь рассказ о походе 1185 г. в изложении нашего сос­тавителя, сохраненный нам Ипатьевскою летописью, где автор смело вкладывает в уста князя Игоря покаянный счет княжеских его пре­ступлений и где, при описании бегства Игоря, даются такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю. И таких мест в этом летописце можно привести несколько.
        Итак, черниговский Летописец князя Игоря, использованный ки­евским сводчиком 1200 г., как источник вспомогательный, был рабо­тою лица, близкого князю, многое, несомненно, узнавшего лично от князя. Но не весь этот Летописец составлен данным автором, т. к. из обзора раннейших известий этого Летописца очевидна своевре­менная и точная запись событий от середины XII в., заставляющая предполагать предшественников в работе нашего автора.
        Просматривая состав черниговских известий в киевском своде 1200 г., исследователь только в некоторых случаях затрудняется отнесением того или иного известия к черниговскому Летописцу, колеблясь между этим источником и киевским летописанием, так как за время княжения в Киеве князей черниговского дома киевское летописание отмечало, конечно, и некоторые черниговские события того времени, имеющие отношение к сидящему на киевском столе представителю черниговского дома. Громадное же большинство черниговских известий легко выделяется из состава киевского свода 1200 г. и явно относится к черниговскому Летописцу по тому признаку, что Летописец этот представлял собою Летописец князя Святослава Ольговича (отца Игоря), продолженный позднее Олегом

---

-91-

Святославовичем (братом Игоря) и затем уже законченный как Летописец князя Игоря. Другими словами, перед нами семейный Летописец Святослава Ольговича и его сыновей.
        Нет никакого сомненья, что заложенный при Святославе Ольговиче Летописец этот вел последовательный рассказ о событиях, жизни и деятельности этого князя (ср. точные семейные даты 1148, 1149, 1151, 1165 и др.), только к концу жизни севшего на черниговский стол, и что сын Святослава Олег, продолжавший отцовский Летописец, вел его, как личный, как Летописец князя Новгорода Северского, потому что Олег после смерти отца ушел из Чернигова в Новгород Северский, князем которого и умер. Игорь, продолжая Летописец брата, ведет его, как князь того же Новгорода Северского, т. к. черниговским князем он стал лишь в 1198 г. после смерти Ярослава Всеволодовича. Так как никакой другой летописи среди князей черниговского дома не велось, то отсюда и получается то печальное обстоятельство, что о многих черниговских князьях мы имеем лишь косвенные данные: или в тех случаях, когда они садились за киевский стол и деятельность их запечатлевалась в киевском летописании как деятельность киевского князя; или же в тех случаях, когда известия о них попадаются нам в Летописце Игоря или в летописцах других кня­жеств того же времени. Например, небезразлично отметить, что про Святослава Всеволодовича мы знаем только как про киевского князя по летописцу киевскому, ведшемуся за его время, а про Ярослава Все­володовича - по упоминаниям о нем в Летописце Игоря и киевском летописании, т. к. сами Святослав и Ярослав Всеволодовичи, как князья черниговские, летописания не вели.
        Возникший в 40-х годах XII в. семейный Летописец князя Свя­тослава Ольговича сосредоточивал свое внимание, как мы уже и го­ворили, на личности и походах Святослава. Однако чтение и анализ изложения Ипатьевской летописи об убийстве киевлянами прожива­ющего в одном из киевских монастырей принявшего «мнишеский чин» Игоря Ольговича - дают возможность установить, что в этом тексте Ипатьевской сплетены два источника, повествовавшие по-разному об этом событии: подробный, но деловой рассказ, восхо­дящий к основному киевскому летописанию того времени князя Изяслава Мстиславовича, и многоречивый и условно-литературный рассказ, восходящий к черниговскому княжескому летописанию. Разложив это повествование Ипатьевской на два его источника и сосредоточив свое внимание на источнике черниговском, видим, что перед нами типичное по литературным приемам того времени многоречивое «житие» князя Игоря Ольговича. Как могло оно попасть в Ипатьевскую летопись? Если все черниговские известия Ипатьевской летописи до 1200 г. включительно мы имеем возможность связать в единый Летописец князя Святослава Ольговича и его сыновей, то имело ли место это «житие» в составе этого Летописца? Или же оно было привлечено составителем свода 1200 г. как самостоятельное литературное произведение? Поскольку в работе сводчика 1200 г. мы нигде не вынуждены предполагать привлечения внелетописных источников, в данном случае особенно странного для

---

-92-

летописания, посвященного не черниговскому князю, и поскольку под 1180 г. имеем в своде 1200 г. указание на перенесение «мощей» убитого киевлянами Игоря в Чернигов заботою брата его Святослава Ольговича, - постольку имеем право думать, что «житие» и Игоря Ольговича входило в состав Летописца Святослава и его сыновей и чрез этот Летописец попало в повествование киевского свода 1200 г.
        Это наводит на мысль, что Летописец Святослава Ольговича, может быть, в пору его княжения в Чернигове, делал попытки выходить из рамок личного Летописца этого князя, превращаться в черниговское летописание. Действительно, начиная с 1120 г. (1120,1123, 1140, 1142, 1143 и др.) встречаем ряд известий, касающихся черниговских князей и епископов, упоминания о которых не могли входить в задачу Летописца Святослава Ольговича как семейного или личного Летописца этого князя. Тогда нельзя не принять в соображение, что эти черниговские известия, выходящие за рамки Летописца Святослава Ольговича, кратки и приведены без точных дат, как позднейшие припоминания, т. е. подтверждают наше предположение о том, что Летописец Святослава Ольговича во время княжения его в Чернигове пытался до известной меры превратиться в черниговское летописание. Тогда возникает далеко не безразличный сейчас для нас вопрос: как же и чем начинался Летописец Святослава Ольговича после попытки перестроить его в черниговское летописание?
        Что летописного дела не было в Чернигове в XI в. и начале XII в. в той форме непрерывного повествования, как это видим в Киеве, в этом нет никакого сомнения. Отдельные упоминания «Повестью вре­менных лет» черниговских событий вовсе не ведут к непременному представлению о наличии в руках составителя «Повести» (или редак­тора) черниговского источника или об отражении в «Повести» в ка­кой-нибудь другой форме непрерывного черниговского летописания, т. к. все эти черниговские известия «Повести» находят себе удовлет­ворительное объяснение из киевских дел и отношений. Фигура зна­менитого Олега Гореславовича, отца Святослава Ольговича, нарисо­вана нам в «Повести» не рукою черниговского летописателя, а рукою враждебных ему киевских летописателей, и упоминание о смерти его занесено в третью (1118г.) редакцию «Повести временных лет» также не рукою черниговца. Совершенно ясно поэтому, что за время Олега никакого черниговского летописания не было.
        Если Летописец Святослава Ольговича, заложенный в 40-х года XII в., по припоминаниям, как мы видели, подымался все же до 1120 г., то естественно предположить, что он не ограничивался этим и, конечно, в какой-то форме сообщал и о раннейших годах Чернигова, касаясь, конечно, и времени отца Святослава - Олега. Однако отсутствие в киевском своде 1200 г. в пределах «Повести времени лет» каких-либо дополнительных известий против обычных для этого памятника, известного и по другим источникам, дает право делать два предположения о том, как начинался Летописец Святослава Ольговича: или Летописец этот не имел никакого начала до 1120 г.; или известия, читавшиеся в начале этого Летописца, совпадали с известиями «Повести временных лет», м. б. их сокращая, но не

---

-93-

пополняя. Что вероятнее это второе предположение, вытекает из изучения объема этих сведений до 1120 г. у автора «Слова у полку Игореве».
        Автор «Слова о полку Игореве» представляется нам лицом для своего времени достаточно просвещенным, начитанным. В его языке мы найдем немало книжных выражений, заимствований. Трудно не думать, что автор был знаком с Летописцем своего князя, т. е. Игоря Святославовича. Если просмотреть сведения о событиях XI - начала XII вв., т. е. времени Олега Гореславовича, каким оперирует автор «Слова» в своем произведении, то увидим, что сведения эти (если они не позаимствованы из песенного репертуара) не превышают количества сведений об Олеге Гореславовиче и более ранних временах в «Повести временных лет», иногда совпадая с «Повестью» даже во фразеологии («зареза Редедю»).
        Но объем этих сведений у автора «Слова» значительно менее объема их в «Повести». Обычно считают возможным известные слова автора «Слова о полку Игореве» о смерти Изяслава: «С тоя же Каялы Святопълк полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии к Киеву» - относить к смерти и погребению Тугорхана Святополком, толкуя «отца своего» в смысле «своего тестя». Так считают возможным толковать потому, что Тугорхана Святополк хоронил, а Изяслава хоронил, по «Повести временных лет», не Свя­тополк, а Ярополк. Кроме того, труп Изяслава везли в лодке, а не на угорских иноходцах. Не говоря уже о том, что угорские иноходцы в Киеве стали известны (и на них пошла мода) только с 1150 г. («тог­да же Угре на фарех и на скокох играхуть на Ярославли дворе многое множество, кияне же дивляхутся Угром множеству и кметьства их и комонем их»), все недоразумение разъяснится нам, если мы до­пустим, что автор «Слова» знал рассказ о сражении 1078 г., в кото­ром погиб Изяслав, как и всю «Повесть временных лет» в сокра­щении, где подробности погребения Изяслава, например, были опу­щены и изложены в «Слове» автором в своем собственном толковании на черниговский лад; ⁴⁰⁾ все князья Чернигова хоронились в главной церкви Чернигова, и отца хоронил старший сын; поэтому он заставляет Святополка погребать Изяслава в Софии, главной Церкви Киева, не зная, что в Киеве не всех князей хоронили в глав­ной церкви. Итак, можно предположить, что Летописец Святослава Ольговича, ставший потом Летописцем Игоря, в своем начале (т. е. до глав 1120 г.) имел извлечения из «Повести временных лет», касавшиеся главным образом черниговского княжества и Тмуторокани как Черниговской волости

^ § 3. ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

        Если извлечь из великокняжеского свода Рюрика 1200 г. все известия, могущие восходить к хронике Ростиславовичей, черниговскому летописцу Игоря или летописцу Переяславля южного, то в остаткe мы получаем непрерывное киевское летописание от «По-

---

-94-

вести временных лет» до 1200 г. включительно. Этот любопытнейший материал еще ждет своих исследователей и кроет для них немало трудностей ввиду отсутствия более или менее надежных и достаточных остатков параллельного текста, т. к. изложение киевских событий XI и XII вв. в Лаврентьевской ведет нас не к киевскому, а к переяславскому (южному) летописанию.
        Поскольку на этом, в должной мере еще не изученном, материале нужно представить себе историю киевского летописания XII в., постольку наши суждения, конечно, не могут быть достаточно обоснованными. Прежде всего обращаем внимание на непрерывность летописного дела в Киеве за весь XII в., с одной стороны, разнохарактерность и разнообразность летописной манеры изложения отдельных княжений, с другой. Отсюда можно вывести то заключение что в Киеве была прочно усвоена традиция, созданная печерскими сводами конца XI - начала XII вв. в деле составления летописцев в связи с переменами на киевском столе, и очевидно, каждый киевский князь по-своему и своими средствами стремился поддержать эту традицию, озабочиваясь своевременным записыванием текущих дел и событий.
        Впрочем, время Мономаха выделяется в этом ряде нарастающих княжеских летописцев скромностью наличия своих известий, явно написанных по более позднему припоминанию, что ведет как будто к предположению, не думал ли сам Мономах быть своим летопис­цем? Как известно, в Лаврентьевской летописи сохранилось (в слу­чайном месте текста) «поучение» Мономаха. Это «поучение» при ближайшем рассмотрении оказывается собранием сочинений Моно­маха, где на первом месте читается «Поучение», с утратою конца, затем письмо Мономаха к князю Олегу (с утратою начала) и, нако­нец, культовый текст, вероятно, сочиненный Мономахом. В «Поу­чении» Мономах приводит детям в пример труд своей жизни и дает перечень своих походов, явно записанных своевременно, а не по припоминанию, почему исследователи называют эту часть «Поу­чения» дневником. Отметим здесь одно весьма важное для нас обсто­ятельство. Дневник Мономаха в сопоставлении с текстом «Повести временных лет» довольно легко распадается для конца XI в. на две части: походы, упомянутые в «Повести», и походы, о которых «По­весть» ничего не сообщает. Отсюда нам нужно постоянно помнить, изучая летописи, что составители летописцев и летописных своде» вовсе не задавались целью сообщать все факты современности, руководствовались в их выборе, очевидно, какими-нибудь политическими соображениями и оценками. Вглядываясь во все количественно разрастающееся изложение летописных годов последующего киевского летописания, можно думать, что летописание входит во вкусы общества, привлекает к себе внимание и заботу князей, умеющих найти для этого дела и незаурядные литературные дарования. Например, весьма выделяется талантом изложения, живостью жизнерадостностью описание времени князя Изяслава Мстиславовича, составленное весьма близким к князю лицом, едва ли не дружинником князя.

---

-95-

        Но уходя все дальше и дальше от довольно скромных по своим размерам описаний летописных годов печерских сводов, киевское княжеское летописание, выигрывая, так сказать, в пространности, наторелости и многоречивости, решительно упадает в широте того общерусского горизонта, с которого вглядывались и оценивали текущие события печерские летописатели XI - XII вв. Даже возродившееся во второй половине XII в. летописание того же печерского монастыря при князе Ростиславе Мстиславовиче, рукою игумена Поликарпа составившее киевский княжеский Летописец времени этого князя, не вернуло летописанию киевскому его былых горизонтов и не смогло вывести летописную работу из того состояния почти замкнутого трактования только своих событий и деятельности только своего князя. Начало этому можно усмотреть в летописании времени Мономаха и Мстислава Владимировича, сразу же после «Повести временных лет» превратившемся в фамильное летописание с нарочитым восхвалением личности князя и даже приурочением к его моральным заслугам успехов его деятельности на киевском столе.
        Итак, мы знаем, во-первых, что в Киеве в XII в. ведется непре­рывное летописание киевских князей. Дошедший до нас материал этого летописания не переходит 1200 г., и мы не можем сказать, сох­ранилась ли эта манера непрерывного княжеского летописания и в XIII в., так как имеем указание лишь на то, что какое-то летописание в Киеве велось еще и в 1238 г.
        Черниговское летописание, историю которого мы только что вы­яснили, в своем отражении в своде 1200 г. не дает нам также ма­териала для суждения о том, сохранялось ли оно в Чернигове после Игоря Святославовича.
        Зато в переяславском (Южном) летописании мы имеем сведения и за XIII в. Возникшее в начале XII в., вероятно, с назначением на переяславскую епископию Сильвестра, редактора 1116 г. летописной работы Нестора, переяславское летописание до 1175 г. ведется как епископский Летописец, на смену которому возникает уже упо­минавшийся нами переяславский княжеский летописец Владимира Глебовича, кончавшийся описанием смерти этого князя в 1187 г., а затем имевший непрерывное продолжение, частично отражавшееся в разных моментах великокняжеского летописания Владимира Суздальского. Последняя редакция этого переяславского Летописца, отразившаяся во владимирском летописании, кончалась 1228 г. Впрочем, обо всем этом переяславском летописании XII и начала XIII вв. подробная речь будет еще впереди.
        Кроме Киева, Чернигова и Переяславля видим наличие летописной работы в Галицко-Волынской земле.
        Весь XIII в. в Ипатьевской летописи, как мы уже знаем из § 1, занят летописным рассказом о судьбах Галицко-Волынской земли. Начинаясь в полном своем тексте после великокняжеского киевского свода 1200 г. этот галицко-волынский рассказ не дошел до нас в таком же виде и для своего начала, слитый в пределах до 1200 г. с только что названным киевским сводом 1200 г. В самом деле, под 1145 г. в Ипатьевской летописи читается рассказ о наказании, которому подвергся от

---

-96-

Владислава Ляцкого его «муж» по имени Петрок, причем летописатель, заметив, что в этом случае над Петроком сбылось «слово» о той мере, по которой возмерится каждому, продолжает так: «Ты (т. е. Петрок) ем Руского князя лестью, Володаря, и умоучивы и имение его усхыти все, его же Бог по некоилице днев не презре, о нем же бе в задних летех писано». В этом замечании кроется, конечно, указание на событие 1122 г., о котором в Ипатьевской летописи читаем только: «и Володаря яша Ляхове льстью, Василкова брата». Так как в Лаврентьевской летописи читаются буквально те же слова о плене Василька, что и в Ипатьевской, и так как свод южного Переяславля, через который эти слова попали в Лаврентьевскую, не знал галицко-волынского летописца XIII в., то, конечно, ясно, что составитель южнорусского сборника XIV в. (Ипатьевской летописи) оставил здесь, под 1122 г. изложение киевского своего источника (великокняжеского свода 1200 г.), т. е. опустил возможность заменить здесь киевское изло­жение этого эпизода изложением по галицко-волынскому летописцу XIII в., где, как это ясно нам из известия 1145 г., должно было читать­ся не столь короткое сообщение, а должен был быть упомянут и Пет­рок как действующее лицо, и обиды, причиненные Петроком князю Володарю при захвате последнего ляхами.
        Итак, по известию 1145 г. мы имеем основание думать, что галицко-волынский рассказ XIII в. в свое время имел начало, на ко­торое, как на «задние лета» для 1145 г. ссылается под этим годом рассказчик. Самое выражение его о «задних летах» говорит за то, что для XII в. это было погодное летописание как и за время XIII в., судя по точности дат и мелочам описаний, которых нельзя было передать припоминаниям, и на этом материале когда-то в конце XIII в. был сложен целостный рассказ, не разбитый по годам и даже, как вероятно, без всякой хронологической сети.
        Не ограничивая себя рамками изложения по годам, автор ведет живой и непрерывный рассказ, любопытный по тому жизнерадост­ному, далекому от церкви и церковных книг, тону, который дает нам право думать, что перед нами не церковник, а дружинник князя. Самая манера построения исторического повествования без летописной сети годов весьма напоминает нам обычную в Византии форму исторических повествований императорских историков, из трудов которых, хотя и немалочисленных за время русского подчинения Византии, ни один не был переведен на русский язык.
        Думаю, что непрерывность общения Галиции с Византией, проистекшая от соприкосновения границ по Дунаю и не нарушавшаяся степью, вообще давала возможность Галиции больше усваивать старую культуру Империи против других областей Киевского государства, что, между прочим, сказалось и на типе и тоне галицко-волынского повествования конца XIII в., сохраненного нам в Ипатьевской летописи.
        Из других остатков южнорусского летописания XII-XI в. нужно припомнить тот летописный свод, который был привлечен в Новгороде в начале XV в. в состав новгородского летописания и до-

---

-97-

водил свое изложение до 1204 г. В начале этого свода был заложен Начальный свод 1093 г., а не «Повесть временных лет».
        Синодальный список Новгородской I летописи дает нам указание, что последним письменным источником южного летописания для летописания новгородского был какой-то киевский летописец, доводивший свое изложение только до 1237 г. включительно (последнее известие этого года о прибытии в Киев нового митрополита гречина из Никеи), почему взятие татарами Киева в 1240 г. в новгородском летописании XIV в. осталось неотмеченным.
        Мы упоминали выше, что в числе источников московского летописания XV в. был «Киевский», который представлял собою текст, весьма близкий к первой части Ипатьевской летописи, т. е. к своду 1200 г., не переходя его хронологической грани, но сообщая более исправный текст.
        Наконец, надо принять в соображение, что составитель общерус­ского свода южной редакции начала XIV в., т. е. Ипатьевской летописи, желая в начале XIV в. привлечь летописные источники и юга, и севера, имел в руках из южнорусского летописания только два источника: киевский свод 1200 г. и галицко-волынское повест­вование конца XIII в. ⁴¹⁾

^ § 4. ОБЩЕРУССКИЙ СВОД ЮЖНОЙ РЕДАКЦИИ НАЧАЛА XIV в. (ЮРИЯ ЛЬВОВИЧА)

        Мы изучили источники Ипатьевской летописи и можем теперь попытаться понять ту политическую установку, которою одушевлял­ся сводчик, работавший над конструкцией этого свода.
        Привлечение великокняжеского свода 1200 г. давало возмож­ность сводчику изложить ход русской истории от «Повести времен­ных лет» до 1200 г. с точки зрения главного распорядительного центра Киевского государства X - XII вв. Для XIII в., совершенно очевидно, сводчик считал необходимым выдвинуть на место Киева другой центр, жизненно переросший опустевшее Киевское княжест­во и державший Киев теперь в своем обладании. Привлечение Владимиро-ростовского свода XII в. ⁴²⁾ имело, конечно, целью при­дать изложению общерусский характер, поскольку Киев всегда был распорядительным центром всего Киевского государства.
        Мы узнаем из истории ростово-суздальского летописания XII в., что во Владимире очень рано, еще в 70-х годах XII в., сложилась летописная концепция, доказывавшая, что после 1169 г., т. е. После взятия Киева, войсками Андрея Боголюбского, значение главного Распорядительного центра Киевского государства перешло на Владимир. Великие князья Владимирские, исходя из этой мысли домогались перенесения митрополии из Киева во Владимир и, не получая этого, непрерывно стремятся к захвату Киева, в чем встречают отпор со стороны галицких князей, желавших усвоить за собою Киев и с тем вместе и значение преемников киевских князей.

---

-98- 

Рис. 2
Ипатьевская летопись

        Борьба за Киев, начавшаяся с середины XII в., идет для владимирских князей весьма неудачно, хотя для этой цели они прибегают ко всевозможным мерам, вплоть до исхлопотания Ярославом у Батыя признания за владимирским великим князем «старейшинства всем князем в Русском языце» в 1243 г., а в 1249 г. сов­местною поездкою в Монголию Андрей и Александр Ярославичи добились для Александра «Кыева и всей Русской земли», понимая, очевидно, под последней Киевское, Черниговское и Переяславское

---

-99-

княжество, т. к. Андрей в это же время получает титул великого князя Владимирского. Но более счастливое против северо-востока Галицко-Волынское княжество все время кладет предел этим домоганиям Ярославова гнезда на Киев и Киевщину. Мы мало знаем о ходе этой борьбы, но, несомненно, Даниил Галицкий сделал призрачным даже «повеление» великого хана Александру и, мало того, добивается у Никеи назначения на митрополичью кафедру Киева своего русского кандидата, т. е. одного из своих ближайших сотрудников, назвавшегося теперь митрополитом Кириллом.
        Однако, между Кириллом и Даниилом вскоре происходит разрыв: Кирилл уезжает на север и проживает, числясь киевским митрополитом, во Владимирском княжестве, сотрудничая с Александром Невским и позднее с его сыном Дмитрием. Смерть Кирилла в 1281 г. в Переяславле Залесском возбуждает надежду у владимирско­го князя получить в Константинополе угодного ему кандидата и добиться формального перенесения митрополии во Владимир. Это домогание, как увидим ниже, обосновывается летописным сводом, в ко­тором излагалась вновь та конструкция русской истории, что после 1169 г. Владимир становится преемником Киева.
        Мне думается, что в завязавшейся после смерти Кирилла борьбе Владимира и Галича Юрию Львовичу потребовалось также историческое обоснование своих прав на замещение кафедры Киева и сохранения здесь пребывания митрополита. ⁴³⁾ Таким обоснованием от истории и мог быть тот общерусский летописный свод южной редакции начала XIV в., который мы теперь называем Ипатьевскою летописью.

^ Глава III

НАЧАЛО ЛЕТОПИСАНИЯ В РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОМ КРАЕ (XII - НАЧАЛО XIII в.)

^ § 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ ⁴⁴⁾

        Знаменитый Радзивилловский список (конец XV в.), ⁴⁵⁾ наш военный трофей из г. Кенигсберга времени Семилетней войны, представляет собою летописный текст, иллюстрированный на всем своем протяжении от начала «Повести временных лет» до 1206 г. Излагая первоначально события южнорусские до середины XII в., он с этой поры начинает передавать известия, касающиеся северо-восточной Руси, преимущественно владимирские, не оставляя сомнения в том, чтоперед нами в основе один из владимирских сводов.
        Радзивилловский список, как это уже давно выяснено, на всем своем протяжении весьма сходствует со списком Московским академическим (XV в.), который, однако, не оканчивается 1206 г., а имеет продолжение, взятое, как это установил А. А. Шахматов, на пространстве 1206-1238 гг. из Софийской 1-й летописи, а с 1239 г.

---

-100-

по 1419 г. (на котором кончается) из Ростовского свода, представляющего собой сокращение и ростовскую обработку общерусского свода 1418 г. ⁴⁶⁾
        Ближайшее изучение текста Радзивилловского списка в его отношении к тексту Московского академического списка привел А. А. Шахматова к убеждению, что ни Радзивилловский список не мог служить протографом Московского академического, ни этот последний - первому. Отсюда вытекает, что оба этих списка являются копиями общего им протографа, который мы будем условно называть, вслед за А. А. Шахматовым, Радзивилловской летописью. Различия в тексте этих списков, снятых с общего текста, сводятся в существе своем к тому, что текст Московского академического списка правлен против Радзивилловского, по тексту тех других источников, которые продолжают его текст с 1206 г. по 1419 г.
        Радзивилловская летопись, когда с нее снимались названные копии, была не в полном порядке как рукописная книга. Видимо, она утратила последние листы, и уцелевшие предпоследние как оторвавшиеся от корешка книги были вложены внутрь, так что события 1205-1206 гг. оказались ранее событий 1203-1205 гг. Этот дефект в равной степени усвоили от Радзивилловской летописи оба ее списка.
        Радзивилловская летопись, как теперь Радзивилловский список, была летописью «с картинками», т. е. была иллюстрирована. Это оформление перешло в Радзивилловский список, а Московский ака­демический список этих «картинок» не сохранил, хотя и оставил след, что «картинки» были в его протографе. Действительно, в изложении событий 1024 г. в Московском академическом списке находим пропуск текста от слов: «И по сем наступи Мстислав со дружиною» и до слов: «а Якун иде за море». В Радзивилловском списке этот кусок текста (6 строк) находится (об. 84 л.) между двумя «картинками». Отсюда не­пременно следует, что и в протографе Московского академического списка этот кусок текста помещался также между двумя картинками, что и привело писца к указанному промаху. ^*
        В 1851 г. М. Оболенский опубликовал летописный текст, извлечен­ный из одного сборника XV в. быв. Архива Иностранных дел в Москве и названный издателем «Летописцем Переяславля Суздальского, сос-
        _________
        ^*Радзивилловский список был впервые издан Ахадемией наук в 1767 г. («Библиотека российская историческая... ч. I: Летопись Нестора с продолжателями по Кенигсбергскому списку до 1206 года»). Издание это выполнено весьма неудовлет­ворительно, т. к. издатели произвольно заменяли куски текста Радзивилловской кус­ками из других летописных сводов и Татищева, часто не оговаривая этих замен. В «Полном Собр. Рус. летописей» Радзивилловский список привлекался только для вариантов (совместно с Моск. академическим) к тексту Лаврентьевской летописи, т. е. в I т. По этому изданию нельзя представить себе путаницы в изложении последних годов Радзивилловской, и для этого необходимо пользоваться фотомеханическим вос­произведением Радзивилловского списка в издании Об-ва любителей древней письменности (1902 г.). Во второй части этого издания помещено исследование А. А. Шахматова о Радзивилловской летописи.
        Моск. академический список издан в «Полном Собр. Рус. Летописей» в т. I так, что от начала до 1206 г. он привлечен для вариантов к тексту Лаврентьевской летописи, а с 1205 г. - до конца (т. е. до 1419 г.) в дополнительной части этого I тома. В первом издании I т. список этот назван Троицкою I.

---

-101-

тавленным в начале XIII в. (между 1214 и 1219 г.)». ^{* 47)} Не касаясь сложного состава этого летописного текста, заметим, что с 1138 г. он начинает весьма сходствовать с Радзивилловскою летописью, не имея, однако, ее путаницы в изложении 1203 - 1206 гг. и, кроме того, давая продолжение за 1206 г. (на котором Радзивилловская обрывается) и доводя это продолжение до 1214 г. Вполне справедливо отсюда вытекает то положение, которое впервые выставил А. А. Шахматов, что и Радзивилловская летопись когда-то, до снятия с нее двух дошедших до нас копий, имела то же окончание, но листы ее, содержащие изложение 1206-1214 гг., были утрачены.
        Итак, три названные нами летописных текста - Летописец Переяславля Суздальского и списки Радзивилловский и Московский Академический ⁴⁸⁾ - дают нам возможность восстановить не сохранившийся вполне ни в одном из них летописный текст, начина­ющийся «Повестью временных лет» и кончающийся изложением событий 1214 г. ^**
        Если мы теперь, положив в основу изучения текст Летописца Пе­реяславля Суздальского и дополняя и сверяя его с Радзивилловскою летописью, начнем анализ этого летописного текста, то непременно придем к выводу, что в этом тексте мы имеем в сущности Владимирский великокняжеский свод 1212 г., кончавшийся описа­нием смерти Всеволода Юрьевича и изложением его завещания сы­новьям. Владимирский и княжеский характер этого свода 1212 г. настолько очевиден, что нам нет надобности приводить тому доказатель­ства. Но этот Владимирский великокняжеский свод 1212 г. подвергнут здесь некоторой переработке, желавшей придать ему переяславский характер. Сверх того, этот опереяславленныи свод продолжен изложением до 1214 г. включительно. Судя по содержанию этого продол­жения за 1213-1214 гг., оно сделано в Переяславле, не выпускавшем в это время из виду событий владимирских и ростовских. Из приемов переработки текста Владимирского свода 1212 г. для его опереяславления, переработки, впрочем, не весьма чувствительной, укажем, вслед за А. А. Шахматовым, прибавку слов «в Переяславли новем» к известию 1157 г. о построении Андреем Боголюбским каменной Церкви Спаса. ⁴⁹⁾ Известие это, как ясно, писано ростовцем, который говорил о построении церкви этого названия в городе Ростове, прямо этого города не назвав. Может быть, предания начала XIII в. в Переяс­лавле связывали каменную церковь своего города с Андреем Бого­любским, чем и была вызвана прибавка слов «в Переяславли новем», но мы располагаем древней письменной традицией, которая утверждала, что эта церковь Спаса в Переяславле была выстроена еще Юрием Долгоруким. ^{*** 50)} Затем, под 1175 г., в молитвенном обращении летописца к памяти убитого Андрея Боголюбского вместо слов
        _________
        ^* Текст этого «Летописца Переяславля Суздальского» более не переиздавался и до сих пор не вошел в «Полное Собрание Русских Летописей».
        ^** Последние слова этой статьи 1214 г.: «Се же бысть лето високостное» надо считать припискою 1216 г.
        ^*** Типографская летопись под 1152 г. (ПСРЛ, т. XXIV). Об этом источнике Типографской скажем ниже.

---

-102-

Владимирского свода 1212г.: «Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же приснаго брата, да подасть ему победу над противныя и многа лета с княгинею и с благородными детми» - в переяславской обработке этого свода находим: «молися помиловать князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца (т. е. племянника) и дай же ему победу на противныя и многа лета с княгынею и прижитие детий благородных». Ярослав Все­володович в эти годы был, как известно, князем Переяславля Суздальского. Наконец, в длинных повествованиях под 1176 и 1177 гг. о борьбе за открывшееся наследство Андрея Боголюбского к мно­гочисленным упоминаниям о владимирцах в Летописце Переяславля Суздальского мы находим приписанными слова «и переяславци».
        Итак, третий сын Всеволода Ярослав, княживший в Переяславле решил положить в основу своего переяславского летописания Владимирский свод 1212 г. ⁵¹⁾ То ли обстоятельство, что у Ярослава минул возникший было интерес к ведению своего летописца, или то, что в Переяславле не достало литературных сил, но это переяслав­ское суздальское летописание, только использовавшее Владимир­ский свод 1212 г. и продолжившее его изложением двух последу­ющих лет, далее этого не пошло. Когда в 1239 г., как будет сказано ниже, составлялся великокняжеский свод во Владимире, при этом Ярославе, тогда уже владимирском великом князе, то сводчик не на­шел переяславского Летописца для пополнения своих материалов, так что прекращение переяславского Летописца князя Ярослава на 1214 г. имело действительно место, а не является только случай­ностью уцелевших до нас летописных текстов.
        Если у Ярослава не хватило забот более, чем на доведение своего Летописца от 1212 до 1214 гг., то, вероятно, надо отнести не к его затее те многочисленные иллюстрации, которыми так был богат этот Летописец, передавший их нам через Радзивилловский список, а к Владимирскому своду 1212 г., текст которого взят был в основу Ле­тописца.
        В дальнейшем мы не будем иметь случая вернуться к летописанию Переяславля Суздальского начала XIII в. как к историческому источнику и памятнику письменности и потому оста­новимся несколько подробнее на текстах, его отражающих.
        Лучше всего текст Летописца Переяславля Суздальского 1216 г. отражает Летописец Переяславля Суздальского, изданный Обо­ленским. ⁵²⁾ Но там этот Летописец сохранил нам свой текст только с 1138 г. Текст же до 1138 г. в таком же удовлетворительном виде до нас на сохранился, потому что Радзивилловская летопись (т. е. совокупные указания списков Радзивилловского и Московского ака­демического) когда-то сблизила свой текст, довольно, впрочем, несистематически, и поправила по тексту Лаврентьевской летописи. Это с большою тщательностью доказано А. А. Шахматовым путем сличения текстов Радзивилловского и Московского академического списков, с одной стороны, с текстом Летописца Переяславля Суздальского, с другой стороны, на пространстве 1138-1206 гг. Оказывается, в ряде случаев первые заменили переяславские чтения своих

---

-103-

известий более древними чтениями, ведущими нас к тексту Лаврентьевской летописи: например, известное уже нам молитвенное обращение летописца к памяти Андрея Боголюбского (под 1175 г.) о защите князя Ярослава оказывается в Радзивилловском и Московском академическом списках устраненным в пользу прежнего чтения владимирских сводов конца XII и начала XIII вв. о князе Всеволоде и др. ^*
        Это наблюдение заставляет думать, что текст переяславского Летописца 1216 г. от своего начала до 1138 г. в совершенно надежном виде мы иметь не можем, потому что у нас нет критерия для выправки чтений Радзивилловской летописи, т. е. для устранения в ней следов сближения с текстом Лаврентьевской летописи на протя­жении от «Повести временных лет» до 1138 г. Впрочем, как это будет показано дальше, едва ли сближения эти были столь многочисленны, чтобы придавать этому значительный и тревожный смысл.
        А. А. Шахматов, установив зависимость текста Радзивилловской летописи от текста Лаврентьевской, в своем определении времени обработки текста переяславского Летописца 1216 г. по Лаврентьевскому тексту высказался за начало XIV в.: «Тесно примыкает к Лав­рентьевской летописи свод, возникший, по-видимому, в XIV веке и известный по двум спискам, восходящим к смоленскому оригина­лу - Радзивилловскому, или Кенигсбергскому, Академии наук и списку б. Московской духовной академии: свод этот представляет список с дефектного (утрачен конец) экземпляра переяславского (суздальского) Летописца, исправленного по Лаврентьевской летописи». ^** Это заключение вытекает, несомненно, из следующей цепи заключений А. А. Шахматова. Лаврентьевская летопись в числе сво­их источников имела Полихрон начала XIV в., чтения которого можно указать не только с 1240 г., но и на древнейшей части Лаврентьевского текста. Следовательно, окончательное формирование текста нынешней Лаврентьевской летописи надо отнести (в смысле чтений) к началу того же XIV в. Если Радзивилловская летопись испытала на себе влияние текста Лаврентьевской, заимствуя оттуда ряд чтений, то это могло случиться только в начале XIV в., т. е. после появления Полихрона и его использования текстом Лавренть­евской летописи.
        В последующем изложении мы будем обосновывать то поло­жение, что Полихрона начала XIV в. как первой попытки митрополичьего общерусского свода не было; ⁵³⁾ что текст Лавренть­евской летописи сложился до появления общерусских сводов и своих
        _________
        ^* Предположение, что Радзивилловская летопись представляет собою текст Владимирского свода 1212 г., а Летописец Переяславля Суздальского - его переяславскую обработку, - затрудняется тем, что в Радзивилловской мы имеем неустраненные следы переяславской обработки (как под 1157 г. прибавка слов «в Переяславли новем», а под 1177 г. прибавка «и переяславци» в фразе: «а мене был с братом Бог привел и Володимерцы и Переяславци», которых нет в Лаврентьевской) и ряд сокращений, которых не знает Летописец Переяславля Суздальского. Тогда нужно бы допустить, что Радзивилловская была позднее сближена с Летописцем Переяславля Суздальского, а этот последний- с Лаврентьевской.
        ^** Шахматов А.А. Обозрение рус. лет. сводов XIV- XVI вв., с. 365.

---

-104-

древнейших частях никакой переработки от руки редактора начала XIV в. не испытал. В связи с этим мы считаем временем сближения текста Радзивилловской летописи с текстом одного из предшеству­ющих этапов образования текста нынешней Лаврентьевской (кото­рая сложилась окончательно только в начале XIV в.) середину XIII в. Мы в дальнейшем увидим, что Лаврентьевская летопись хранит в себе момент слияния текстов ростовского летописания с владимирским, относимый к середине XIII в., а Ипатьевская (конец XIII в.) воспользовалась для пополнения своих южных известий се­верными таким ростово-суздальским сводом, где слияние текстов ростовского и владимирского летописаний было выполнено хотя и близко к Лаврентьевскому тексту, но иначе. Таким образом, обра­ботка переяславского Летописца 1216 г. по более древнему тексту, теперь читаемому в Лаврентьевской, т. е. образование текста ны­нешней Радзивилловской летописи (в ее обоих списках), для се­редины XIII в. не была одиноким явлением летописной манеры той поры.
        В дальнейшем суждено было сохраниться лишь дефектному эк­земпляру этого летописного памятника середины XIII в., который в этом своем виде когда-то во второй половине того же XIII в. оказал влияние на текст нынешней Лаврентьевской летописи, вероятно, в один из моментов, предшествующих окончательному формированию этого текста, и который позднее нам сберегла смоленская литератур­ная традиция.
        Конечно, восстановить вполне безукоризненно весь текст этого переяславского Летописца 1216 г., сближенного с текстом одного из моментов образования текста Лаврентьевской летописи, мы не мо­жем. Утраченный конец этого памятника (1206-1214 г.) мог также испытать на себе те или иные влияния чтений Лаврентьевского тек­ста и потому не быть тождественным тексту Летописца Переяславля Суздальского за эти 1206-1214 гг. Однако, судя по выправке текста до 1206 г. (т. е. по Радзивилловской летописи), это влияние Лаврентьевских чтений на пространстве 1206-1214 гг. едва ли было значительно.
        Переяславо-суздальский Летописец, восстановляемый нами на основании Летописца Переяславля Суздальского и Радзивилловской летописи (двух ее списков), сохранил нам Владимирский свод 1212 г. На вопрос, сейчас же приходящей в голову: был ли этот Владимир­ский свод 1212 г. первым летописным владимирским предприятием или же ему предшествовали другие летописные здесь работы, - мы найдем ответ в изучении Лаврентьевской летописи, в сопоставлении ее текста с текстом этого Владимирского свода 1212 г. (т. е. со списками Радзивилловским и Московским академическим для «По­вести временных лет» и последующего изложения до 1138 г. и с Летописцем Переяславля Суздальского от 1138 г. до начала XIII в.).
        Лаврентьевская летопись была куплена в 1792 г. известным собирателем древности Мусиным-Пушкиным вместе с целым возом старых книг из библиотеки комиссара времен Петра I, Крекшина, отправленным на продажу наследниками. Эта драгоценная рукопис-

---

-105-

ная книга, написанная в 1377 г. монахом Лаврентием по заказу Суздальского и Нижегородского великого князя Дмитрия Кон­стантиновича, представляет собою копию с «ветхой» книги, кончавшей свое изложение на 1305 г. Как эта «ветхая книга», по словам Лаврентия в его приписке, была в 1377 г. в неудовлетворительном состоянии, так и копия, снятая Лаврентием, теперь является перед нами с большими утратами текста. Так, в Лаврентьевской рукописи нет изложения для окончания повествования о 898 годе и следу­ющих годах до 922 г.; от середины жизнеописания Александра Не­вского (под 1263 г.) до середины повествования о 1283 г.; наконец, от названия 1288 г. до середины повествования с 1294 г. Это обсто­ятельство, при отсутствии текста, близкого к Лаврентьевскому на пространстве XIII и начала XIV вв., весьма затрудняло изучение истории текста Лаврентьевской летописи. В дальнейшем мы подроб­но укажем те возможности преодолеть это затруднение, какие открылись со времени привлечения А. А. Шахматовым в научный оборот в 1900 г. Симеоновской летописи из рукописного отделения Академии наук СССР. ^*
        Достаточно внимательно просмотреть обычное издание текста Лаврентьевской летописи бывшею Археографическою Комиссиею,
        _________
        ^* Первое издание Лаврентьевской летописи было предпринято в 1804 г. Общест­вом Истории и Древностей при Московском университете (редакторы - Чеботарев и Черепанов). В основу полагался текст Лаврентьевской с вариантами по Радзивилловскому списку и Троицкой летописи начала XV в., сгоревшей потом в 1812 г. Издание это велось очень медленно и было приостановлено Обществом в 1810 г. Листы, отпе­чатанные за это время (от начала «Повести временных лет» до договора 907 г.) пред­ставляют библиографическую редкость. В 3-м издании Лаврентьевской летописи б. Археографической Комиссией в 1897 г., в приложении, эти листы перепечатаны. В том же 1810 г. Общество Истории и Древностей поручило проф. Тимковскому издание Лаврентьевской летописи по новому плану. Текст Лаврентьевской летописи воспроизводился со всею точностью, а редактор только исправлял некоторые испор­ченные чтения по летописным текстам, для того собранным (в их числе была Троицкая начала XV в., о которой было сказано выше). Издание Тимковского обор­валось событием 1812 г., причем сгорели все собранные им для издания рукописи. В 1824 г. Общество выпустило в виде книги те листы этого издания, которые до 1812 г. были отпечатаны Тимковским (от начала «Повести временных лет» до 1020 г.). Толь­ко в 1864 г. вышел в свет I т. «Полного Собрания Русских Летописей», отведенный Лаврентьевской летописи. Редактор (Бередников) рассматривал начала Лаврентьевской, как «древнего или полного Нестора» и потому для этой части текста привлек кроме Радзивилловского и Московского академического списков также остатки текста Троицкой (сгоревшей в 1812 г.), Ипатьевскую и Хлебниковскую летописи. От «По­вести временных лет» до 1206 г. текст Лаврентьевской дается с вариантами из Радзивилловского и Московского академического списков, а после 1206 г. - один Лаврентьевский текст без всяких к нему вариантов. Второе издание I т. «ПСРЛ» (1872) исправило первое издание, отказавшись от мысли рассматривать текст «Повести» как якобы редакцию «полного» Нестора, т. е. исключив из вариантов Ипатьевскую и Хлебниковскую. Третье издание (1897 г.) - перепечатка 2-го издания. Четвертое издание (1926 г.) опять повторило план 2-го и 3-го изданий, для чего-то воспроизведя текст кириллицею, а числа славянскими цифрами. Редактор (акад. Карский), видимо, в 1926 г. не знал трудов А. А. Шахматова 1900 г. и след, годов, в которых был указан текст, пригодный для вариантов к Лаврентьевской на пространстве 1177- 1305 гг. (т. е. Симеоновской летописи) и изданный в составе того же «ПСРЛ» в качесгве XVIII т. в 1913 г.

---

-106-

где текст Лаврентьевской от начала «Повести временных лет» до 1206 г. дан в сопоставлении (в вариантах) с Радзивилловским и Мо­сковским академическим списками, чтобы убедиться, что каждая страница издания имеет десятки разночтений с буквами Р.А. (т. е. Радзивилловский и Моск. академический списки). Конечно, это не варианты единого текста, как благодушно думали издатели, а следы упорной редакторской работы, предпринятой в 1212 г. во Владимире над более древним текстом. ⁵⁴⁾ Приемы и тенденции работы этого редактора сейчас не займут нашего внимания, и здесь мы заметим только, что, исправляя, иногда сокращая, иногда подновляя в языке этот древний текст, но ничем его не пополняя, редактор работал над текстом, совпадающим с текстом Лаврентьевской летописи, т. е. в основу своего свода 1212 г. он брал предшествующий, более ранний свод. Возможно ли выяснить, когда же был составлен этот более ранний и тоже владимирский летописный свод?
        Мне думается, что ориентировочно к определению времени со­ставления этого более раннего свода можно прийти двумя исследо­вательскими приемами. Первый будет заключаться в том, что, сличая тексты Лаврентьевской и Владимирского свода 1212 г., мы отметим те случаи значительных сокращений в последнем древнего текста, в которых можно бы было уловить редакторский замысел. ⁵⁵⁾ Значительных сокращений текста во Владимирском своде 1212 г. против Лаврентьевского текста мы можем как будто насчитать не­мало: под 1097, 1151, 1155 и 1169 гг. Но все эти случаи, при ближай­шем рассмотрении, оказываются простыми дефектами текста Радзивилловской (в ее двух списках), т. к. пропуски эти делают текст неудобопонятным, что, конечно, не могло входить в редак­торский замысел, да и три последних пропуска не подтверждаются Летописцем Переяславля Суздальского. Но вот под 1193 г. мы находим опущенным поучение по случаю пожара г. Владимира, хотя самое известие о пожаре сохранено. Такое сокращение мы вполне уверенно можем отнести к редакторской руке 1212 г., тем более, что этого поучения нет также и в Летописце Переяславля Суздальского. Под следующим 1194 г. оказываются опущенными два известия о ремонте («обновления») церквей во Владимире и Суздале, причем их нет во всех трех наших источниках для восстановления Владимирского свода 1212 г.: и в обоих списках Радзивилловской летописи, и в Летописце Переяславля Суздальского. Под следую­щим, 1195 годом опять (и опять во всех трех наших источниках) мы находим опущенным известие об обновлении Всеволодом Юрьеви­чем «своей отчины», т. е. о постройке крепости в Городце на Востри. ^*
        _________
        ^* Под 1196 г. опущенное Радзивилловскою летописью известие о рождении у Все­волода сына Гаврилы находим в Летописце Переяславля Суздальского. Значит, оно было во Владимирском своде 1212 г. и пропуск его в Радзивилловской (в ее обоих списках) случаен. Под тем же 1196 г. в Летописце Переяславля Суздальского читаем известие о женитьбе сына Всеволода Константина, которого нет в Радзивилловской, очевидно, также случайно, а его отсутствие в Лаврентьевском находится в связи с порчею здесь текста; кроме этого известия там оказывается пропущенным название следующего года и начало рассказа этого (1197) года.

---

-107-

        Приведенного достаточно, чтобы заключить, что с 1193 г. между составом известной Лаврентьевской летописи и Владимирского свода 1212 г. обнаруживается значительная разница, которая, как будет показано дальше, может быть объяснена известными политическими мотивами редактора 1212 г. Это именно обстоятельство дает нам право выставить то предположение, что предшествующий Владимир­скому своду 1212 г. этап владимирского летописания кончался на 1193 г.
        К подобного же рода ориентировочному выводу мы можем прийти еще другим исследовательским приемом. ⁵⁶⁾ Просматривая состав известий Лаврентьевской или Радзивилловской летописей на протя­жении от самого начала их повествования и до начала XIII в., мы обнаруживаем, что вслед за «Повестью временных лет» здесь чита­ются известия какого-то южнорусского летописца, и нить этих известий идет сначала непрерывно, затем сплетается с известиями, касающимися северо-восточной Руси, затем почти прерывается, ус­тупая с 1157 г. непрерывной уже нити северо-восточных известий и совершенно обрывается на 1175 г. Затем, после перерыва в 10 лет, мы находим три южнорусских известия, из которых первое (под 1185 г.) излагает большой поход южнорусских князей на половцев, явно приписанное к законченному изложению этого года, в котором после описания пожара во Владимире и значительного по размерам по этому поводу поучения поставлено «аминь»; второе южнорусское известие (под 1186 г.), приписанное после сообщения о рождении у Всеволода Юрьевича сына Константина, излагает поход Игоря на половцев, известный по «Слову о полку Игореве»; наконец, третье известие (под 1188 г.) сообщало кратко о смерти Владимира Глебо­вича, князя Переяславля Южного. После этого мы находим вновь значительный перерыв в южнорусских известиях (до 1199 и 1200 гг.). Правда, между 1188 и 1199 гг. имеются известия о южно-русских делах, но все они, как это ясно из содержания, записаны в г. Владимире и имели непосредственную связь с политическими планами и делами Всеволода Владимирского.
        Если мы теперь предположим, что владимирские летописатели, желая пополнить свои северо-восточные записи известиями южно­русскими, обращались для того к южнорусским летописным источникам, те перерывы в этих южнорусских известиях, сначала на протяжении 10 лет, а потом 11 лет, могут дать нам повод думать, что привлечение южнорусских материалов происходило не в один прием: первый южнорусский источник был использован до 1175 г., второй дал всего три записи -1185, 1186 и 1188 гг., и, наконец, третий пополнил своими известиями изложение самого конца XII и начала XIII вв. Мы не будем сейчас останавливаться на характере использования всех этих южнорусских источников в руках влади­мирских летописателей, который своим разнообразием также ведет к заключению о трех моментах работы над южнорусскими материалами, а пока обратим внимание, что в тексте Лаврентьевской летописи, как и в тексте Владимирского свода 1212 г., усвоившего этот древнейший текст, мы встречаем дублировку южно-русских

---

-108-

известий как след пользования по крайней мере двумя источниками излагавшими в общем один и тот же состав известий. Так под 1110 и 1111 гг. сообщается об одном и том же походе союзных князей на половцев; под 1115 и 1116 гг. сообщается об одной и той же смерти Олега Святославовича; под 1138 г. Ярополк два раза мирится со Все­володом Ольговичем; под 1152 г. Владимирке Галицкий два раза убегает в Перемышль от венгров и два раза просит о заключении мира; под 1168 г. (в конце) и 1169 г. (в начале) два раза сообщено, что Мстислав Андреевич посадил в Киеве дядю Глеба; наконец, под 1169 и 1171 гг. по-разному рассказано об одном и том же походе Михалки на половцев.
        Оказывается, что метод извлечения южнорусских известий из со­става летописного текста как Владимирского свода 1212 г., так и предшествующего ему свода, сохраненного Лаврентьевскою лето­писью, не только подтверждает существование свода, предшествую­щего Владимирскому своду 1212 г., но и указывает, что этот пред­шествующий свод был вторым этапом владимирского летописания. Судя по составу южнорусских известий, первый этап должен быть определен как один из ближайших годов к 1175 г., т. к. на 1175 г. первый раз обрывается нить южнорусских известий; второй этап нужно отнести к одному из ближайших годов к 1188 г.
        Итак, определив, пока ориентировочно, три момента летописной работы г. Владимира (около 1175 г.; около 1188 г. и Владимирский свод 1212 г.), нам следует временно отвлечься от двух последних, чтобы заняться изучением состава и точным определением времени появления первого летописного свода г. Владимира, после чего мы вернемся к их изучению.

^ § 2. ПЕРВЫЙ ВЛАДИМИРСКИЙ СВОД 1177 г. ЕГО КОНСТРУКЦИЯ «РУССКОЙ ИСТОРИИ». ЕГО ИСТОЧНИКИ

        Чтобы вполне отчетливо выяснить время и место составления первого летописного свода Ростово-Суздальского края и вскрыть за­ложенную в подборе и расположении известий его политическую ус­тановку, нам нужно теперь выделить из южнорусских известий Лаврентьевского текста известия северо-восточные, начиная от 1111 г. (после «Повести временных лет») и до 1175 г. Эти северо-восточные известия начинаются с 1120 г. (поход Юрия Долгорукова на болгар) и первоначально весьма немногочисленны (1135, 1138 и нек. другие). Они тонут в основном повествовании, излагающем из года в год события южной Руси. Но уже под 1149 г. (и не однажды), затем под 1150, 1151 и 1152 гг. мы встречаем в изложении событий южно­русских вставные эпизоды, связанные с князем Андреем Боголюбским и имеющие целью выставить его военные доблести. Впле­тение этих припоминаний о подвигах Андрея на юге в ткань южно­русского повествования сделано с большим литературным уменьем, если не талантом. С 1157 г. мы находим как бы начальное известие, открывающее собою длинный ряд их, касающихся деятельности Андрея Боголюбского и Ростово-Суздальском крае. Манера записей,

---

-109-

их систематичность и подробность дают нам право думать, что с 1158 г. во Владимире-на-Клязьме начинают вести непрерывные записи, давшие материал для нашего летописного свода.
        То обстоятельство, что владимирский сводчик, пожелавший свои ростово-суздальские летописные записи (т. е. записи времени Юрия и владимирский Летописец, начинавшийся с 1158 г.) вставить в общую историю Русской земли, привлек для этого южный источник, кончавший свое изложение на 1175 г., дает нам право думать, что и составление первого Владимирского свода было задумано едва ли не в том же 1175 г. Конечно, смерть Андрея и разыгравшаяся затем борьба за его наследство задержали окончание работы по состав­лению летописного свода, так что появление его нужно отнести к 1177 г., когда Всеволод крепко взял в свои руки и все наследство Андрея и все его политические планы. Обращаясь к материалу тек­ста Лаврентьевской летописи, видим подтверждение такому предпо­ложению. Сводчик, закончив под 1175 г. использование своего южнорусского источника, под тем же годом дал особую повесть об убийстве Андрея (с особым заглавием), а под 1176 и 1177 гг. поместил большой и весьма подробный рассказ, разбив его на два года, о борьбе Ростиславичей с Юрьевичами за наследство Андрея. Что все эти три части (рассказ об убийстве Андрея и повествование о событиях 1176 и 1177 гг.) написаны одновременно и не ранее 1177 г., видим из того, что в рассказе 1175 г. об убийстве Андрея, в молитвенном обращении к нему, автор рассказа просит молиться о «князе нашем и господине Всеволоде», брате убитого Андрея. Князем и господином для летописания Всеволод сделался в 1177 г.
        Находим еще одно подтверждение тому, что первый Влади­мирский свод оканчивал свое изложение 1177 г. Лаврентьевская летопись сохранила нам этот первый Владимирский свод в составе последующего Владимирского свода, появившегося раньше 1212 г. В изложении событий 1177 г. в Лаврентьевской летописи конец изло­жения опущен. Как известно, изложение 1177 г. заканчивается описанием торжества Всеволода над соперниками за Андреево на­следство, сопровождавшегося арестом их всех и приведением во Владимир. Здесь граждане стали требовать у Всеволода или казни или ослепления этих пленных князей, предлагая сделать это с их, граждан, участием. Когда Всеволод ограничился заключением плен­ных князей в «поруб» в расчете, «абы утишился мятежь», владимирцы пришли на княжий двор с оружием в руках и якобы против разрешения Всеволода ослепили пленных. Последующий владимир­ский сводчик, как это ясно из текста Лаврентьевской летописи, не счел нужным воспроизвести сцену ослепления и оборвал рассказ на том моменте, когда толпа врывается на княжий двор и заявляет тре­бование об ослеплении: «Князю же Всеволоду печалну бывшю, не могшю удержати людий множьства их ради клича...». Любопытно, что последующий сводчик, работавший после 1212 г., т. е. после смерти Всеволода, пользуясь, конечно, тем, что к этому времени подробности печальных событий 1177 г. были давно забыты, и желая снять с памяти Всеволода это тягостное его преступление, пошел в

---

-110-

обработке текста и дальше и смелее: теперь владимирцы врываются с оружием в руках на княжий двор, но восклицают только: «чего их додержати!». После этих слов сводчик прибавил только: «и пустиша ею из земли». ⁵⁷⁾
        Итак, думаем, что Андрей Боголюбский в последние годы своей жизни задумал составить летописный свод, но смерть остановила это предприятие. Однако ненадолго. Когда Всеволод овладел и прочно укрепился на владимирском столе как единый обладатель всего Ростово-Суздальского края, он возобновил эту работу. Значит, была какая-то причина того, что первый Владимирский летописный свод так упорно искал своего осуществления.
        Думаю, что мы можем уловить эту причину, если войдем в рас­смотрение состава этого свода и той политической мысли, которая легко видна в этом составе.
        Чтобы лучше войти в рассмотрение состава летописного свода 1177 г., нам надлежит предварительно выяснить себе, что это за южнорусский источник, кончавший свое изложение на 1177 г., ко­торый был положен сводчиком в основу своего построения. А. А. Шахматов давно уже указал, что из дублировки южнорусских известий, получившейся в тексте Лаврентьевской летописи, можно думать, что южнорусский источник привлекался как сводчиком 1177 г., так и последующим сводчиком, работу которого мы пока ус­ловно определим 1193 г. Оба эти южнорусских источника, в извест­ной части весьма близкие друг к другу по составу своих известий, были Летописцами Переяславля Русского или Южного. Это вытека­ет из анализа рассказа о походе Михалки на половцев, который теперь читается, в разном изложении, под 1169 и 1171 гг. Под 1169 г., где описание дано более обстоятельное, сказано, что Михалко отправился в поход «и снимь переяславець 100, а берендеев пол­торы тысячи», а затем не однажды об участниках этого похода го­ворится «наши» («Наши же слышавше думаша»; «наши же... крепляхуся»; и др.), причем один раз, как бы для того, чтобы у нас не оставалось никакого сомнения в том, кто это «наши», читаем: «переяславци же дерзи суще, поехаша наперед». И в рассказе под 1171 г., где действуют, конечно, те же участники, опять читаем: «наши... инех избиша, а другыя извязаша».
        Дальнейшее изучение этих двух изложений похода Михалки на половцев не оставляет сомнения в том, что один из этих переяс­лавских Летописцев был летописец епископский, а другой - княжеский: в самом деле, под 1169 г. победа Михалки приписана церкви Десятинной богородицы и истолкована как чудо; а под 1171г. победа объяснена молитвой за Михалку его отца и деда, как и мужеством участников. Можно уверенно говорить, что владимирский сводчик 1177 г. привлек к своей работе Летописец Переяславля Русского епископский, потому что не однажды в повествованиях о южно­русских делах в составе свода 1177 г. находим подчеркивание участия в этих делах переяславского епископа, хотя бы под­черкивание это ничего не привносило существенного в изложение хода событий. Владимирский сводчик 1193 г. по своему южнорусско-

---

-110-

му источнику, т. е. по княжескому Летописцу Переяславля Русского только перепроверил работу сводчика 1177 г. и пополнил ее тем, что повторил, как мы теперь видим, известия, уже имевшиеся в своде 1177 г. из епископского Летописца, но читавшиеся там под другими годами. Думаю, что это именно и вводило сводчика 1193 г. ошибки, т. е. в княжеском Летописце Переяславля Русского хро­нологическая сеть событий почему-то не совпадала с хронологичес­кой сетью епископского переяславского Летописца. В самом деле, поход князей на половцев записан теперь в Лаврентьевской летописи и под 1110 и под 1111 годом; смерть Олега Святославича и под 1115 и под 1116 годами; посажение Глеба в Киеве Мстиславом на стол и под 1163 и под 1169 годами; поход Михалки на половцев, как мы только что говорили, и под 1169 и под 1171 гг. Что ошибался в датировке не епископский летописец, а княжеский - видно из того, что поход Михалки на половцев был в действительности в 1169 г., т. е. сразу после вступления Глеба на Киевский стол, а под 1169 г. рассказ о походе Михалки взят явно из епископского Летописца Пе­реяславля Русского.
        В этом нас еще больше подкрепляет то, что все три южнорусских известия, взятые сводчиком 1193 г. в дополнительную к своду 1177 г. часть своего труда, все эти три известия также ошибочно датирова­ны: поход союзных князей на половцев, бывший в действительности в 1184 г., отнесен к 1185 г.; Игорев поход, воспетый в «Слове о полку Игореве», бывший в 1185 г., оказывается под 1186 г.; смерть пере­яславского Владимира Глебовича, случившаяся в 1187 г., помещена под 1188 г.
        Что владимирский сводчик 1193 г, брал свои южнорусские известия из Летописца Переяславля Русского княжеского, а не епископского, - можно доказать вполне убедительно. Летописец княжеский Переяславля Русского был взят в качестве одного из до­полнительных источников при составлении того Киевского свода 1200 г., который теперь составляет первую часть Ипатьевской летописи. ⁵⁸⁾ Извлекая отсюда заимствования из этого княжеского переяславского Летописца и сопоставляя их с отражением этого же княжеского переяславского Летописца в своде 1193 г. (т. е. в тексте Лаврентьевской летописи), мы получаем довольно отчетливое пред­ставление об этом летописном памятнике, прямо до нас не сохранившемся. Выделить из состава Киевского свода 1200 г. (Ипать­евской летописи) заимствования его из княжеского Летописца Пе­реяславля Русского помогает, как надежный критерий, та особая черта этого Летописца, которая, несомненно, отражала в себе личность самого князя Владимира, бывшего, как видно, не только редактором, но и информатором своего летописного предприятия. Князь этот вступил на стол Переяславля Русского в 1169 г. мальчиком 12-ти лет. Временно он, как можно догадываться, на­ходился под опекой дяди своего Михаила. С удалением Михаила на север в 1176 г., где Михаил борется за наследство Андрея и скоро умирает, Владимир Глебович правит в Переяславле уже самостоятельно по самой своей смерти в 1187 г. Рано потеряв отца, сидя в

---

-112-

Переяславле без всякой поддержки со стороны киевского князя, на­ходясь в постоянной вражде с черниговскими князьями, наконец, бу­дучи князем в то время уже сильно разоренного половецкими набе­гами и немноголюдного княжества, Владимир Глебович за всю свою недолгую самостоятельную жизнь опирался на крепкую руку своего дяди, владимиро-суздальского Всеволода, который считал Владимир представителем и охранителем своих интересов на юге. Как князь пограничного со степью княжества, Владимир Глебович думал и за­ботился только о защите своей земли от половцев, об обороне южной своей границы. Его Летописец, использованный и киевским сводчиком 1200 г., и владимирским сводчиком 1193 г., главным своим содержанием имел изложение военных действий против степи, в которых личным подвигом самого князя Владимира отводилось весьма большое (и преувеличенное) место. Упоминания подвигов Владимира Глебовича в военных предприятиях против степи - это и есть тот критерий, по которому мы определяем заимствования из Летописца Переяславля Русского как в составе Киевского свода 1200 г., так и в составе Владимирского свода 1193 г. Как можно уве­ренно думать, Летописец Владимира Глебовича оканчивался описанием его смерти: это - последнее известие из южнорусского источника Владимирского свода 1193 г., приведенное в виде краткой записи, и это же известие - последнее, взятое из Летописца Пере­яславля Русского в Киевский свод 1200 г. и приведенное здесь в пол­ной записи.
        Если, собрав все наши наблюдения над епископским Летописцем Переяславля Русского, весьма обильно использованным владимир­ским сводчиком 1177 г. от начала «Повести временных лет» до 1157 г. и менее внимательно с 1157 г. до 1175 г., мы сравним этот памятник летописания с княжеским Летописцем того же Переяслав­ля, в общем весьма скромно использованным владимирским сводчиком 1193 г., но хорошо представленным в Киевском своде 1200 г., то оказалось бы, что оба эти памятника весьма значительно разнились между собою в своем начале и в окончании, но в составе своих известий после текста «Повести временных лет» и до 1169 г., т. е. серединою своего повествования, они были друг другу близки, причем здесь княжеский Летописец едва ли не следовал за епископским, его сокращая, почему владимирский сводчик 1193 г. при сличении изложения епископского Летописца (в составе свода 1177 г.) с изложением княжеского Летописца, бывшим вспомога­тельным источником в руках сводчика 1193 г., - не нашел ничего прибавить из этого своего источника, а ошибаясь, т. е. дублируя известия, передавал их почти как тождественные известия епископ­ского летописца.
        Чем же различались эти два переяславских Летописца в своем начале? В начале княжеского Летописца читалась «Повесть времен­ных лет» в так называемой редакции 1118 г., тогда как епископский Летописец давал «Повесть временных лет» в редакции Сильвестра 1116 г. ⁵⁹⁾ Сильвестр, как мы уже говорили, в 1119 г. был назначен епископом в Переяславль Русский, где он, как можно бы было до-

---

-113-

казать и создал епископский Летописец этого княжества, положив в его начало свою редакцию «Повести временных лет». Работу летописания позднее в Переяславле продолжали преемники Сильвестра, сохраняя, конечно, сильвестровскую основу, по крайней мере до 1175 г.
        Что же касается разницы изложения этих двух Летописцев Переяславля в пределах от 1169 г. и до 1175 г. (этим годом кончался епископский Летописец Переяславля, использованный в своде 1177 г.), то по различию повествования их об одном и том же походе Михалки на половцев, теперь читаемому в Лаврентьевской летописи иод 1169 и 1171 г., можно думать, что княжеский Летописец уже независимо и оригинально излагал события этих 1169 - 1175 годов, т. е. время первых лет деятельности Владимира Глебовича.
        Но как же могло случиться, что при такой конструкции княже­ского Летописца Переяславля Русского и при такой его близости к составу епископского летописца, которому он следовал в изложении от начала XII в. и до вступления на престол Переяславля Владимира Глебовича, хронологическая сеть этого княжеского Летописца не совпадала с хронологическою сетью епископского Летописца? ⁶⁰⁾ Вы­сказываюсь в том смысле, что княжеский Летописец Русского Пере­яславля не давал читателю той формы погодного изложения со­бытий, какую давал епископский Летописец и которая была обыч­ным, но все же не непременным приемом летописания. Думая, что датируя только некоторые события, княжеский Летописец от них вел далее счет годов до следующего датированного события, что и приводило читателя к ошибочным подсчетам: сначала на один год, затем уже на два года (1169-1171), а в конце опять на один год (смерть князя 1187 - 1188 гг.).
        Почему же при Андрее Боголюбском, а позднее при Всеволоде владимирское летописание, желая в той или иной мере пополнить свои записи известиями по истории «Русской земли», обращалось за подобного рода источниками в Русский Переяславль? Объяснение этому лежит в том отношении владимирских князей к Русскому Переяславлю, которое установилось с момента подчинения в 1169 г. Киева воле Андрея владимиро-суздальского. По его прямому прика­зу в Переяславль южный был посажен Владимир Глебович, после смерти которого (с 1187 г.) делами Переяславля, как своими владимирскими, продолжает распоряжаться Всеволод, посылая, например, туда в 1198 г. какого-то Павла на епископство, так что князь Ярослав Мстиславович, сидевший в Переяславле после Владимира Глебовича, видимо безусловно подчиняется Всеволоду. После смерти Ярослава Мстиславовича Всеволод уже держит Пере­яславль Русский своим сыном Ярославом, посланным на юг из Переяславля Суздальского в 1201 г., и женит этого сына в 1206 г. на половчанке Юрьевне Кончаковича, желая тем, конечно, обезопасить Переяславль южный, как пограничье, от половецких нападений. Однако Ярославу удалось прокняжить в Переяславле Русском только 7 лет, т. к. он был прогнан из «Русской земли» на север враждебною Всеволоду коалицией южных князей во главе с киевским Всеволо-

---

-114-

дом Чермным, и уже после смерти Всеволода владимиро-суздальского его сыну Юрию в 1213 г. удается послать на стол Переяславля Южного брата Владимира, который женится на Глебовне Черниговской, как знак забвения пережитым осложнением владимиро-суздальских князей с Черниговским домом из-за обладания Переяславлем. В 1215 г. этот Владимир Всеволодович после поражения попадает в половецкий плен, откуда возвращается только в 1218 г. За эти годы Переяславль Русский уходит, правда, из рук князя Юрия владимиро-суздальского, но в 1227 г. Юрий уже вновь посылает туда на княжение своего племянника Всеволода Константиновича, сменив его в 1228 г. своим братом Святославом. На этом наши све­дения об отношениях владимирских князей к Русскому Переяславлю обрываются, но имеем основания думать, что связь эта не оборва­лась. Так, в 1230 г. (по Лаврентьевской), когда в Киев ездил для поставления на ростовскую кафедру Кирилл, бывший до того игуме­ном Рождественского монастыря во Владимире, то он, конечно, вы­полняя какое-то дипломатическое поручение владимирского велико­го князя Юрия, был со своими спутниками, сверх Киева, еще и в Русском Переяславле.
        Конечно, эти отношения владимиро-суздальских князей к Русско­му Переяславлю - только часть более обширного поля борьбы этих князей за господство на киевском юге и за первенство среди всех русских княжеств. Но указанного нам сейчас достаточно, чтобы понять, почему именно из Русского Переяславля привлекались летописные материалы по истории киевского юга владимиро-суздальским летописанием. Рассматривая Русский Переяславль как свою отчину свою долю в «Русской земле», владимиро-суздальские князья проще и, скорее всего, прямым распоряжением могли оттуда получить нужные им летописные источники. Если в 1175 г. таким источником оказался епископский Летописец, а в 1193 г. - княжеский, то, дума­ется, это объясняется тем, что в 1175 г. в Переяславле Русском княже­ского Летописца еще не было, так как после этого года, видимо, прек­ращается летописание при епископской кафедре.
        Но не только тем, что владимиро-суздальские князья легче всего могли из Русского Переяславля получать потребные им летописцы, было обусловлено привлечение владимирским летописанием в состав своих сводов Летописцев Русского Переяславля. Княжество это было в своей истории вследствие особых данных весьма тесно связано с историей Киевского княжества. Начиная со Мстислава, сына Мономаха, киевские князья этой ветви русского княжеского дома стара­ются держать свою основную наследственную власть - Русский Пе­реяславль - тем членом семьи, которому по смерти киевского князя (старшего в этой ветви) переходил бы Киевский стол. Позднее, в начале XIII в., эту же линию в отношении Переяславля как преддверия Киева проводят черниговские Ольговичи, хотя, как известно, Переяславское княжество никогда не было наследственною землей. Объяснение всему этому мы найдем в рассмотрении той второй, внешне-политической связи, которая была издавна у Киева с Переяславлем Русским.

---

-115-

        Княжества Киевское и Переяславское выходили своею южною границею в степь. Забота об обороне степной географически неукрепленной границы, а следовательно, и забота о половецких отношениях - не могла не связывать руководителей этих княжеств. Старинные, идущие еще от времен Ярославичей, традиции двигали киевского князя как внешне-политическую главу всех русских княжеств и в сношениях с Византией, и в сношениях со степняками. Можно из летописей привести ряд неопровержимых данных, что половцы всегда считали киевского князя ответственным руководителем внешней политики «Русской земли» и только с ним заключали договоры о взаимных отношениях Русской и Половецкой земли. Между тем киевский князь давно уже утратил фактически такую власть. Он мог руководить военною обороною только своих киевских границ, а в делах общего фронта против степи (и в смысле обороны, и в смысле наступления) всегда должен был искать связи и единства действий у других князей, и прежде всего у князя Рус­ского Переяславля, княжество которого составляло главный оплот против степи по левобережью.
        Совокупность этих двух основных линий в истории Русского Пе­реяславля, связывавших его историю самым тесным и деловым обра­зом с историей Киевского княжества, не могла не отразиться в летописании Русского Переяславля. Действительно, летописание это, особенно поры епископского Летописца, в своем историческом охвате вовсе не было замкнутым летописцем своей волости, а по хо­ду дел и событий Летописцем киево-переяславским, т. е. изла­гавшим сверх своих переяславских дел также и главные факты истории «Русской земли».
        Андрей Боголюбский, овладев в 1169 г. Киевом и распоряжаясь затем судьбами Русского Переяславля, не только мог взять из Киева нужные ему летописные материалы, но, несомненно, многие из них взял, т. к. овладение Киевом в 1169 г. сопровождалось увозом на се­вер не только драгоценностей, но и книг. И не случайно, что позднее, начиная с XIII в., на севере отыскиваются такие древние памятники киевской литературы XI - начала XII в., как «Житие Антония», «Повесть временных лет» Нестора, а позже и все главные памятники южной Руси мы получаем через Ростовскую традицию (Русская Правда, Ипатьевская летопись и др.). Но киевское летописание ни в коей мере не могло удовлетворить владимирских сводчиков конца XII - начала XIII в. как источник для пополнения владимирских летописных материалов. Это киевское летописание в своей основе, как мы уже знаем, дошло до нас в первой части Ипатьевской летописи, и характер этого памятника в отношении владимиро-суздальских деятелей совершенно ясен. Домогания Юрия Долгорукого на Киев, а затем политика Андрея Юрьевича на киевском юге - не вызывали в своем изложении под пером киевских летописателей симпатий или сочувствия у читателя киевских летописей, не говоря уже о более ранних эпизодах борьбы за Киев, в которых весьма часто можно видеть открыто-враждебное отношение летописателя к тому иному представителю дома Мономаха. Если мы начнем

---

-116-

сравнивать изложение киевских событий Ипатьевской летописи, где в основе, как уже было сказано, лежит последовательно ведшийся киевский княжеский Летописец, с изложением тех же событий в Лаврентьевской летописи, где в основе, как мы теперь знаем, лежит епископский Летописец Переяславля Русского, то по целому ряду эпизодов и характеристик оба эти памятника весьма решительно разойдутся между собой. И удивительно, что многие историки Киевского государства, не углубляясь в изучение летописных тек­стов, полагали, что Лаврентьевская летопись дает нам лишь сокра­щение Ипатьевского повествования. ⁶¹⁾ Таким утверждением, вовсе не подтверждаемым текстами, они, конечно, только обессиливали себя в количестве возможных для их изысканий источников по истории Киевского государства. Приведем лишь один пример, но вполне до­статочный для иллюстрации той нашей мысли, что Летописец Рус­ского Переяславля в своем изложении южнорусских событий был вполне приемлем для владимирского летописания в противополож­ность киевскому Летописцу, поскольку в Переяславле уже давно чувствовали руку владимирских князей. Теперь в Лаврентьевской летописи под 1157 г. читаем: «Того же лета преставися благоверный князь Гюрьи Володимеровичь в Кыеве, месяца мая в 15 день; и положиша и в церкви у Спаса святаго на Берестовемь». Так, значит, излагал смерть и погребение Юрия епископский Летописец Переяс­лавля Русского. Об этой же смерти и погребении гораздо слово­охотливее повествует киевский Летописец (т. е. теперь Ипатьевская летопись), но, во-первых, подробности этих фактов, как мы сейчас увидим, были едва ли приятны владимиро-суздальским читателям, а, во-вторых, известие о смерти Юрия не было в киевском Летописце предметом специальной летописной статьи или записи, а о ней со­общалось мимоходом, как о счастливом эпизоде развертывания во­енных замыслов Изяслава Давидовича по овладению Киевом: «Изяславу же хотящю пойти ко Киеву и в тъ день приехаша к Изяславу Кияне, рекуче: поеди, княже, Киеву: Гюрги ти оумерл». Мы не ста­нем приводить здесь слез радости Изяслава по этому поводу, а перейдем к описанию смерти Юрия и последовавших за нею событий, на которых киевлянин-летописатель остановился с особой любовью: «пив бо Гюрги в осменика оу Петрила, в тъ день на ночь разболеся, и бысть болести его пять дний, и преставися... майя в 15 в среду на ночь, а заоутра в четверг положиша оу манастыри святаго Спаса. И много зла сотворися в тъ день: разграбиша двор его Крас­ный, и другыи двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам раем, и Васильков двор, сына его, разграбиша в городе: избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче». Нарисованная картина поминок киевлян по Юрию лучше всего другого разъясняет нам лаконичность записи епископского Летописца Переяславля Рус­ского, который, очевидно, ничего хорошего об отношении киевлян к умершему Юрию сказать не имел, а худого сказать не мог, а может быть, и не хотел.
        Изложенное позволяет нам отчетливо представить себе, что владимирское летописание, привлекая для составления свода 1177 г-

---

-117-

епископский Летописец Переяславля Русского, получало в нем летописное изложение, вполне отвечающее интересам владимирского князя, как в смысле благожелательного отношения повествования к дому Мономаха и князьям Ростово-Суздальского края, так и в смысле его достаточной широты по охвату южнорусских событий для той особой политической задачи, которая ставилась для первого летописного свода города Владимира.
        Теперь после рассмотрения тех двух южнорусских источников, которые привлекались для владимирских сводов в 1177 и 1193 гг., мы можем вернуться к тому вопросу, который уже у нас возникал выше: какая политическая мысль была заложена во Владимирском своде 1177 г. и что именно побуждало Андрея Боголюбского, а после его смерти - его преемника Всеволода предпринять составление это­го свода, первого свода не только города Владимира, но и всего Ростово-Суздальского края?
        Рассмотрим, прежде всего, состав этого свода. Источники его нам теперь известны: это были летописные записи времени Юрия Долго­рукого по истории Ростово-Суздальского края; затем - владимир­ский Летописец времени Андрея Юрьевича, ⁶²⁾ начинавшийся с 1158 г.; наконец, два заключительных повествования, из которых одно (об убийстве Андрея) изложено под 1175 г. ⁶³⁾ с особым заголовком, а вто­рое разбито под рубриками 1176 - 1177 гг. Перу автора этих за­ключительных произведений, судя, конечно, только по литературной манере изложения, мы относим и те припоминания о военных подвигах Андрея Юрьевича на юге при жизни еще Юрия, которые вплетены под 1149, 1150 и 1151 и 1152 гг. в повествование о южно­русских делах и событиях этих годов. ⁶⁴⁾ К этим ростово-суздальским и владимирским материалам составитель свода 1177 г. привлек еще епископский Летописец Переяславля Русского, доводивший свое изложение южнорусских событий до 1175 г. включительно.
        В основу, так сказать, первой части своего труда владимирский сводчик 1177 г. положил свой южный источник: из него он дал едва ли не весь в основе текст от начала «Повести временных лет» до 1158 г., начав изложение «Поучением» Мономаха, затем текстом «Повести временных лет» сильвестровской редакции и, наконец, текстом собственно епископского Летописца Переяславля Русского. В эту часть своего труда сводчик 1177 г. включил из других своих материалов: записи ростово-суздальские времени Юрия Долгорукого и припоминания о военных подвигах Андрея Юрьевича на юге.
        Окончив под 1157 г. изложение основного своего повествования из епископского Летописца Переяславля Русского, т. е. выписав под этим годом уже известное нам краткое сообщение о смерти и погре­бении Юрия в Киеве, сводчик под этим же годом дал последнюю из Ростово-суздальских записей времени Юрия, сообщавшую о вступ­лении в управление Ростово-Суздальским краем Андрея, а затем перешел, как уже к основному теперь материалу своего повествования, к тексту владимирского Летописца времени Андрея Боголюбского, как бы резко перенеся внимание читателя от южных событий к событиям северо-восточным.

---

-118-

        В этой, так сказать, второй части своего труда владимирский сводчик 1177 г. не совершенно упустил из внимания свой южный источник, но ограничивается лишь самыми краткими сообщениями извлекаемыми из его текста, чаще всего, конечно, о княжеской борь­бе за Киев, и ставит теперь эти сообщения на втором плане, т. е. вписывает их в свой труд после изложения известий своего владимирского Летописца, как бы ни были эти последние известия иногда незначительны по своему содержанию. Иногда владимирский сводчик просто опускает теперь нить рассказа о военных событиях, которые, очевидно, на его взгляд представляют иногда столь ничтож­ный интерес с его общей точки зрения на ход исторической жизни Русской земли, и тогда он вместо погодных, хотя бы кратких записей о междукняжеских делах юга, делает такое, например, сообщение: (под 1167) «Преставися благоверный князь Ростислав, сын Мстиславль, ида и Смолиньска Кыеву, княжи в Киеве девять лет, месяца марта в 21 день. И везоша и к Киеву». Так владимирский сводчик давал понять читателю, что этому последнему нет необ­ходимости знать какие-либо подробности княжения в Киеве Ростислава. Когда же сводчик 1177 г. изложил под 1168 г. поход со­юзных князей, посланных Андреем Боголюбским взять Киев, то после этого о дальнейших киевских делах он начинает говорить как о делах, подлежащих ведению и власти владимиро-суздальского кня­зя Андрея: так, в 1169 г. Мстислав Андреевич, стоявший по распоряжению отца во главе похода на Киев, посадил на стол Киева своего дядю Глеба; после смерти этого Глеба (1172) Андрей посылает в Киев княжить Романа Ростиславовича. Теперь борьбу князей за Киев владимирский сводчик 1177 г. спешит изложить как непоко­рение этих князей владимиро-суздальскому князю, как нежелание их «ходить в воли его» (1174 г.). Даже, в изложении нашего сводчика, наиболее благоразумные южные князья, как бы отказыва­ясь от борьбы за Киев, посылают теперь к Андрею во Владимир, «просяще Роману Ростиславичю Кыева княжить» (1175 г.).
        Итак, политический центр жизни русских княжеств, руководя­щая роль, принадлежавшая от времени вещего Олега Киеву и киевскому князю, - теперь переходит во Владимир-на-Клязьме, в руки владимирского князя. В этом и есть главная политическая ус­тановка Владимирского свода 1177 г.
        Любопытная участь выпала на долю этой политической конст­рукции владимирского сводчика 1177 г. в последующие времена. Ее, конечно, безоговорочно усваивают владимирские и ростовское летописания XII и XIII вв.; она после гибели Киева и переезда митрополии из Киева на север ложится в основу общерусского летописания митрополичьей кафедры XV в.; она, конечно, перешла в общерусское великокняжеское летописание Москвы XV и XVI вв. С удивлением видим, что схема эта была принята как основа ученого построения хода русской истории в трудах не только дворянских историков XVIII и первой половины XIX в., слепо следовавших за изложением поздних московских летописных сводов, но и в трудах буржуазных историков второй половины XIX и начала XX в. Клю-

---

-119-

чевский, как известно, формулировал эту политическую мысль Владимирского сводчика 1177 г., как будто итог своих научных разысканий в положении, что Андрей Боголюбский оторвал великокняжеское достоинство от золотого стола Киевского и перенес его во Владимир-на-Клязьме. Однако, как для времени своего появления, так и для последующих времен, построение владимирского политика и летописателя грешило самым решительным искажением фактов, понятным и простительным для сводчика 1177 г., закрывавшего гла­за ввиду страстной борьбы за эту идею, на многие факты, его идее противоречащие, но совершенно непонятным и непростительным для историков, без изучения фактов прошлого, без критики летописных текстов пошедших за этим построением конца XII в.
        Кроме этой основной политической установки, затрагивавшей больной тогда вопрос о правах на первенство среди феодальных русских княжеств второй половины XII в., больной потому, что слабость Киева была очевидна, владимирский сводчик 1177 г. проводил в своей работе еще свою местную политическую мысль, касающуюся отношений городов между собою в Ростово-Суздальском крае, выдвигая права города Владимира на первенство во всем Ростово-Суздальском крае, на значение его как столицы единого княжества. Сводчик 1177 г., конечно, владимирец, лицо, весьма близко разде­ляющее все политические планы Андрея Боголюбского и его пре­емника Всеволода, в событиях борьбы за наследство Андрея (где победителем оказался кандидат на владимирский стол, выдвинутый владимирцами, против кандидатов, выставлявшихся городом Росто­вом и всем боярством края) видел обоснование прав Владимира на окончательное уже теперь укрепление за ним значения столицы все­го Ростово-Суздальского княжества. Конечно, Ростов и Суздаль - города «давние» против молодого Владимира, но напрасно на этом только основании они «творяшется старейшими»: теперь победили «новии людье», «мезинии володимерьскии», за которыми - воля князя. Автора особенно возмущает попытка Ростова вернуть себе, в пору открывшейся борьбы за наследство Андрея, право распоряжать­ся судьбами всего края, т. е. самым грубым образом порвать со вре­менами Андрея, перенесшего значение столицы края на Владимир. В связи с этим настроением сводчика 1177 г. надо толковать, конеч­но, описание «ограбления» в начале 1176 г. главной владимирской Церкви, когда вече Ростова и Суздаля, как и все бояре края, говорит: «Како нам любо, тако же створим: „Володимерь есть пригород нашь!"».
        Несомненно, что спор городов за первенство в Ростово-Суздаль­ском крае, так глубоко отразившийся на повествовании сводчика 1177 г., повел за собою и явное нежелание последнего использовать в полной мере все те исторические записки, которыми он располагал по истории Ростово-Суздальского края времени до объявления Владимира новой столицею края. Сводчик 1177 г., как мы говорили, имел в числе своих источников летописные записи по истории Рос­тово-Суздальского края времени Юрия Долгорукого. Из этого Источника он привлек столь незначительное число известий (под

---

-120-

1120, 1135, м. б. 1138 и др. годами), что на основании их нам трудно сказать, что это был за источник. Был ли это Летописец города Ростова и князя Юрия или же это были разрозненные и случайные записи, собранные нашим сводчиком? Но теперь, при внимательном изучении истории нашего летописания и уяснения взаимоотношений наших летописных сводов и их источников, мы можем решительно утверждать, что в Ростове при князе Юрии велся местный Ле­тописец, следивший за историей всего Ростово-Суздальского края. Этим Летописцем в полной мере мог располагать владимирский сводчик 1177 г., но он, как владимирец, воспользовался им лишь в незначительной степени, не желая увековечивать память о Ростове как былой столице всего края. Это можно утверждать потому, что этот ростовский Летописец времен Юрия не пропал после работы владимирского сводчика 1177 г. бесследно, а был позднее использо­ван в прямо до нас не дошедших владимирских сводах, влияние ко­торых на наше летописание начинает сказываться чрез те ростовские обработки общерусских митрополичьих и великокняжеских сводов XV в., которые выяснил нам А. А. Шахматов, что является замеча­тельным результатом точности его анализов сводов XV в. Приведем здесь два примера записей ростовского Летописца времен Юрия, ко­торые находим в ростовской обработке Московского свода 1479 г. (т. е. в Типографской летописи). Они подтвердят нам верность того положения, что ростовский Летописец времени Юрия действительно существовал, но что владимирский сводчик 1177 г. не пожелал использовать этот свой источник в полной мере, т. к., будучи почи­тателем владимирской политики Андрея Боголюбского, он не желал вводить читателей в подробности политического строя Ростово-Суздальского края времени Юрия. Под 1152 г. читаем в Типографской летописи запись, в такой форме нигде не излагающую деятельность князя Юрия как строителя церквей и городов: «Тогда же Георгий князь в Соуждале бе и отверъзл емоу Бог разумней очи на церковное здание, и многи церкви поставиша по Соуздальской стране: и цер­ковь Спаса в Соуздале, и святого Георгия в Володимери каменоу же, и Переяславль град перевед от Клещина, и заложи велик град, и церковь каменоу в нем доспе святаго Спаса, и исполни ю книгами и мощми святых дивно, и Георгиев град заложи, и в нем церковь доспе каменоу святаго мученика Георгиа». Вслед за нею, под тем же 1152 г., читаем сообщение, которое вводит нас в порядок политиче­ского управления Ростово-Суздальским краем за это время: «Того же лета приидоша болгаре по Волзе к Ярославлю, без вести, и остоупиша градок в лодиях: бе бо мал градок. И изнемогаху людие в граде гладом и жажею, и не бе лзе никомоу же изити из града и дасть весть ростовцем. Един же оуноша от людей ярославских нощию пришед из града, перебред рекоу, вборзе доеха Ростова и сказа им болгары пришедша. Ростовци же пришедша, победита болгары».
        Несомненно, что одною из ближайших задач по изучению нашего летописания должна явиться попытка восстановить если не все известия этого ростовского Летописца времени Юрия, то хотя бы все остатки его, сохраненные нам помимо и вопреки владимирского

---

-121-

чика 1177 г. Но такая задача задерживается, к сожалению, тем, что сих пор еще не опубликован Московский свод 1479 г., хотя он давно уже вовлечен А. А. Шахматовым в научный оборот, т. к., только располагая изданным текстом этого свода, мы можем легко следить в других летописных сводах его обработку ростовскими древними летописными источниками. ⁶⁵⁾
        Полагаю, что последним известием этого Юрьева Летописца было известие, которое теперь мы читаем в Лаврентьевской летописи под 1157 г.: «Того же лета Ростовци и Суздалци здумавши вси, пояша Аньдрея, сына его стареишаго и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали («месяца июня в 4» - добавляю из Летописца Переяславля Суздальского), занеже бе любим всеми за премногую его до­бродетель, юже имяше преже к Богу и ко всем сущим под ним: тем же и по смерти отца своего велику память створи: церкви украси и монастыри востави и церковь сконча, юже бе заложи преже отець его святаго Спаса камену». Об этой любви ростовцев и суздальцев к Андрею, ничего общего, конечно, не имевшей с его добродетелью, поговорим ниже. Запись сделана в первый год княжения Андрея и носит еще безоблачный ростовский характер.
        Нам остается теперь коснуться вопроса о том, что собою пред­ставляли летописные записи владимирские, или владимирский Ле­тописец, времени князя Андрея, видимо, полностью включенный владимирским сводчиком 1177 г. в свой труд. Изучение этого источника дает нам несколько наблюдений над политической жизнью Ростово-Суздальского края времени Андрея Боголюбского. Если мы в части текста Лаврентьевской летописи от 1158 г. до 1175 г. станем отбирать известия, которые без колебания можно отнести к составу этого владимирского Летописца времени Андрея, то у нас получится подбор известий, далеко не отражающий ни княжеской деятельности, ни личности Андрея Боголюбского. Прежде всего очевидно, что Летописец велся при главной церкви города Владимира: не только большинство известий связано с этой цер­ковью (постройка, роспись, похороны в ней членов княжеского до­ма), но главной иконе этой церкви приписываются победы Андрея и его сына Мстислава (1164 и 1172 гг.), как и изгнание из Владимира Феодорца. Подобного рода средневековый прием церковников свя­зывать те или иные популярные события со своею церковью можно проследить не только на русском или византийском, но и западно­европейском материале. Невольно затем бросается в глаза незначительное количество записей, при несомненно последовательно ведущемся записывании, причем почти совершенно отсутствуют записи о личных или семейных делах князя, как известно, весьма часто составляющие главную тему под пером других летописателей. Вот почему мы так мало знаем о сложных семейных отношениях в Доме Юрия Долгорукого с тех пор, как во главу этого дома вступил старший сын его Андрей. Из случайной обмолвки владимирского свода 1177 г. в повествовании под 1175 г. мы неожиданно узнаем, что вступление Андрея на Ростово-Суздальское княжение произошло против воли отца, что ростовцы и суздальцы присягали Юрию «на

---

-122-

меньших детех, на Михалце и на брате и, преступивше хрестное целованье, посадиша Андреа». Следовательно, та премногая доброде­тель Андрея, о которой говорит последняя запись ростовского Ле­тописца времени Юрия (Лаврентьевская летопись под 1157 г.), за которую «любили» ростовцы и суздальцы Андрея, заключалась в том, что Андрей согласился пойти против распоряжения отца и оставил без внимания нарушение присяги отцу со стороны ростовцев и суздальцев. Но эта обмолвка владимирского сводчика 1177 г. до­пущена почти чрез два года после смерти Андрея и неизвестно, решился бы сводчик сказать об этом при жизни князя. ⁶⁶⁾ Южнорус­ское летописание сохранило нам указание, что у Андрея с братьями и главными сотрудниками покойного Юрия были весьма серьезные отношения, выразившиеся уже в 1162 г. в том, что Андрей «братью свою погна: Мстислава и Василка и два Ростиславича, сыновца своя, и мужи отца своего передний». ⁶⁷⁾ В эту семейную распрю сейчас же вошла византийская дипломатия: император пригласил в том же 1162 г. Мстислава и Василка с их матерью к себе, в Империю, причем Василько получил от императора 4 города на Дунае, а Мстислав - волость Отскалана. Братья, направляясь в Византию на житье, взяли с собою еще «молодого» своего брата Всеволода, буду­щего первого великого князя Владимирского. Но все эти столкно­вения Андрея с братьями, мачехой и передними мужами отца, даже семейные дела самого Андрея и судьбы его детей - не составляют материала записей владимирского летописания и даже косвенно в этих записях не отражены. Летописатель, церковник главной церкви города Владимира, очевидно, далек от княжеского двора и явно избе­гает вдаваться в описание деятельности и личной жизни своего кня­зя. Чрез записи этого владимирского Летописца мы совершенно не знаем: когда и как была перенесена столица княжества во Владимир, где проживал сам князь, что делал сам, посылая в ответственные походы на Киев, Новгород и болгар своих сыновей, и др. Итак, при Андрее Боголюбском не было летописания в смысле княжеской за­боты о нем, а тем более руководства по его составлению. А это приводит к тому, что мы об Андрее с его смелыми и широкими пла­нами, проводимыми решительно и круто, знаем лишь по косвенным отражениям его деятельности в летописании современного ему юга и Новгорода, а конкретной обстановки его борьбы, достижений его жизни мы не имеем, хотя летописание за это время во Владимире ведется систематически из года в год. А ведь в лице этого князя мы несомненно имеем опережающего свое время и современников сме­лого и крутого деятеля, весьма рано оценившего и упадочность «Рус­ской земли», и растущую мощь Ростово-Суздальского края и решившего, порывая все традиции своего рода и всех русских феодальных княжеств, по-новому поставить соотношение сил и внутри Ростово-Суздальского края, и внутри русских княжеств, как и внешне-политические связи Русской земли.
        Если наше предположение о том, что рассказы об убийстве Андрея и о борьбе за его наследство нужно отнести к перу сводчика 1177 г., верно, то сводчик 1177 г. без колебаний может быть опре-

---

-123-

лен как церковник той же главной церкви города Владимира, как и летописатель. Повествования 1175, 1176 и 1177 гг. без всякой меры пересыпаны благочестивыми рассуждениями о том, что во всех перипетиях борьбы за наследство Андрея икона главной Владимирской церкви оказывает свою чудесную помощь, благодаря которой в кон­це концов побеждает Михалка и Всеволод.
        В рассказе об убийстве Андрея ⁶⁸⁾ мы находим упоминание в числе лиц, участвующих в похоронах князя, игумена этой главной Вла­димирской церкви Феодула. Полагаю, что под его руководством велись как записи, составившие материал владимирского Летописца времени Андрея, так и составление Владимирского свода 1177 г.
        Те политические тенденции, которые провел в своем труде владимирский сводчик 1177 г., совершенно соответствуют тем поли­тическим планам, над осуществлением которых трудился всю жизнь Андрей Боголюбский. Для Ростово-Суздальского края на смену Росто­ва выдвигался примат Владимира, свободного от старых традиций и от влияния местного боярства; для всей системы русских феодальных княжеств на смену Киева выдвигался примат того же Владимира как политического распорядительного центра. Такая перемена политиче­ской конструкции как внутри Ростово-Суздальского края, так и внутри феодальной системы русских княжеств не лежала в возможно­стях только сильной княжеской власти, потому что подобного рода перемещения политических центров края или всей страны не могли совершаться без согласия на то императорской власти Византии, кото­рая как главная власть русской церкви одна могла разрешить или не разрешить открытие новой епископии во вновь избранной князем столице и перемещать или не перемещать митрополию из Киева. Бы­стрый рост Ростово-Суздальского края в богатейшее и сильнейшее княжество наряду с упадком былого могущества и расцвета княжеств юга, «Русской земли», не мог вызвать особого сочувствия Византии или желания с ее стороны помочь владимирскому князю в осуществ­лении его планов. В деятельности Андрея Боголюбского Империя мог­ла опасаться его пренебрежения интересами Киева, вопросами оборо­ны южной границы, тогда как главная забота Византии заключалась в возможности вовлечения южнорусских княжеств в борьбу со степью для помощи и защиты византийских степных пограничий. Перемещение митрополии из Киева на север, конечно, совершенно разруша­ло в этом смысле все виды Византии, поскольку митрополит в Киеве являлся не только постоянным советчиком Империи по русским де­лам, но и весьма деятельным центром по созданию в нужный для Им­перии момент военной помощи русских княжеств. Византийский придворный историк начала XIII в. Никита Хониат, рассказывая о со­юзных походах русских князей в конце XII в. на половцев в помощь Империи, прямо называет киевского митрополита как организатора этих походов: русские князья показали свою готовность помочь Им­перии «частью по собственному побуждению, частью уступая моль­бам своего архипастыря». Вот почему все домогания Андрея о переме­щении или разделе митрополии, как ослабляющие позицию киевского митрополита, были отклонены императором. Выдвигая галицкого

---

-124-

князя как соперника князю владимиро-суздальскому в вопросе обла­дания Киевом Империя только в дроблении сил нового сильнейшего Ростово-Суздальского княжества в это время и в ближайшие годы видела свою основную задачу. Вот почему Империя следит и вмешивается в борьбу Андрея с братьями, приглашает последних к се­бе и не признает Владимир новою столицею княжества, т. е. не назна­чает туда епископа, считая по-старому весь Ростово-Суздальский край под управлением города Ростова, где и находится единый епископ всего княжества.
        Неудачи Андрея в сношениях с Византией не остановили подоб­ного рода домоганий со стороны Всеволода, и составление Владимир­ского свода 1177 г., этого исторического доказательства прав Влади­мира на звание столицы Ростово-Суздальского княжества и всех русских княжеств, является тому одним из свидетельств.
        Все дипломатические сношения русских княжеств с Империей проходили чрез киевского митрополита. Несомненно, что и Влади­мирский свод 1177 г. подвергся той же участи. Вот почему в его со­ставе теперь можно указать два места, которые ведут нас к руке киевского митрополита. В повествовании о якобы чудесном изгнании из Владимира «лжаго владыки Феодорца» (под 1169 г.) еще С. М. Соловьев усматривал необычное для летописных текстов со­держание. Действительно, оно скорее напоминает изложение след­ственного дела политического преступника, заслужившего от импе­ратора обычную в Византии, но необычную у нас страшную физиче­скую казнь, установленную и широко практиковавшуюся в Империи в отношении политических преступников. В записях владимирского Летописца времени Андрея, откуда мог быть взят этот рассказ о Феодорце владимирском сводчиком 1177 г., при известной нам сдер­жанности Летописца в изложении политических событий могло читаться только сообщение об изгнании Феодорца из Владимира, причем давалась точная дата этого события (8 мая). Дальнейшее же повествование о действиях над Феодорцем киевского митрополита в Киеве («повеле ему язык урезати, яко злодею и еретику, и руку пра­вую утяти, и очи ему выняти»), как и формулировка всех преступ­лений Феодорца - добавлены, как думается, по требованию митрополита, причем дано и пояснение: «Се же списахом, да не наскакают неции на святительский сан, но его же позоветь Бог». Под «Богом» разумеется согласие на назначении Феодорца епископом во Владимир со стороны киевского митрополита. Казнь Феодорца имела особо же стойкую, устрашающую форму и, конечно, была необ­ходима с точки зрения агента византийской власти надолго об этой казни заставить помнить русских политических деятелей.
        Думаю, что к митрополичьему же участию в просмотре ма­териала Владимирского свода 1177 г. можно отнести приписку в повествовании под 1164 г. о «ереси леонтианьской», где сообщалось, как эта ересь была изобличена за пределами Ростово-Суздальского княжества - в далекой Империи, пред лицом самого императора.
        Если вероятно наше предположение о том, что составление Владимирского свода 1177 г. было предпринято с целью приведения

---

-125-

исторического доказательства прав Владимира на звание столицы Ростово-Суздальского края и всех русских княжеств, то, как говорят факты политической жизни Руси последующих годов, домогания владимиро-суздальского князя и на этот раз остались безуспешны.

^ § 3. ВЛАДИМИРСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1193 г.

        Последующий этап владимирского летописания после свода 1177 г., как мы уже говорили выше, был летописный свод 1193 г. ⁶⁹⁾ Несомненно, сводчик 1193 г. в основу своего труда положил Владимирский свод 1177 г., продолжил его повествование до 1193 г, и привлек княжеский Летописец Переяславля Русского для попол­нения своих северных известий на пространстве 1177 - 1193 гг. известиями южнорусскими. Однако ближайшее изучение работы сводчика 1193 г. обнаруживает перед нами, что эта работа протекала более углубленно, чем мы это сейчас установили, почему нам нужно задержаться над рассмотрением этого вопроса.
        Прежде всего мы постараемся изучить в своде 1193 г. изложение известий 1178 - 1193 гг. за вычетом из них тех трех южнорусских повествований княжеского Летописца Переяславля Русского, кото­рые сводчик 1193 г., как мы уже указывали, занес в свой свод под 1185, 1186 и 1188 гг.
        Просматривая записи 1178 - 1193 гг., мы непременно обратим внимание на обилие среди них известий, имеющих точную датиров­ку, кроме простого приурочения к определенному году. Эти датированные известия количественно превышают известия не­датированные (19 и 15), причем датировка тянется на пространстве всех указанных лет без значительных перерывов. ^*) Отсюда мы без колебаний выводим, что владимирское летописание за 1178 - 1193 гг. велось без перерывов.
        Просматривая манеру и состав записей за 1178-1193 гг., вновь видим, что владимирское летописание ведется церковниками глав­ной владимирской церкви: известий, связанных с церковными де­лами и этою церковью, весьма много среди записей 1178-1193 гг. и они почти все датированы. Но этого мало: весьма многочисленны известия, связанные между собою, так сказать, единым литератур­ным приемом, который состоит в том, что после изложения того или иного факта автор переходит в роль церковного проповедника, снаб­жая изложение поучениями. С литературной точки зрения все эти поучения, всегда весьма отвлеченного содержания, не дающие поэтому историку точек опоры для уловления за этими поучениями каких-либо фактов или обстоятельств действительной жизни, - можно смело отнести к перу одного и того же писателя: настолько однообразны содержание, стиль и даже фразеология этих поучений.
        _________
        ^* 1178 г.- 1 дат. известие; 1179 г.- 1 дат. и 1 недатир.; под 1181 и 1182 гг. по 1 недатир.; 1183 г.- 1 дат.; 1184 - 1 недатир.; 1185 г. - оба датированы; 1186 г.- 1 Дат. и 2 недат.; 1187 г.- 2 дат. и 4 недат.; 1188 г.- 2 недатир. и 1 дат.; 1189 - 4 Дат. и 2 недатир.; 1190 г.- оба датированы; 1192 г. - 2 дат. и 1 недат.; 1193 г. - 1 дат.

---

-126-

        Итак, имеем основания полагать, что после составления летопис­ного свода 1177 г. летописание во Владимире продолжает оставаться в руках церковников главной владимирской церкви, ведется непре­рывно и на протяжении 1178-1193 гг. выполняется едва ли не одним и тем же лицом.
        Отмечаем близость летописания этой поры, в противоположность летописанию 1158 - 1175 гг., ко двору князя Всеволода. Она ус­матривается не только в обилии и точной датировке семейных со­бытий князя (рождение детей, их постриги и всажение на коня, их смерти, смерти членов княжеского дома), но и в некоторых подроб­ностях повествования о междукняжеских отношениях, в которых участвует князь Всеволод и по поводу которых раскрывались замыс­лы Всеволода, а также в решительном тоне изложения некоторых щекотливых случаев, как, например, в случае обвинения черни­говского епископа, выполнявшего дипломатическое поручение ря­занских князей ко Всеволоду, во лжи и перевете с указанием даже на желание Всеволода арестовать было этого оборотливого диплома­та, и др. Близость летописателя ко Всеволоду позволяет считать летописание княжеским, хотя летописатель и выполнял свою работу при главной церкви Владимира.
        В 1193 г. по какой-то, нам сейчас ближе неопределимой, причине было предпринято составление нового владимирского летописного свода, т. е. был просмотрен весь материал и предшествующего свода 1177 г., и накопленного владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг., и материал этот был пополнен привлечением нового южнорусского источника - княжеского Летописца Переяславля Русского, кончав­шегося известием о смерти переяславского князя Владимира Гле­бовича. Постараемся теперь установить отношение сводчика 1193 г. к своим источникам.
        Мы уже говорили, что в основу своей работы сводчик 1193 г. положил предшествующий свод 1177 г. К сожалению, у нас мало данных для суждения о том, что сокращал или опускал он из материала текста свода 1177 г. Но то уже нам известное наблюдение, что в повествовании о жестоком ослеплении пленных Ростиславичей во Владимире в 1177 г. сводчик 1193 г. опустил последние строки, в которых излагался самый акт ослепления, ⁷⁰⁾ показывает, что сводчик 1193 г. не совершенно безразлично относился к работе редакти­рования текста свода 1177 г. и, видимо, уже не разделял той жесто­кой радости владимирца над гибелью незадачливых кандидатов на Ростово-Суздальское княжество, выдвинутых городом Ростовом, ко­торою был проникнут сводчик 1177 г.
        Привлекая новый южнорусский источник против свода 1177 г., для пополнения южнорусскими известиями владимирских ма­териалов за 1178 - 1193 гг., сводчик 1193 г. не ограничил использование этого южнорусского источника извлечением трех известий (1185, 1186 и 1188 гг.), но просмотрел весь текст свода 1177 г. от начала и до конца с целью пополнить его содержание новыми южно­русскими известиями, каких могло там не быть, или по отсутствию их в епископском Летописце Переяславля Русского, которым поль-

---

-127-

зовался сводчик 1177 г., или в связи с пропуском их по тем или иным соображениям сводчика 1177 г. Результатом такого просмотра материала свода 1177 г. в его южнорусских известиях и сверки этих вестий с новым южнорусским источником, бывшим теперь в руках сводчика 1193 г., получился значительный след руки сводчика 1193 г. на тексте свода 1177 г. Не говоря уже о дублировке некото­рых южнорусских известий, о которой мы упоминали выше, оста­новимся на том, что сводчик 1193 г., имея в начале своего южно­русского источника, т. е. княжеского Летописца Переяславля Рус­ского «Повесть временных лет» редакции 1118 г., и находя некоторые расхождения между этой редакцией и той, которая чита­лась в своде 1177 г., взятая из епископского Летописца Переяславля Русского, т. е. сильвестровской редакцией 1116 г., -попытался сблизить эти две редакции, не заменяя, к счастью, прежнего изло­жения новым. О получившемся в результате этого сближения тексте «Повести временных лет» весьма подробно говорит А. А. Шахматов в «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (в конце главы I), и нужно настоятельно рекомендовать ознакомление с этим анализом текста, хотя А. А. Шахматов несколько по-иному объяс­няет момент сближения этих двух редакций. Мы остановимся здесь только на одном месте работы в указанном смысле сводчика 1193 г., поскольку это необходимо нам для последующих выводов. Мы знаем, что сильвестровская редакция 1116 г. под 862 г. сообщала о призва­нии князей, повторяя версию несторовской редакции о том, что призванные Рюрик, Синеус и Трувор сели: первый в Новгороде, вто­рой на Белоозере, а третий в Изборске. Редакция «Повести времен­ных лет» 1118 г., как уже было указано выше, отличалась от сильве­стровской, в числе других известий и здесь внеся в несторовскую версию о призвании ладожское сказание о том, что Рюрик сел пер­воначально в Ладоге и перешел в Новгород позднее, после смерти братьев. Увидев разноречие этих двух редакций «Повести времен­ных лет» и не решаясь следовать на за одною из них, сводчик 1193 г. в фразе свода 1177 г.: «Старейший Рюрик седе Новегороде, а другии Синеус на Белеозере, а третий Изборьсте Трувор» - опустил слова: «седе Новегороде», вероятно оставив незаполненной часть строки, чтобы читатель знал, что здесь сознательное опущение. ⁷¹⁾ Если поз­днейшая переписка слила текст в сплошную строку, то она его не переиначила, так что фраза эта до сих пор читается без слов «седе в Новгороде» в Лаврентьевской летописи и так же читалась в Троицкой (начала XV в.). По свидетельству Карамзина, чьею-то позднейшею (против текста) рукою в Троицкой летописи сверху «над именем Рюрика» было прописано: «Новг.».
        Два приведенных факта изменения текста свода 1177 г. Редакционною рукою сводчика 1193 г., думается мне, дают право го­ворить, что в общем сводчик 1193 г. осторожно и внимательно отнесся к труду своего предшественника: он не позволил себе заменить неудобного места в изложении 1177 г., а ограничился его опущением, он не устранил древней версии рассказа 862 г., а лишь дал читателю сигнал о ее спорности.

---

-128-

        Пополнение текста свода 1177 г. южными известиями сводчик 1193 г. делал без нарушения той основной конструкции свода 1177 г., согласно которой после 1157 г. южнорусские известия привлекались весьма сдержанно и ставились на второй план. Обратим внимание, что все дублировки южнорусских известий в сво­де 1193 г. падают на время от «Повести временных лет» до 1157 г. т. е. именно в этой части редактор 1193 г. имел в виду увеличить количество южнорусских известий, против чего едва ли бы возражал и сводчик 1177 г. Исключением здесь является дублировка рассказа о походе на половцев Михалки; в своде 1177 г. он читался под 1169 г., а сводчик 1193 г. повторил под 1171 г. Но не надо забывать, что герой этого рассказа является и героем города Владимира, до­бывшим победу Владимиру над Ростовом. Увеличение количества известий о подвигах Михалки на юге не имел в виду увеличения южнорусских известий, как таковых.
        Итак, не нарушая основ конструкции свода 1177 г. в распреде­лении известий южнорусских, сводчик 1193 г., можно сказать, про­должил и углубил эту конструкцию для 1178 - 1193 гг., потому что из всего княжеского Летописца Переяславля Русского он в свою работу, в пределах 1178 - 1193 гг., внес только три известия. Уже на основании только скупого отбора можно догадываться, что все со­бытия, изложенные в этих известиях, были тесно связаны с политикою владимирского великого князя Всеволода на юге. Действительно, смерть переяславского князя Владимира Глебовича, отмеченная в своде 1193 г. под 1188 г., конечно, была не без­различным фактом южнорусских дел для владимиро-суздальского князя, потому что, как говорилось выше, Владимир Глебович на юге являлся выполнителем задач и планов Всеволода; поход Игоря на половцев, ⁷²⁾ отмеченный сводчиком 1193 г. под 1186 г., был предпринят Игорем если не по поручению Всеволода, то при его под­держке, на что прямо указывает автор «Слова о полку Игореве», только в отношении одного Всеволода высказывая упрек, что он не участвовал лично в походе, а только мыслью издалека охраняет свой отчий стол, т. е. Переяславль Русский; наконец, союзный поход кня­зей на половцев, отмеченный в своде 1193 г. под 1185 г., был предпринят при поддержке Всеволода, что ясно из участия в этом походе переяславского князя Владимира, представителя Всеволода на юге.
        В этой связи не лишено интереса то наблюдение, что рассказ об Игоревом походе, взятый из княжеского Летописца Русского Пере­яславля, передан сводчиком 1193 г. не полно: он оборвал его после сообщения о бегстве Игоря из плена. К этому оборванному рассказу сводчик 1193 г. присоединил поучение, совершенно в том же стиле и в той же фразеологии, какие мы встречаем и под другими годами этого свода. Княжеский Летописец Русского Переяславля о походе Игоря говорил саркастически и без всякого сожаления к печальному исходу этого похода, а о бегстве Игоря из плена - без сочувствия и одобрения («И по малых днех ускочи Игорь князь у половець»). Вот почему лирическое поучение сводчика 1193 г. о праведности Игоря

---

-129-

и о неудаче его похода как наказании за наши грехи, приписанное к изложению похода Игоря, звучит диссонансом и выглядит плохо пришитым куском.
        То наблюдение, что поучение здесь пришито к тексту, взятому из южнорусского источника, говорит нам, что автор владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. и составитель свода 1193 г. было одно и то же лицо, т. е. все такого же рода поучения были, как мы знаем, литературною манерою владимирского летописателя за 1178 - 1193 гг. Если это положение мы попробовали бы опровергнуть тем предположением, что все поучения в известиях 1178 - 1193 гг. (как и поучение, вставленное в рассказ об Игоревом походе) являются обработкою владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. рукою сводчика 1193 г. и, таким образом, составитель свода 1193 г. и сос­тавитель владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. могут быть разными лицами (хотя оба церковники и оба из числа церковников главной владимирской церкви), то это не нашло бы подтверждения в анализе записей владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг., где поучения вовсе не составляют только дополнительных моментов к изложению фактов, но и вплетены в самое изложение фактов, кото­рое часто пересыпано поучительными цитатами, роднящими перо их автора с пером автора поучений (ср. в этом смысле характеристику Луки под 1185 г.; описание чувств автора в связи с буйными помыс­лами рязанских Глебовичей под 1186 г.; описание лжи и переветничества Порфирия под 1187 г., и др.).
        Итак, в 1193 г. во Владимире была по какому-то поводу прервана обычная работа по записыванию из года в год известий, ведшаяся при главной церкви Владимира, и было предпринято составление но­вого летописного свода, выполненное, как можно думать, тем же лицом, которое вело ежегодные записи. Что такое предприятие было рассчитано не на местного читателя, едва ли подлежит сомнению. Но разгадать ближе причину составления свода 1193 г. трудно.
        Из записей владимирского Летописца за 1178 - 1193 гг. при внимательном чтении вытекает, что в 1185 - 1186 гг. Всеволод по­лучил титул великого князя: ⁷³⁾ с 1186 г. он называется уже этим титулом. ^* Заметим, что до этого ни один еще русский князь не носил такого титула со времени установления на Руси в 1037 г. импера­торской власти. Киевский князь, который во внешних сношениях с Империей и половцами считался главою русских князей, носил тот же титул, как и все другие русские князья: объясняя особое поло­жение киевского князя по пребыванию в его городе агента Империи (митрополита), один греческий источник конца XI в. называет его первостольником (prothotronos), а не великим князем. Что мог озна­чать для владимиро-суздальского князя этот новый титул? Кроме подчеркнутого выдвижения из среды других князей как сильнейше­го, титул этот, если опираться на позднейшую (XIV в.) практику Русско-византийских отношений, когда особенно широко Византия производила раздачу великокняжеских титулов русским князьям, -
        _________
        ^* Шахматов А. А. Обозрение рус. лет. сводов XIV-XVI вв. Л., 1938, с. 12.

---

-130-

мог означать для получившего этот титул князя право непосредст­венных сношений с Империей. При наличии митрополита в Киеве, а не во Владимире Всеволод теперь, в сущности, получал право сноситься с киевским митрополитом, минуя киевского князя. Действительно, в 1185 г. Всеволод просит киевского князя и митрополита о доставлении себе епископом Луку, а в 1190 г. просто посылает кандидата на епископскую кафедру Ростово-Суздальского края в Киев для поставления.
        Примечательно, что, несмотря на значительное изменение позиции Империи к 1193 г. в связи с обессилением Византии от бол­гарского восстания, протекавшего многие годы при половецкой под­держке, против чего Империя не умела и не могла принять мер действительной защиты для своих коренных и богатейших областей, т. е. Византия теперь казалось бы готова была идти на многие ус­тупки, нуждаясь в военной поддержке русских княжеств, - Всево­лод, получив титул великого князя, не смог получить признания за Владимиром значения столицы Ростово-Суздальского княжества: поставленный в 1190 г. новый епископ едет сначала «на свой стол» в Ростов, затем в Суздаль и только после этого приезжает во Владимир. Конечно, епископ числится только по Ростову, проживая там, где находится князь (ср.: в 1192 г. князь и епископ в Суздале, в 1193 г. оба во Владимире).
        Как сильнейший и богатейший князь из среды многочисленных русских князей, Всеволод легче других мог пойти на помощь Им­перии в деле организации степных походов для отвлечения половцев от вторжений в пределы Империи. Нет сомнения, что Всеволод и оказывал эту помощь. Союзный поход русских князей в 1184 г., отнесенный сводчиком 1193 г. к 1185 г., как и поход Игоря Новгород-Северского, был предпринят не без содействия Всеволода сред­ствами и людьми. Конечно, только поэтому владимирский сводчик 1193 г. внес сообщения об этих походах в свою работу. Но положение Империи после этих походов 1184 г. и 1185 г. не изменилось к луч­шему. Нужда в русской помощи, как об этом говорит византийский придворный историограф того времени Н. Хониат, была постоянной, а русские помогали плохо. Заметим, что ко Всеволоду обращались тогда не только византийцы с просьбой о помощи. К нему обра­щались болгары, очевидно, желая добиться его нейтралитета в их борьбе с Византией. Об этом можно заключить по тому, что в 1197 г. Всеволод получает церковные подарки из Солуня, который в эти го­ды был в болгарском обладании. Однако в 1199 г. Всеволод все же предпринял поход из Ростово-Суздальского края в степь. Можно ду­мать, что в техническом смысле это был трудный поход. Он за­кончился удачно: Всеволод прошел в «зимовища» половцев, «възле Дон». Но Н. Хониат отмечает в своей истории более поздний поход на половцев Романа Галицкого (1202 г.) и ни словом не упоминает о походе Всеволода.

---

-131-

^ § 4. ВЛАДИМИРСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1212 г.

        О Владимирском своде 1212 г. мы уже говорили выше. Этот свод был положен в основу начатого было летописания Переяславля Суздальского при Ярославе Всеволодовиче и дошел до нас только в пере­яславской обработке. О восстановлении текста этого Владимирского свода 1212 г. из Радзивилловской летописи (в двух ее списках) и Летописца Переяславля Суздальского как задаче осуществимой го­ворить можно потому, что переяславская обработка его была весьма незначительна (Летописец Переяславля Суздальского), как и не­значительно было исправление текста этой переяславской обработки по тексту одного из этапов образования текста Лаврентьевской летописи (оба списка Радзивилловской летописи).
        Что мы можем сказать о материалах, которыми располагал для своей работы владимирский сводчик 1212 г., и о характере его рабо­ты над этими материалами, как и над всем сводом?
        Несомненно, владимирский сводчик 1212 г. в основу своей рабо­ты положил предшествовавший свод 1193 г. Отсюда всем известная близость текстов Лаврентьевской летописи (свод 1193 г.) с текстом Радзивилловской (свод 1212 г.). Несомненно и то, что Владимирский свод 1193 г. имел ко времени составления свода 1212 г. наросшие за 1193-1212 гг. ежегодные летописные приписки, которыми, конеч­но, воспользовался для своей работы сводчик 1212 г. Наконец, не­сомненно и то, что для пополнения владимирских записей 1193 - 1212 гг. был привлечен сводчиком 1212 г. южнорусский источник, о чем красноречиво говорит большое количество южнорусских известий в этой части работы сводчика 1212 г.
        Характер и темы ежегодных записей владимирских за 1194 - 1212 гг., составлявших приписки к своду 1193 г., дают нам право думать, что ведение летописания во Владимире после составления свода 1193 г. остается предметом забот церковников той же главной Владимирской церкви. Однако сводчик 1212 г. не все эти записи за 1193 - 1212 гг. включил в свою работу. Из сличения текстов Лаврен­тьевской летописи с Радзивилловской мы видим на пространстве 1193 - 1197 гг., что часть известий, имеющихся в Лаврентьевской, где сохранился Владимирский свод 1193 г. с этими дальнейшими владимирскими летописными записями, в Радзивилловской (т. е. в своде 1212 г.) - опущена. Чем же руководствовался сводчик 1212 г., опуская из этих записей те или иные известия?
        Обращает на себя внимание, что во владимирских записях 1193 - 1212 гг., читаемых в своде 1212 г. (т. е. в Радзивилловской летопи­си), мы не находим того назойливого поучительного тона, который, как мы знаем, характерен во владимирских записях, читаемых в со­ставе сводов 1177 и 1193 гг. Нельзя ли на этом основании запо­дозрить, что владимирское летописание, с 1158 г. ведшееся при глав­ной церкви Владимира, в момент составления свода 1212 г. было изъято из рук церковников? Такое предположение переходит в уве­ренность при рассмотрении главных случаев сокращений сводчиком 1212 г. владимирских записей на пространстве 1193 - 1197 гг.

---

-132-

        Под 1194 г. сводчик 1212 г. опустил 2 известия об обновлении церквей во Владимире и Суздале. Последнее из этих известий со­провождалось похвалою епископу Ивану, средствами и стараниями которого обе церкви были отремонтированы. Сопоставим это с известием о том, что после смерти Всеволода у владимирское великого князя Юрия с этим Иваном, епископом «всей земли Ростовской», сложились недобрые отношения, т. к. Иван, как епископ Ростова, не сумел занять надлежащей, с точки зрения великого кня­зя, позиции в борьбе братьев - Константина и Юрия - за наследст­во Всеволода. В ростовской записи (теперь сохраняющейся в Лаврентьевской летописи), записи, конечно, благожелательной этому Ива­ну, сообщается под 1214 г., что последний «отписался» от епископства всей Ростовской земли и ушел на покой. Переяславский же Летописец князя Ярослава, дружественный Юрию и враждебный Константину, под тем же 1214 г. записал, что владимирцы «с князем своим Гюрьемь изгнаша Иоанна из епископства, зане не право творяше». Не имеем ли мы теперь право думать, что сводчик 1212 г., отражая неудовольствие князя Юрия и владимирцев, выкинул из записей 1193 - 1212 г. то, что было связано с именем епископа Ивана в благоприятном для последнего смысле? Тогда отнесем сюда же и опущение сводчиком 1212 г. поучения по случаю пожара во Владимире, читавшегося в своде 1193 г. в самом конце описания это­го последнего года. Можно думать, что поучение было сказано епископом Иваном, и сводчик 1212 г. нашел нужным это поучение также вычеркнуть. ⁷⁴⁾
        Итак, Владимирский свод 1212 г. был составлен лицом, близким к князю Юрию и разделявшим его недовольство политической позицией епископа Ивана. Сверх того мы отметим, что лицо это не считало непременным насыщение летописных записей потоком цитат из церковных книг и поучений. Этим, как мы увидим ниже, реформаторская сторона редактора свода 1212 г. в деле обработки летописных текстов далеко не исчерпывалась.
        Для пополнения южнорусскими известиями своих владимирских записей на пространстве 1193 - 1212 гг. владимирский сводчик 1212 г., как мы уже говорили, привлек южнорусский источник. И на этот раз источником был княжеский Летописец Переяславля Русско­го, как то было у сводчика 1193 г. В доказательство достаточно привести несколько записей этого южного источника в составе известий Владимирского свода 1212 г. (т. е. в Радзивилловской летописи и Летописце Переяславля Суздальского). Под 1199 г. ска­зано: «Того же лета преставися князь Ярослав Мстиславичь в Рус­ском Переяславли»; ⁷⁵⁾ под 1203 г. подробно сообщено о радости в Рус­ском Переяславле по случаю посылки туда Всеволодом сына Ярос­лава; под 1205 г. в описании борьбы Романа Галицкого с Рюриком Киевским отмечено, что на княжеский съезд в Треполье приехал сын Рюрика, «быв у шюрина своего у Переяславли»; ⁷⁶⁾ под тем же годом в известии о походе союзных князей на половцев - Ярослав, князь Русского Переяславля, назван сразу же за киевским Рюриком, т. е. раньше Романа Галицкого, что возможно было только в тексте Пе-

---

-133-

яславского летописца, т. к. Роман в то время был сильнейшим князем на юге, соперник владимиро-суздальскому Всеволоду по Киеву, а Ярослав был 15-летним мальчиком и сидел на беднейшем столе из числа южных княжеств. Последним известием этого кня­жеского Летописца Переяславля Русского, включенным в свод 1212 г., является известие 1209 г. (о смерти Олега в Белгороде). ^*
        Полагая в основу своей летописной работы Владимирский свод 1193 г., владимирский сводчик 1212 г. явно старался ни в чем не на­рушить переданной сводом 1193 г. конструкции русской истории, впервые предложенной сводчиком 1177 г. Использование своего южнорусского источника сводчик 1212 г. вел поэтому в том же смыс­ле, как сводчик 1193 г. И если количество выписок у сводчика 1212 г. оказалось больше, чем те три выписки, которые сделал для своей работы сводчик 1193 г., то это объяснялось тем, что ко времени состав­ления свода 1212 г. дела на юге стали предметом более пристального внимания владимиро-суздальского князя и настолько тесно теперь переплетались с планами и ходами его политики, что без сообщения о южнорусских событиях многое из дел владимиро-суздальских было бы просто непонятно. Не забудем хотя бы того факта, что в эти именно годы Всеволод владимиро-суздальский семь лет держит Русский Переяславль в своем обладании чрез сына своего Ярослава.
        Считаю, что это освоение Всеволодом на юге Переяславского сто­ла вызвало в своде 1212 г. еще и другое отражение. Редактор вы­пустил из материала владимирских записей 1193 - 1212 гг. известие, стоявшее там под 1195 г. (оно сохранилось в Лаврентьевской летописи): «Посла благоверный и христолюбивый князь Всеволод Гюргевичь тивуна своего Гюрю с людми в Русь. И созда град на Городци на Въстри, обнови свою отчину». Теперь, в пору освоения на юге всего Переяславского княжества, было, конечно, политически ошибочно и смешно умиляться над обладанием небольшого Юрьева куска в «Русской земле».
        Но если владимирский сводчик 1212 г, в своей общей политиче­ской установке оставался на позиции сводов 1177 - 1193 гг., то это не означало того, что он оставил неприкосновенным материал текста этих сводов. Напротив, он подверг этот материал значительной обра­ботке, о которой необходимо сказать подробнее, как о весьма любо­пытном явлении в истории нашего летописания.
        Имеем все основания думать, что княжеский Летописец Переяс­лавля Русского, использованный сводчиком 1212 г., был простым повторением княжеского Летописца Переяславля Русского редакции 1188 г. (использованной сводчиком 1193 г.) с продолжением или приписками, которые охватывали время от 1188 г. по крайней мере до 1209 г. Обладая этим источником, сводчик 1212 г. имел возмож­ность вновь сличить, подобно сводчику 1193 г., «Повесть временных лет» сильвестровской редакции (через свод 1177 г.) с «Повестью вре­менных лет» редакции 1118 г. (в княжеском Летописце Переяславля
        _________
        ^* Оно читается в Летописце Переяславля Суздальского. Радзивилловская летопись (в обоих списках) обрывается на 1206 г.

---

-134-

Русского). Сличение это сказалось в том, что сводчик 1212 г. в рассказе под 862 г. о призвании князей отверг компромиссное изло­жение сводчика 1193 г. (т. е. опущение указания места первоначаль­ного поселения Рюрика) и включил ладожскую версию редакции 1118 г. Однако гораздо любопытнее те поправки в тексте свода 1177 г., которые счел возможными внести сводчик 1212 г. Он рабо­тал после смерти Всеволода, когда многое из первых лет его 35-лет­него княжения было уже забыто, а многие деятели и очевидцы этих лет сошли с политической и жизненной сцены. Это, по-видимому, и дало сводчику 1212 г. возможность внести две поправки в повествование 1176 - 1177 гг. о борьбе князей за наследство Андрея Боголюбского. Обе поправки имели целью обелить и возвеличить память Все­волода, что и понятно в своде, посвященном его памяти, т. е. окон­ченном после смерти Всеволода. Первая поправка заключалась в том, что в текст рассказа, где излагалась борьба и победа Михалки и владимирцев, сводчик 1212 г. систематически приписал к имени Михалки имя Всеволода, сделав последнего этим приемом для чита­телей не только наследником, но и соучастником подвигов Михалки. Вторая поправка была сделана в конце повествования 1177 г. Вспомним, что сводчик 1193 г. не решил повторить заключительных строк свода 1177 г. об ослеплении пленных Ростиславичей от руки владимирцев. Сводчик 1212 г. только приписал к этому оборванному повествованию сводчика 1193 г. фразу: «и пустиша ею из земли», чем совершенно изменил развязку дела: владимирцы не ослепили пленных князей, а потребовали только у Всеволода изгнания их из пределов Ростово-Суздальской земли. Этим сводчик 1212 г. снимал с памяти Всеволода одно из самых темных его политических пятен. ⁷⁷⁾
        Сводчик 1212 г. проработал, можно смело сказать, весь текст свода 1193 г. Он работал как настойчивый и внимательный редактор. Если просмотреть любое издание Лаврентьевской летописи в 1 т. Полного Собрания Русских Летописей, где текст начиная от «Повести времен­ных лет» и до 1206 г. дан в разночтениях с Радзивилловскою летописью (в ее обоих списках), т. е. где перед нами отмечена в «вариантах» вся редакторская работа сводчика 1212 г. над текстом свода 1193 г., то нельзя не вынести того впечатления, что в этой редак­торской работе сводчик 1212 г. одушевлялся некоторыми общими со­ображениями. Прежде всего, он довольно последовательно опустил на всем протяжении текста свода 1193 г. известия малоинтересные, с его точки зрения: о смертях и поставлениях некоторых епископов (в Чернигове, в Переяславле Русском и некоторых других южных кня­жествах), о смертях и погребениях княгинь и княжен. ⁷⁸⁾ Он желал придать записям большую краткость в части датировок, опуская для того всю церковную сторону этих датировок, т. е. обычные указания на церковные праздники и на названия святых. Вместо, скажем, выра­жения свода 1193 г.: «месяца мая в 2 день на Перенесенье святою му­ченику Бориса и Глеба» в своде 1212 г. стремился обновить язык изло­жения, отмести старинные слова, к его времени ставшие непонят­ными, обновить также фразеологию.

---

-135-

        Летописные наши тексты в истории литературного языка занимают свое особое место. В своей истории язык летописного повество­вания не однажды испытывал на себе попытки сближения с языком других родов литературы и даже языком разговорным, потому что устойчивость языка летописных текстов с течением времени начина­ла грозить затруднением для читателя в понимании смысла изло­жения. Сводчик 1212 г., несомненно, принадлежал к числу рефор­маторов языка летописания. Он ставил своей целью дать читателю вместо древнего и уже невразумительного своею лексикой и фразе­ологией текста текст современный и удобопонятный. Его поднов­ления для нас любопытны, потому что своею ошибочностью показы­вают нам, что подновляемые слова давно уже ушли из современного сводчику 1212 г. литературного и разговорного языка. Так, например, слово «корста» (гроб) он заменил в одном случае словом «рака» (под 1015 г.), т. к. для него из контекста было ясно, что разу­мелось вместилище для трупа, а в другом случае (под 1093 г.) - сло­вом «крест», т. к. рассказ не давал ему возможности точно понять из изложения смысл этого слова. Так, сводчику 1212 г. было непо­нятно слово «товар» в значении - обоз, лагерь; так что в рассказе о том, что князь послал глашатаев «по товаром», он заменил слово «по товаром» словом «по товарыщи», что для данного места в общем не исказило смысла повествования. Но его подновления для нас любо­пытны и в тех случаях, когда сводчик 1212 г. знает еще значение старого слова. Заменяя современным словом такое устаревшее, но еще понятное слово, он дает нам историю слов. Так слово «ложница» (в 1175 г.) он заменяет словом «постельница»; «прабошни черевы» - «боты» (1074 г.); «протоптаныи» - «утлый» (1074); «набдя» - «кор­мя» (1093 г.); «доспел» - «готов» (992 г.); «уста» - «преста» (1026 г.); «детеск» - «мал»; «детищь» - «отроча»; «исполнить» - «исправить»; «крьнеть» - «купить»; «ключится» - «прилучится»; «полк» - «вой»; «комони» - «кони»; «ратиться» - «сразиться»; «раз­вращен» - «розно»; «ядь» - «снедь»; «уверни» - «възвороти»; «по­хоронить» - «погрести»; «двое чади» - «двое детей» и др. ⁷⁹⁾
        Думаю, что мы ошиблись бы, признав составление свода 1212 г. актом заботы Юрия Всеволодовича о памяти отца и ее прославлении. Конечно, эта сторона дела, как мы уже видели, забыта не была.
        Владимирский свод 1212 г. оканчивался описанием смерти Все­волода и изложением его завещания сыновьям. По условиям лите­ратурной обработки того времени, завещание было изложено в фор­ме предсмертной беседы завещателя с детьми. Как известно, заве­щание Всеволода было необычно: отец передавал великокняжеский титул и стол второму сыну, Юрию, а старшему - Константину - Ростов. Поскольку завещание это было выгодно Юрию, последний и озаботился закрепить его в летописном изложении. Заметим, что сохраненный нам Лаврентьевской летописью рассказ о той же смерти Всеволода, восходящий к ростовскому Летописцу Константина, ни слова не упоминает о завещании Всеволода. Это - понятно: Константин с этим завещанием отца не был согласен. Тут нужно припомнить, в какое неудобное положение, в связи с этим заве-

---

-136-

щанием, попал новый великий князь Владимира Суздальского: весь церковный аппарат, столь нужный правителю тех веков нашей древ­ности, оказался в руках его обделенного и считавшего себя обижен­ным старшего брата, т. к. Ростово-Суздальский край в церковном отношении был все еще стянут под руку одного епископа города Ро­стова, и Всеволоду не удалось добиться согласия Византии на признание Владимира столицей Ростово-Суздальского княжества, т. е. на перенесение епископии из Ростова во Владимир.
        Когда Юрий после 1212 г. обратился к Империи с просьбой об отдельном епископе для Владимира (свод 1212 г. мог служить исторической справкой, подкрепляющей эту просьбу), Никейская империя охотно пошла навстречу этой просьбе, так как углубление распада Ростово-Суздальского княжества и вспыхнувшая здесь борь­ба сыновей Всеволода лучше всего гарантировали византийским политикам продолжение их влияния и власти над сильнейшими уже теперь русскими княжествами. Борьба Константина и Юрия за Владимир этим выводилась из рамок события Ростово-Суздальского края и становилась предметом международного обсуждения. Это можно подкрепить тем, обычно забываемым, наблюдением, что Кон­стантин, обиженный теперь и со стороны Никеи, а не только отца, ищет иных международных связей, о чем свидетельствует присылка к нему в 1218 г., в пору его великого княжения во Владимире, церковных подарков из Константинополя: Константинополь в эти годы был столицею Латинской империи. ⁸⁰⁾

^ § 5. РОСТОВСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ КОНСТАНТИНА ВСЕВОЛОДОВИЧА И ЕГО СЫНОВЕЙ.
ВЛАДИМИРСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ЮРИЯ И ЯРОСЛАВА ВСЕВОЛОДОВИЧЕЙ

        Лаврентьевская летопись на пространстве от 1193 г. и до 1239 г. - едва ли не труднейшая для анализа часть этой летописи. Руководящую нить здесь опять дает А. А. Шахматов, обращая внимание исследователей на то, что начиная с 1206 г. (первым известием которого оказывается описание отправки Всеволодом на стол Великого Новгорода старшего сына Константина, изложенное в приподнятых тонах с утомительными цитатами из церковных книг, т. е. как событие необычайного значения, которое, однако, иначе бы­ло истолковано новгородцами, в следующем году изгнавшими от себя Константина) - идет ряд летописных записей, связанных с лично­стью и судьбой Константина Всеволодовича ⁸¹⁾ (ср. 1206, 1207, 1209, 1210 [рождение сына], 1211; 1212, 1213, 1214 [рождение сына], 1215, 1216, 1217, 1218 гг.), а после его смерти в 1218 г. продолжа­ющихся как летописание его сыновей с частыми упоминаниями в первые (после 1218 г.) годы покойного Константина (ср. 1220 г. - смерть жены Константина; 1221 г. - в Ярославском пожаре уцелел двор князя молитвою Константина; 1224 г. - освящение в Ярославле церкви, заложенной Константином; 1227 г., во Владимирском пожа­ре сгорел двор Константина и церковь, им украшенная).

---

-137-

        Этот Константинов Летописец, потом становящийся Летописцем ростовским, идет в составе известий этой части Лаврентьевской летописи как непрерывная и сильнейшая струя. Весьма простой и отчетливый по характеру своих записей и их содержанию, этот рос­товский Летописец легко выделяется из материала текста Лавренть­евской летописи за эти годы. Главною заботою составителя записей первых годов этого Летописца, лично, безусловно, близкого и пре­данного Константину, является, сверх неустанных похвал князю по всякому поводу, забота отметить все случаи церковных построек, пожары их, поставление епископов и т. п. Собственно политические события составитель записей излагает весьма скромно и нарочито кратко. Это особенно бросается в глаза, когда мы читаем изложение борьбы, разыгравшейся после смерти Всеволода за великокняжеский стол Владимира между Константином и Юрием Всеволодовичами. Приведу примеры этого изложения. Под 1212 г. читаем: «Приходи Юрги князь с Ярославом к Ростову и умиришася с Костянтином и разидошася кождо всвояси»; под 1213 г.: «Во второе приходи Юрги с Ярославом к Ростову и створиша поряд с Костянтином и идоста от Ростова к Москве». Несколько, правда, пространнее изложен рассказ 1217 г., но он туманно говорит о дьяволе, который возбудил «злу котору» между Константином, Юрием и Ярославом, а фактическая часть в нем еще скромнее предыдущих годов: «и бишаяся у Юрьева и одоле Константин». ⁸²⁾
        Установить на материале этой струи ростовских записей сменя­ющиеся этапы летописной работы невозможно из-за простоты этого материала и отсутствия в нем следов известных моментов сводческой или редакторской работы. Однако, все же замечаем, что, будучи летописанием Константина за все время его княжения, т. е. будучи связанным не с тем или иным княжеством, а с личностью князя, летописание это легко переходит со своим героем из Великого Нов­города в Ростов, а из Ростова во Владимир. После смерти Кон­стантина этот Летописец имеет продолжение как Летописец рос­товских князей, сыновей Константина, хотя и ведется при епископ­ской кафедре города Ростова.
        Другая струя в материале текста Лаврентьевской летописи от 1206 до 1239 г. должна быть отнесена к великокняжескому владимирскому своду Юрия Всеволодовича. Она отчетливо выступает для нас сразу же после описания смерти Всеволода (под 1212 г.), тянется до описания смерти Юрия Всеволодовича в 1237 г. и оканчивается некро­логом Юрию, помещаемым теперь под 1239 г. и связываемым с описанием перенесения тела Юрия из Ростова во Владимир.
        К сожалению, этот великокняжеский владимирский Летописец князя Юрия использован для материала текста Лаврентьевской летописи 1206-1239 гг. далеко не с той полнотой, как Ростовский летописец Константина и его сыновей, а с явными сокращениями изложения, в виде выборок, всегда уступая в случаях столкновения в руках сводчика двух версий в описании одного и того же события - версии этого великокняжеского юрьева Летописца и версии Ле­тописца ростовского Константина - последней версии. Ввиду этого

---

-138-

мы теперь по составу сплетенных перед нами двух источников мо­жем отчетливо представить ростовское изложение особенно могущих интересовать нас фактов (например, борьба братьев Константина и Юрия за владимирский стол, тянувшаяся с 1212 до 1217 г.) и ничего не имеем для суждения о том, как эти факты были изложены в великокняжеском Летописце Юрия. Это обстоятельство весьма печально, между прочим, потому что великокняжеский владимир­ский Летописец Юрия, в противоположность ростовскому Летописцу Константина и его сыновей был веден с тем же охватом южнорусских событий, как и известные нам Владимирские летописные своды 1117, 1193 и 1212 гг., т. е. был также летописным сводом. Приглядываясь ближе к выборкам из этого владимирского свода Юрия в составе тек­ста Лаврентьевской летописи 1206 - 1239 гг., видим, что привле­чение южнорусского источника в этом своде обрывается на 1228 г. («Того же лета преставися Мстислав Мстиславичь, в черньцих и в скиме»), что должно нас вести к предположению, что в ближайшие к этому 1228 г. во Владимире при великом князе Юрии был состав­лен новый великокняжеский свод, который затем был продолжен лишь местными владимирскими записями до 1237 г. включительно.
        К сожалению, краткость выборок и незначительность их по количеству, какие мы имеем в тексте Лаврентьевской летописи из этого юрьева великокняжеского свода 1228 г. с владимирским к нему продолжением до 1237 г., - не дают нам возможности глубже войти в рассмотрение истории владимирского летописания при великом князе Юрии.
        А. А. Шахматов доказал, что текст Лаврентьевской летописи ког­да-то был дополнен и сближен с текстом Радзивилловской летописи (т. е. протографа списков Радзивилловского и Московского академи­ческого), причем в руках редактора была Радзивилловская летопись не исправного состояния, а с тем самым дефектом в последних листах, о котором мы уже говорили и который сводился к тому, что события 1203 - 1205 гг. были изложены там после событий 1205 - 1206 гг. Ре­дактор сблизил текст своего основного источника с Радзивилловскою до середины рассказа 1203 г. и, заметив путаницу событий, изложен­ных далее, опустил дальнейшее заимствование, т. к. не имел возмож­ности эту путаницу в изложении Радзивилловской летописи преодо­леть. Однако при этом у него одно событие 1205 г. (смерть дочери Все­волода Елены) попало в запись событий 1203 г., что только могло получиться из дефектного текста Радзивилловской летописи. ⁸³⁾
        Это верное наблюдение А. А. Шахматова весьма, конечно, затруд­няет попытку анализа текста нынешней Лаврентьевской летописи на пространстве 1193 - 1206 гг., хотя мы ниже все же к этому вернемся. Сейчас же заметим, что с 1206 г., на котором обрывается Радзивилловская летопись, и до 1212 г. мы имеем в Лаврентьевской летописи текст, насыщенный изложением южнорусских событий, причем это изложение отличается от изложения этих годов в Ле­тописце Переяславля Суздальского, в котором, как мы помним, здесь был использован Владимирский свод 1212 г. Этот Владимирский свод 1212 г. не мог дать текста Лаврентьевской летописи на пространстве

---

-139-

1206 - 1212 гг. в отношении изложение южнорусских событий, а так как ростовский Летописец Константина и его сыновей за пополнением своих известий к южнорусским источникам не обращался, то мы не­пременно приходим к выводу, что здесь перед нами извлечение из великокняжеского свода князя Юрия, составляющее один из двух источников Лаврентьевской летописи на пространстве 1206-1237 гг. Этот Владимирский юрьев свод 1228 г. с продолжением к нему владимирских записей до 1237 г., хотя и опирался на великокня­жеский юрьев же свод 1212 г., но и перерабатывал его. По этому значительному куску великокняжеского свода Юрия 1228 г. мы мо­жем судить, между прочим, что и для этой летописной работы во Владимире был привлечен в качестве источника южнорусских известий опять же Летописец Переяславля Русского. Это легко дока­зать указанием на такие его известия в составе нынешнего текста Лав­рентьевской летописи. Под 1210г.: «Toe же весны приходиша половци к Переяславлю и повоеваша много села, возвратишася с полоном многым всвояси, и многа зла створше безбожнии иноплеменници». Под 1215 г.: «Того же лета Володимер, сын Всеволожь, слышав, аже идуть половци к Переяславлю, изиде противу им вскоре и усретеся с ними на реце, и бишася крепко, и мнози от обоих падоша и Божьим попущеньем, за умноженье грех наших, одолеша половци, и мнози от Руси избьени быша, а инех изимаша и самого князя Володимера яша и ведоша и в веже свои», и др.
        Итак, в 1228 г. во Владимире при составлении великокняжеского свода был привлечен Летописец Переяславля Русского. Это было уже четвертое обращение владимирского летописания к помощи Ле­тописцев Русского Переяславля. В 1177 г. был использован епископский Летописец Русского Переяславля, кончавший свое изложение на 1175 г. В 1193 г. был привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, кончавшийся 1188 г. В 1212 г. был вновь привлечен княжеский Летописец Русского Переяславля, до­водивший свое изложение до 1209 г. Наконец, около 1228 г. был использован опять же княжеский Летописец Русского Переяславля, доводивший свое повествование до 1228 г. Можно вполне уверенно полагать, что княжеские летописцы Русского Переяславля редакции 1209 и 1228 г. являлись простыми продолжениями княжеского Ле­тописца 1188 г., так что ничего нет удивительного в том, что они не дали в текст владимирских сводов ничего нового против княжеского Летописца 1188 г. на пространстве до 1188 г. включительно.
        При установленной нами переплетенности текстов Ростовского летописца Константина и его сыновей (его первое известие относится к 1206 г.) и владимирского свода Юрия (его следы мы установили так­же с 1206 г.) нам необходимо решить вопрос, к которому из этих слага­емых нужно отнести начало текста Лаврентьевской летописи, т. е. Владимирский свод Всеволода 1193 г. После 1193 г. владимирское летописание пережило, как мы знаем, составление нового свода 1212 г. и, конечно, как наперед можно думать, великокняжеский свод Юрия 1228 г., как последующий этап, положил его в свою основу; между тем текст свода 1193 г., как более архаический против свода

---

-140-

1212 г. (т. е. Лаврентьевский текст против Радзивилловского) скорее всего мог бы составлять начало Ростовского летописца Константина. А. А. Шахматов, предположив это, обратился к изучению текста Лаврентьевской до 1185 г., чтобы в нем найти следы ростовской обра­ботки, что естественно было бы для этого текста как части Ростовского летописца. В описании битвы Мстислава Владимировича с Олегом Святославичем под 1096 г. в тексте Лаврентьевской летописи мы на­ходим указание, что Мстислав шел против Олега с новгородцами и ростовцами. Но об участии в этой битве ростовцев ничего не говорит ни Ипатьевская летопись (т. е. редакция 1118 г. «Повести временных лет»), ни Радзивилловская (т. е. Владимирский свод 1212 г.). Следова­тельно, у нас нет препятствий видеть здесь, вслед за Шахматовым, руку ростовского редактора, включившего слово «ростовци» при обра­ботке своего Летописца.
        Другое еще соображение подкрепляет у А. А. Шахматова это на­блюдение. Сводчик, сливавший тексты ростовского Летописца Кон­стантина и Владимирского юрьева свода, с 1206 г. излагает рос­товский Летописец полно и предпочтительно перед сводом Юрия. Если бы этот ростовский Летописец имел другое начало, то оно дол­жно было бы при этих условиях отразиться в работе сводчика. На­конец, если Ярослав в Переяславле Суздальском, задумав составить свой переяславский Летописец, положил в его основу Владимирский свод 1212 г., то неужели Летописец Константина, начинающий свое ростовское повествование с 1206 г., не имел никакого до 1206 г. на­чала, к которому бы он примыкал?
        Мне представляется правильным сделать то предположение, что Константин, задумав в связи со своим первым самостоятельным политическим шагом, т. е. с назначением на Новгородский стол, за­вести свой княжой Летописец, обратился к отцовскому владимирско­му летописанию, чтобы им возглавить свое летописание. К 1206 г. во Владимире был, как мы знаем, как последний момент редакторской работы, свод 1193 г. Если мы теперь допустим, что свод 1193 г. имел ежегодные приписки (а это можно доказать на материале текста свода 1212 г., имеющем в пределах 1193 - 1206 гг. точные, т. е. своевремен­но сделанные, записи), то надо полагать, что Константин взял для сво­его княжего Летописца Владимирский свод 1193 г. с наросшими к нему приписками владимирского летописания 1194 - 1206 гг. Вот этим обстоятельством я и объясняю себе ту разницу (от 1193 г.) между тек­стами Лаврентьевской и Радзивилловской летописей, которая ведет нас к редакторской работе сводчика 1212г. (Радзивилловская). По со­ображениям, о которых мы уже говорили, он часть этих приписок откинул (начиная с поучения по случаю пожара во Владимире 1193 г.), а часть перередактировал. По тому факту, что один из после­дующих редакторов текста Лаврентьевской летописи, привлекая для пополнения ее текста текст Радзивилловской, более всего выписывал из этой последней для 1197 и последующих годов - по этому факту мы имеем право полагать, что первоначальный состав ежегодных приписок к своду 1193 г. был в этой части своей беднее текста свода 1212 г., что, впрочем, и естественно, т. к. свод 1212 г. располагал в со-

---

-141-

ставе своих материалов, как мы знаем, текстом южнорусского источника, доводившего свое изложение до 1209 г.
        Итак, получаем право так представлять себе историю ростовского летописания после 1157 г., на котором оборвался ростовский Ле­тописец времени Юрия Долгорукого. В 1206 г. Константин Всеволо­дович, желая завести свой княжий Летописец, обращается к владимирскому летописанию отца и получает Владимирский свод 1193 г. с приписками к нему от 1194 до 1206 гг. Первая самостоя­тельная запись этого Константинова Летописца читалась под 1206 г. о посылке его отцом на княжение в Новгород. ⁸⁴⁾
        Этот личный Константинов Летописец становится ростовским, т. к. с 1207 г. отец сажает Константина княжить в Ростов. Однако за время 1217 - 1218 гг. Летописец этот ведется как владимирский, потому что Константин в эти годы занимает великокняжеский владимирский стол. После смерти Константина (1218 г.) Летописец его становится Летописцем его сыновей, ростовских князей. Теперь ростовский княжеский Летописец ведется непрерывно и своевремен­но силами ростовской епископской кафедры.
        Познакомившись с двумя слагаемыми текста Лаврентьевской летописи на пространстве от «Повести временных лет» до 1239 г., нам надлежит перейти к вопросу о том, когда и где произошло слияние этих двух источников или составление нового свода.
        Думаю, что ответ мы найдем в изложении 1239 г. Оно начинается с описания перевезения тела Юрия из Ростова, где оно было перво­начально погребено по распоряжению ростовского епископа, во Владимир; затем находим некролог Юрия, после чего летописатель в лирическом тоне выражает свой восторг по поводу того, что не все князья Ростово-Суздальского края погибли от руки татар, и перечисляет уцелевших князей Всеволодова дома, ставя на первое место Ярослава Всеволодовича. На этом весьма необычном лириче­ском перечислении уцелевших от татар князей, я полагаю, и оканчивался свод 1239 г., сливший ростовское и владимирское летописания. Необычность окончания, видимо, позднее вызвала за­труднение у продолжателя, который, чтобы перейти к деловому повествованию, счел необходимым дать переходную фразу: «Но мы на предреченая взидем», т. е. перейдем от лирики к делу.
        В своей работе сводчик 1239 г. как бы подводил итог прошлому, окончившемуся страшным татарским нашествием, и открывал новую страницу в истории своего народа - тяжелый период татарской неволи. ⁸⁵⁾
        Работа эта была составлена в Ростове. В этом не может быть ни малейшего сомнения. В основу своей работы сводчик кладет рос­товский Летописец Константина и его сыновей, кончавшийся описанием смерти от руки татар ростовского князя Василька (в 1237 г.) и только весьма ограниченно использует Владимирский свод Юрия, кончившийся описанием гибели Юрия на р. Сити. Изложение 1238 и 1239 гг. надо отнести к руке сводчика 1239 г. Здесь в описании 1239 г. он воспользовался некрологом Юрия, конечно, читавшимся во Владимирском своде под 1237 г., после рассказа о гибели Юрия на р. Сити, перенеся этот некролог в 1239 г., где было

---

-142-

дано описание перевезения тела Юрия во Владимир по распоряжению Ярослава. Вспомним, что рассказ о гибели от татар ростов­ского князя Василька в ростовском Летописце заканчивался его не­крологом под тем же 1237 г. Что некролог Юрия взят из Владимирского свода, а не принадлежит перу ростовского сводчика 1239 г., видно из того, что в некрологе имеется цифра 24, как счет годов великого княжения Юрия во Владимире. Эта цифра действительности не соответствует, потому что в 1217 и 1218 гг. стол Владимира находился в обладании Константина, и не считать этого мог только юрьев Летописец. Конечно, ростовская запись не забыла бы вычесть эти два года из цифры лет великого княжения Юрия.
        Наше утверждение, что летописный свод 1239 г. был составлен в Ростове и ростовцем, сделанное на основании изучения использо­вания сводчиком своих материалов, может быть подкреплено тем, что в одном месте своей работы автор дал указание на себя лично, опре­делив себя как ростовца. Под 1227 г. мы читаем явное извлечение из Владимирского свода Юрия (о поставлении епископа во Владимир). К этому владимирскому сообщению автор свода сделал такую приписку: «приключися и мне, грешному, ту быти и видети дивна и преславна и прославиша всемилостиваго Бога и великаго князя Гюрга». На этом церковном торжестве во Владимире был (в числе четырех), конечно, и ростовский епископ. Очевидно, среди лиц, сопровождавших ростов­ского епископа в этой поездке во Владимир, находился и будущий ав­тор свода 1239 г., который, занося в свод владимирское известие об этой церковной церемонии, вспомнил о своей поездке тогда во Владимир и о гостеприимстве князя Юрия.
        Выше указывалось, что во всех случаях, когда сводчику 1239 г. нужно было выбирать между ростовским изложением и изложением владимирским, он без колебаний и компромиссов передавал ростов­скую версию. Но в одном случае сводчик 1239 г. отступил от этого приема и дал слитный рассказ по обоим источникам: это в описании Батыева нашествия под 1237 г., которое читалось в обоих источни­ках свода 1239 г. как последнее известие.
        Что читаемый теперь в Лаврентьевской летописи рассказ 1237 г. слит из двух источников, ясно уже из таких переходных фраз этого рассказа: «но то оставим»; «но ныне не предреченая взидем»; «но мы на передняя взидем». Фразы эти чаще всего означают, что составитель, прекращая выписку из одного источника, переходит к выписке из другого источника. В данном случае эти тщательные указания сводчика 1239 г. при условии двух его источников помогают исследователю сра­зу же получить в изучаемом тексте бесспорные куски того и другого изложения - и ростовского Летописца и Владимирского свода - о го­рестном переживании 1237 г. Сверх того, при внимательном чтений текста Лаврентьевской летописи под этим годом, мы видим еще одно обстоятельство, лишающее нас права отнести изложение 1237 г. к перу одного автора: герои этого рассказа умирают на глазах читателя по два раза, и это на пространстве нескольких строк. Так, при описании гибели епископа и женской половины княжеского дома Юрия автор сообщает, что все эти лица затворились от татар в главной

---

-143-

церкви Владимира, где были «запалены огнем», и это не мешает епископу «помолиться» (приводится якобы его молитва) и снова читаем «тако скончашася». Еще поразительнее эта дублировка в описании смерти князя Юрия: сказав однажды «и ту убьен бысть князь Юрий», составитель рассказа через две-три строки вновь отмечает (без видимой нужды): «и ту убьен бысть князь великыи Юрьи». Конечно, это ростовский источник называет его князем, а владимирский источник - великим князем.
        Задача разделения слитого из двух источников рассказа Лавренть­евской летописи под 1237 г. на два его слагаемых необычайно, конеч­но облегчается тем, что литературная манера этих двух источников весьма между собой различна и легко улавливается. Ростовский пове­ствователь ведет свое изложение в известной по внелетописным лите­ратурным памятникам «агиографической» манере: все герои такого рода повествований любят произносить весьма длинные молитвенные речи, часто по нескольку раз подряд («и пакы второе помолися», и др.) и все повествование должно быть проникнуто поучительным тоном. Наоборот, владимирский повествователь, как бы продолжая уже отмеченную нами манеру сводчика 1212 г. избегать излишней церковщины, ведет свой рассказ коротко, сухо, но деловито. ⁸⁶⁾
        Сливая в одно два повествования о походе Батыя, наш ростовский сводчик, как, впрочем, и везде, в основу положил ростовское изло­жение, делая из владимирского только вставки. Но в одном месте ясно, что и ростовское изложение передано не полностью. Думаю, что это произошло не по вине ростовского сводчика, а относится к дефекту последующей переписки этого текста свода 1239 г. Обратим внимание на последовательность описания взятия Владимира татарами и гибели его защитников и обитателей. Вот описатель дошел до того момента, когда татары ворвались и взяли город, а князья Всеволод и Мстислав, сыновья уехавшего Юрия, и все люди вбежали в Печерний город. Здесь, неожиданно оборвав рассказ, автор переходит к описанию гибели епископа и женской половины княжеского дома в главной церкви Владимира. Но ведь главная церковь Владимира, конечно, на­ходилась в кремле города, который в описании называется Печерним. Значит, прежде чем «запалить огнем» эту церковь, татарам надо было взять Печерний город. А об этом-то не сказано ни слова. Странно и то, что рассказ забывает об участи молодых князей, защитников Владимира. Однако значительно ниже мы читаем, что к Юрию на р. Сить пришла весть о гибели его столицы, семьи и населения в таких выражениях: «Володимерь взят и церкы зборьная и епископ и княгини з Детми и со снохами и со внучаты огнемь скончашася, а старейшая сына Всеволод с братом вне града убита, люди избиты, а к тебе идут!». Значит, в рассказе выше этого места было же сообщено об окончатель­ном взятии Владимира, т. е. взятии Печернего города, как и о том, что Всеволод и Мстислав погибли при этом как-то «вне града», т. е. отдельно от других защитников.
        К счастью, имеем возможность пополнить этот пробел рассказа Лаврентьевской летописи и тем доказать, что пробел этот является случайностью, т. е. дефектом переписки. Мы уже говорили, что в

---

-144-

конце XIII в. в Галиции при составлении того летописного свода, ко­торый мы теперь зовем Ипатьевскою летописью, был использован какой-то северный летописный текст. Последним заимствованием из него в тексте Ипатьевской летописи можно считать вставку в рас­сказе о нашествии Батыя. Основной рассказ в Ипатьевской летописи о нашествии Батыя на Северо-Восточную Русь, как мне думается галицкий: он краток, неточен, как записанный позже по рассказам как будто ироническим в отношении владимирцев. Но в этом галицком рассказе есть явная вставка, подчеркивающая один эпизод; епископ Владимира произносит речь к защитникам города, совер­шенно в духе тех речей, которые произносят герои ростовского пове­ствования о гибели Владимира, а после этой речи идет изложение момента окончательной гибели Владимира и описание смерти стар­шего княжича Всеволода, который выходил было с дарами просить у татар мира, но был ими убит вне стен кремля. ⁸⁷⁾
        Свод 1239 г. был выполнен в Ростове и ростовцем, но для великого князя Владимирского Ярослава Всеволодовича. В этом легко убедиться из повествования под 1238 и 1239 гг., которое не могло сос­тавлять окончания ни ростовского, ни владимирского летописания, как источников свода 1239 г. Статья 1238 г. довольно неожиданно и в напыщенном тоне сообщает о вступлении Ярослава на стол города Владимира как главное событие этого года; а в статье 1239 г., после описания погребения Юрия во Владимире по приказанию Ярослава и после некролога Юрия мы читаем тот подсчет уцелевших от татар князей, во главе с «благочестивым и правоверным» Ярославом и его семьей, о котором мы уже говорили выше. Сверх этого, сводчик 1239 г. (а не источники его работы) старательно пополнил текст своей работы указаниями на деятельность Ярослава как переяславского князя; так, под 1219 г. сообщено о рождении у него сына Федора (без точной даты, по припоминанию); под 1225 г. - об его походе на Литву; под 1226 г. - о его походе на Емь, «где же ни един от князь рускых не взможе бывати, и всю землю их плени»; под 1227 г. - о крещении им «множества корел, мало не все люди». Придворный тон этих описаний перекликается с тем придворно-льстивым рассказом о вступлении Ярос­лава на Владимирский стол в 1238 г., о котором мы только что говорили.
        На вопрос, почему Владимирский великокняжеский свод Яросла­ва, составленный в 1239 г., был делом ростовца, а не владимирца и почему при составлении Переяславского летописца Ярослава в 1216 г. в основу работы был положен Владимирский свод 1212 г., а в основу Владимирского великокняжеского свода Ярослава теперь, в 1239 г., положенным оказался ростовский Летописец Константина и его сыновей, - на этот вопрос можно ответить указанием, что после татарского нашествия из главных городов Ростово-Суздальского края, благодаря осторожной политике ростовских князей, уцелел лишь город Ростов, где теперь, как в былые времена, находится епископская кафедра, управляющая всем Ростово-Суздальским кра­ем. Когда князю Ярославу потребовался летописный рассказ, дово­дящий изложение событий до вступления Ярослава на владимирский стол, то Ярослав, очевидно, мог обратиться только в Ростов, где

---

-145-

уцелели вместе с городом и литературные средства и литературные силы, способные выполнить такое княжеское поручение.
        К сожалению, уяснить себе причину, побудившую Ярослава предпринять составление свода, излагающего на ростовском и владимирском материале историю всего Ростово-Суздальского края, не имеем данных. Время первых лет после Батыева нашествия, как известно, так бедно дошедшими до нас фактами, летописание этих лет так сдержанно и кратко, что у исследователя нет возмож­ности хотя бы в кратких чертах изложить княжение Ярослава, не говоря уже о приурочении свода 1239 г. к каким-либо его политическим шагам и планам.
        Великокняжеский Владимирский свод Юрия 1228 г. с продол­жением его владимирским Летописцем до 1237 г. включительно, столь слабо использованный сводчиком 1239 г., прямо до нас не сохранился. Но восстановление его представляет собою задачу исполнимую и важ­ную, т. к. он иначе бы рассказал нам многие события и факты из истории Ростово-Суздальского края от 1212 до 1237 г. Материал для восстановления этого юрьева свода, после данных, извлекаемых из свода 1239 г., главным образом находится в последующем нашем летописании XV в. ⁸⁸⁾ Тот состав известий, который дает нам Лаврентьевская летопись на пространстве первых десятилетий XIII в., лег в основу последующего летописания Ростово-Суздальского края XIII и XIV вв., а в XV в. перешел в общерусские летописные своды, составля­емые при митрополичьей кафедре. Текст этих общерусских сводов в интересующем нас изложении начинает испытывать заметное дав­ление от сближения его с текстом великокняжеского юрьева свода, ко­торый в некоторых случаях вытесняет изложение ростовское как основу свода 1239 г. Это сближение текстов является результатом обработок текста общерусских сводов XV в. в Ростове при епископской кафедре на основе старых владимирских сводов, в числе которых был и свод Юрия с приписками к нему до 1237 г.
        Но владимирский великокняжеский свод Юрия может быть вос­становлен не только на основании Лаврентьевской летописи и рос­товских обработок общерусских сводов XV в., но и на основании Ипатьевской летописи.
        Мы уже говорили в главе об Ипатьевской летописи, что две части летописи (Киевский великокняжеский свод 1200 г. и галицко-волынский Летописец XIII в.) были пополнены третьим источником, из которого взяты известия по Ростово-Суздальскому краю. Влияние этого третьего источника на текст Ипатьевской летописи видно глав­ным образом в пределах Киевского свода 1200 г., и мне удалось обна­ружить это влияние в составе галицко-волынского Летописца только в рассказе о нашествии Батыя, о чем было сказано в этой главе. Дав­но замечено, что текст этого третьего источника Ипатьевской летописи близок то к тексту Лаврентьевской летописи, то к тексту Радзивилловской, то дает чтения, отличные от обеих этих летописей. А. А. Шахматов определил близость текста этого источника к тексту Лаврентьевской летописи тем, что в Ипатьевской летописи исполь­зован Полихрон, т. е. общерусский свод начала XIV в., которым вос-

---

-146-

пользовалась и Лаврентьевская летопись не только в пределах 1240 - 1305 гг., но и в начальных моментах своего текста. Но по­зволительно задаться вопросом: какие у нас данные, чтобы считать этот третий источник Ипатьевской летописи памятником начала XIV в.? Он использован в Ипатьевской летописи, главным образом до 1200 г. и после этого дал лишь одну вставку, относящуюся к пове­ствованию 1237 г. Никаких дальнейших заимствований из него мы не обнаруживаем. Уже это одно заставляет заподозрить верность его датировки началом XIV в. Затем можем выдвинуть то положение что в составе Киевского свода 1200 г. есть немало самостоятельных независимых от этого третьего источника изложений событий, каса­ющихся времени князя Андрея Боголюбского (ср. рассказ об убийстве Андрея, об ереси Леона, и др.), которые сводчик Ипатьев­ского текста охотно пополнял известиями об этих же событиях из своего третьего источника. Почему в Киевском своде 1200 г. могли оказаться описания некоторых событий Ростово-Суздальского края, независимые от какого-либо северного письменного источника, видно из состава и характера этих записей, всегда связывающих эти ростовские и владимирские события с черниговскими делами и лица­ми, в частности с черниговским князем Святославом Ольговичем, близким к Юрию Долгорукому в пору борьбы последнего за Киев. Иною речью в Киевский свод 1200 г. описание некоторых ростовских и владимирских событий попало через Черниговский летописец Святослава Ольговича и его потомков. ⁸⁹⁾
        Если теперь мы извлечем из Ипатьевского текста известия и их чтения, принадлежащие действительно только искомому третьему источнику, то мы получим текст, который в основу свою клал Лаврентьевский текст, но сближал его с другими памятниками Ростово-Суздальского летописания. Немало случаев разночтений текста это­го третьего источника Ипатьевской летописи с Лаврентьевским тек­стом вполне удовлетворительно объясняются из чтений Радзивилловской и Летописца Переяславля Суздальского, т. е. ведут нас к Владимирскому своду 1212 г. Но есть и такие разночтения с Лаврентьевским текстом, которые расходятся и со чтениями Владимирского свода 1212 г. Однако все эти разночтения вполне удовлетворительно объясняются тем предположением, что в этих случаях перед нами текст великокняжеского Владимирского свода Юрия 1228 г. с приписками до 1237 г., который, как мы уже видели выше, не просто полагал в основу своего изложения свод 1212 г., но и подвергал его переработке. ⁹⁰⁾
        Отсюда мы делаем тот вывод, что третьим источником Ипатьев­ской летописи был не Полихрон начала XIV в., а свод первой половины XIII в., который соединил в себе те же слагаемые, что и Владимирский свод 1239 г.: Ростовский летописец Константина и его сыновей и Владимирский свод Юрия 1228 г. с приписками к нему до 1237 г. Но комбинация этих двух слагаемых здесь была иная, чем в своде 1239 г. Она дала значительно больше чтений юрьева свода 1228 г., чем дал их сводчик 1239 г. за эти же годы в своем труде.

---

-147-

^