Великолепный рассказ Борхеса «История воина и пленницы» начинается с
изложения истории некоего Дроктульфта — новообращённого варвара, который
может считаться «первым итальянцем»: «Воин из племени лангобардов,
Дроктульфт при осаде Равенны оставил своих и погиб, обороняя город,
который перед тем штурмовал. Равеннцы погребли его в одном из храмов и
сложили эпитафию, засвидетельствовав свою признательность («он ради нас
пренебрег милыми сердцу родными») и поразительное несоответствие между
кровожадным лицом этого варвара и его простосердечием и добротой: «Ликом
ужасен он был, но благожелателен духом, с долгой своей бородой, павшей
на мощную грудь».
«Такова история жизни Дроктульфта — варвара, погибшего, защищая Римскую империю: точнее, такова часть этой истории, которую сумел выручить у времени Павел Диакон. Неизвестно даже, когда это все произошло: то ли в середине шестого века, когда лангобарды опустошали поля Италии, то ли в восьмом, перед падением Равенны. Представим себе (я ведь пишу не исторический труд) первое.
Представим Дроктульфта sub specie aeternitates (с точки зрения вечности (лат.) — С.Ц.) — не самого по себе, конечно же, единственного и непостижимого (как любой), а обобщенный тип, в который его и тысячи ему подобных превратило предание — труд памяти и забвенья. Сквозь темную географию чащ и топей война привела его с берегов Дуная и Эльбы в Италию, а он, вероятно, и не знал, что идет на юг и сражается против римского владычества. Он мог быть из ариан, верующих, будто слава Сына — лишь отсвет славы Отца, но скорее ему подойдет образ поклонника Земли, Эрты, чей закутанный истукан возят от бивака к биваку в телеге, запряженной быками, или божеств войны и грозы, неповоротливых деревянных идолов, облаченных в тканину и увешанных монетами и кольцами.
Он явился из непроглядных чащ кабана и зубра, был светловолос, храбр, простодушен, беспощаден и признавал не какую-то вселенную, а своего вождя и свое племя. Война привела его в Равенну, где он увидел то, чего никогда не видел раньше или видел, но не замечал. Он увидел свет, кипарисы и мрамор. Увидел строй целого — разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств. Его — я уверен — потрясла не красота увиденного; оно поразило его, как нас сегодня поражают сложнейшие механизмы, чьего назначения мы не понимаем, но в чьем устройстве чувствуем бессмертный разум. Может быть, ему хватило одной-единственной арки с неведомой надписью вечными римскими литерами.
И тут его вдруг ослепило и снова вернуло к жизни откровение по имени Город. Он понял, что будет тут хуже последней собаки или несмышленого малолетка, что не приблизится к разгадке даже на шаг, но понял и другое: этот город сильнее его богов, верности вождю и всех топей Германии. И тогда Дроктульфт покидает своих и переходит на сторону Равенны. Он гибнет, а на его надгробье выбивают слова, которых он, скорей всего, не сумел бы прочесть:
«Он был не предателем, — заключает Борхес, — (предатели обычно не удостаиваются благоговейных эпитафий), а прозревшим, новообращенным. Через несколько поколений те же клеймившие было перебежчика лангобарды вступили на его путь и стали итальянцами, ломбардцами, и, может быть, один из его кровников по имени Альдигер дал начало тем, кто дал потом начало Алигьери… О поступке Дроктульфта можно строить разные предположения; мое, пожалуй, самое простое, и если оно неточно как факт, то, может быть, подойдет как символ».
Признаться, я неравнодушен к таким символическим историям. Поэтому я полез в «Историю лангобардов» Павла Диакона и обнаружил там следующее (Книга III):
«…Король Автари (предводитель лангобардов в 584-590 гг. — С.Ц.) прибыл пред город Брексилл (Бресцелло северо-восточнее Пармы — С.Ц.), лежащий на берегу Пада и осаждал его; дело в том что туда бежал от лангобардов герцог Дроктульф, будучи разбитым на стороне императора, и вместе со своими солдатам храбро сопротивлялся войску лангобардов. Он происходил из народа свевов или аламаннов, вырос среди лангобардов и, ибо имел выдающееся телосложение, получил почетный титул герцога. Но, как только ему представилась возможность отомстить за свою неволю, он восстал против лангобардов. Те должны были вести тяжкую борьбу против него, в конце концов они победили его вместе с его помощниками и оттеснили его в Равенну. Брексилл был захвачен и его стены сравнены с землей. Затем король Автари заключил с патрикием Смарагдом, тогда начальствовавшим в Равенне, мир на три года.
С помощью названного Дроктульфа гарнизон Равенны часто сражался против лангобардов и с помощью флота, который они построили при его [Дроктульфа] участии, вытеснили лангобардов из города Классиса. Скончавшись, он был с почетом похоронен пред церковью святого мученика Виталия и ему была поставлена прославляющая надгробная надпись».
Итак, сопоставляя сообщение Павла Диакона с текстом Борхеса, мы видим, что:
Во-первых, вопреки высказанным Борхесом сомнениям события довольно точно датированы.
Во-вторых, Дроктульф явился не из «непроглядных чащ кабана и зубра», а из Северной Италии, которой лангобарды владели уже несколько десятилетий.
В-третьих, он был не лангобардом, а свевом или алеманном, попавшим в плен к лангобардам.
В-четвертых, он не молился на «своего вождя и свое племя», а напротив, другие признавали в нем своего вождя.
В-пятых, перед тем, как придти в Равенну, он видел многие другие античные города и, следовательно, не был неотесанным деревенщиной.
В-шестых, о существовании Вселенной он, видимо, всё же подозревал.
В-седьмых, в Равенну его привела не любовь к этому городу, а поражение от лангобардов и жажда мести.
В-восьмых, Равенну вместе с лангобардами он не осаждал.
В-девятых, текстов эпитафии Дроктульфу Павел Диакон не приводит.
Наконец, в-десятых, «первым итальянцем» Дроктульф может считаться не больше, чем любой другой варвар на римской службе.
Вот так творятся красивые мифы постмодернизма.
Сергей Цветков, историк
«Такова история жизни Дроктульфта — варвара, погибшего, защищая Римскую империю: точнее, такова часть этой истории, которую сумел выручить у времени Павел Диакон. Неизвестно даже, когда это все произошло: то ли в середине шестого века, когда лангобарды опустошали поля Италии, то ли в восьмом, перед падением Равенны. Представим себе (я ведь пишу не исторический труд) первое.
Представим Дроктульфта sub specie aeternitates (с точки зрения вечности (лат.) — С.Ц.) — не самого по себе, конечно же, единственного и непостижимого (как любой), а обобщенный тип, в который его и тысячи ему подобных превратило предание — труд памяти и забвенья. Сквозь темную географию чащ и топей война привела его с берегов Дуная и Эльбы в Италию, а он, вероятно, и не знал, что идет на юг и сражается против римского владычества. Он мог быть из ариан, верующих, будто слава Сына — лишь отсвет славы Отца, но скорее ему подойдет образ поклонника Земли, Эрты, чей закутанный истукан возят от бивака к биваку в телеге, запряженной быками, или божеств войны и грозы, неповоротливых деревянных идолов, облаченных в тканину и увешанных монетами и кольцами.
Он явился из непроглядных чащ кабана и зубра, был светловолос, храбр, простодушен, беспощаден и признавал не какую-то вселенную, а своего вождя и свое племя. Война привела его в Равенну, где он увидел то, чего никогда не видел раньше или видел, но не замечал. Он увидел свет, кипарисы и мрамор. Увидел строй целого — разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств. Его — я уверен — потрясла не красота увиденного; оно поразило его, как нас сегодня поражают сложнейшие механизмы, чьего назначения мы не понимаем, но в чьем устройстве чувствуем бессмертный разум. Может быть, ему хватило одной-единственной арки с неведомой надписью вечными римскими литерами.
И тут его вдруг ослепило и снова вернуло к жизни откровение по имени Город. Он понял, что будет тут хуже последней собаки или несмышленого малолетка, что не приблизится к разгадке даже на шаг, но понял и другое: этот город сильнее его богов, верности вождю и всех топей Германии. И тогда Дроктульфт покидает своих и переходит на сторону Равенны. Он гибнет, а на его надгробье выбивают слова, которых он, скорей всего, не сумел бы прочесть:
Contempsit caros, dum nos amat, ille, parentes,
Hanc patriam reputans esse, Ravenna, suam
Он ради нас пренебрег милыми сердцу родными,
Новой отчизной своей нашу Равенну признав
«Он был не предателем, — заключает Борхес, — (предатели обычно не удостаиваются благоговейных эпитафий), а прозревшим, новообращенным. Через несколько поколений те же клеймившие было перебежчика лангобарды вступили на его путь и стали итальянцами, ломбардцами, и, может быть, один из его кровников по имени Альдигер дал начало тем, кто дал потом начало Алигьери… О поступке Дроктульфта можно строить разные предположения; мое, пожалуй, самое простое, и если оно неточно как факт, то, может быть, подойдет как символ».
Признаться, я неравнодушен к таким символическим историям. Поэтому я полез в «Историю лангобардов» Павла Диакона и обнаружил там следующее (Книга III):
«…Король Автари (предводитель лангобардов в 584-590 гг. — С.Ц.) прибыл пред город Брексилл (Бресцелло северо-восточнее Пармы — С.Ц.), лежащий на берегу Пада и осаждал его; дело в том что туда бежал от лангобардов герцог Дроктульф, будучи разбитым на стороне императора, и вместе со своими солдатам храбро сопротивлялся войску лангобардов. Он происходил из народа свевов или аламаннов, вырос среди лангобардов и, ибо имел выдающееся телосложение, получил почетный титул герцога. Но, как только ему представилась возможность отомстить за свою неволю, он восстал против лангобардов. Те должны были вести тяжкую борьбу против него, в конце концов они победили его вместе с его помощниками и оттеснили его в Равенну. Брексилл был захвачен и его стены сравнены с землей. Затем король Автари заключил с патрикием Смарагдом, тогда начальствовавшим в Равенне, мир на три года.
С помощью названного Дроктульфа гарнизон Равенны часто сражался против лангобардов и с помощью флота, который они построили при его [Дроктульфа] участии, вытеснили лангобардов из города Классиса. Скончавшись, он был с почетом похоронен пред церковью святого мученика Виталия и ему была поставлена прославляющая надгробная надпись».
Итак, сопоставляя сообщение Павла Диакона с текстом Борхеса, мы видим, что:
Во-первых, вопреки высказанным Борхесом сомнениям события довольно точно датированы.
Во-вторых, Дроктульф явился не из «непроглядных чащ кабана и зубра», а из Северной Италии, которой лангобарды владели уже несколько десятилетий.
В-третьих, он был не лангобардом, а свевом или алеманном, попавшим в плен к лангобардам.
В-четвертых, он не молился на «своего вождя и свое племя», а напротив, другие признавали в нем своего вождя.
В-пятых, перед тем, как придти в Равенну, он видел многие другие античные города и, следовательно, не был неотесанным деревенщиной.
В-шестых, о существовании Вселенной он, видимо, всё же подозревал.
В-седьмых, в Равенну его привела не любовь к этому городу, а поражение от лангобардов и жажда мести.
В-восьмых, Равенну вместе с лангобардами он не осаждал.
В-девятых, текстов эпитафии Дроктульфу Павел Диакон не приводит.
Наконец, в-десятых, «первым итальянцем» Дроктульф может считаться не больше, чем любой другой варвар на римской службе.
Вот так творятся красивые мифы постмодернизма.
Сергей Цветков, историк
