ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И ЭТНОГЕНЕЗ. Часть 3.

ЭВОЛЮЦИОННЫЕ АСПЕКТЫ
АНТРОПОЛОГИИ ДРЕВНЕГО НАСЕЛЕНИЯ

ПОСТАНОВКА ВОПРОСА

Проблема эволюции современного человека занимает в науке сегодняшнего дня чрезвычайно своеобразное положение. С одной стороны, очевиден ее выдающийся теоретический и практический интерес, с другой — многие исследователи считают эту проблему мнимой, а характерный для Homo sapiens комплекс признаков стабильным и вышедшим из-под контроля эволюционных закономерностей. Противоположность подходов  определяет, естественно, и остроту дискуссии.

Переориептировка внимания современной науки на внутривидовую  динамику вызвала к жизни комплекс вопросов, объединяемых понятием микроэволюции. Как известно, часто микроэволюция противопоставляется макроэволюции, т. е. эволюции в традиционном смысле — изменениям
надвидового уровня. Не входя в существо дискуссии, отмечу два момента:

а) несопоставимость масштабов и результатов микро - и макроэволюции, возможное проявление в той и другой разных закономерностей или  различной интенсивности действия одних и тех нее закономерностей;

б) развертывание эволюционного процесса на базе микроэволюционных перестроек. Второе обстоятельство вопреки первому позволяет считать внутривидовую динамику эволюционпой, чем и определяются на-
звание и тема раздела.

В нем пойдет речь лишь о тех изменениях, которые происходили в  рамках вида современного человека, т. е. в рамках микроэволюции Homo  sapiens. Надвидовая таксономия и динамика гоминид, процесс антропогенеза в целом, в том числе и проблема происхождения современного человека, выходят за пределы микроэволюции в узком смысле слова. Она  охватывает учет изменений размаха изменчивости признаков во времени,
т. е. динамику видовой изменчивости, изучение глубины внутривидовой  дифференциации, т. е. специфики человеческих популяций, структуру
внутривидовой изменчивости, т. е. таксономическое пространство человеческого вида, направленные изменения признаков во времени, наконец,  внешние видовые и внутренние популяционпо-селективные и мутационные факторы всех этих изменений.

Основным источником сведений по этим вопросам является палео-антропологический материал. Его реконструктивные возможности требуют специального освещения и потому оставлены за пределами изложения. При переходе к современной эпохе можно привлечь соматологические данные, но сопоставление их с палеоантропологическими  затруднено. Геногеографическая информация не имеет прямой временной  перспективы, и поэтому все генохронологические соображения не выходят за пределы более или менее правдоподобных гипотез.
РАЗМАХ ВИДОВОЙ ИЗМЕНЧИВОСТИ
Размах изменчивости характерных для вида признаков зависит от предшествующей его истории, широты ареала, дисперсности экологической  ниши или совокупности экологических ниш, многочисленности образующих вид популяций. Современное человечество имеет длительную и

сложную предшествующую историю, охватывает в своем распространении
всю землю и живет поэтому почти во всех наземных экологических нишах, представленных на планете, состоит из многих тысяч, а может  быть, и десятков тысяч популяций.

Все эти обстоятельства должны вызывать интенсивную изменчивость и, следовательно, большую амплитуду колебаний отдельных признаков.
Для проверки этого предположения размах изменчивости современного человека сопоставлен по гомологичным признакам с изменчивостью млекопитающих (табл. 1). Для сопоставления использованы данные по из
менчивости черепа, так как, во-первых, он исследован лучше, чем остальной скелет, во-вторых, он развивается у всех млекопитающих по более или менее сходному пути, поэтому в его морфологии меньше отражается неодинаковая изменчивость одноименных признаков у представителей
разных видов. В общем видно, что современный человек отличается высоким уровнем изменчивости в ряду млекопитающих.

Отмеченные причины высокой вариабельности признаков современного вида человека изменялись в интенсивности своего действия на протяжении истории человечества. Площадь первобытной ойкумены скакнула в величине в период от верхнего палеолита до неолита, именно за это  время была освоена практически вся планета, но темпы освоения труднодоступных экологических ниш, конечно, постоянно возрастали по мере  развития производительных сил и роста технических возможностей.

Число человеческих популяций значительно возросло в ходе истории.  Из огромной палеодемографической литературы вытекает неопровержимо, что численность человечества увеличилась, начиная с нижнего палеолита, минимум в тысячу раз. Параллельно развивалась тенденция к  увеличению популяций за счет действия интегративных механизмов, постепенно усиливавшихся в поздние эпохи истории человечества по  сравнению с ранними.

С другой стороны, достаточно мощные генетические барьеры продолжают активно действовать и в современную эпоху. Один из них — политические границы — фактор, явно усиливающийся в своем действии с  эпохи средневековья. Поэтому, хотя подсчетов числа древних популяций  в разные эпохи, в том числе и в современную, пока не произведено, нет  оснований полагать, что между числом популяций и численностью человечества сохраняется постоянное соотношение. Возросшее в пределах человечества число популяций является одной из причин генетического  разнообразия.

На ранних этапах человеческой истории наличие генетического барьера между популяциями всегда или почти всегда приводило к действию   центробежных, и только центробежных, сил. В современную эпоху такая  ситуация составляет исключение и сохраняется лишь в труднодоступных
районах. В подавляющем же большинстве случаев разделенные генетическим барьером популяции входят в границы более широкой общности,  и поэтому в них наряду с центробежными постоянно работают и центростремительные тенденции. Число генетических барьеров разного уровня
может быть в отдельных случаях довольно большим, этим популяционная структура современного человечества исключительно усложняется.
Следовательно, иерархическая система популяций, которая и составляет
человечество как целое на каждом отрезке его истории, на уровне каждого синхронного среза, непрерывно обогащалась элементами, что тоже
способствовало генетическому разнообразию.

После всего сказанного очевидно, как трудно интерпретировать данные о размахе изменчивости в разные эпохи однозначным образом (табл. 2). К этому примешивается неравномерная палеоантропологическая изученность человечества по эпохам. Все же по основным признакам, которые обычно представлены в программах краниологических работ, незаметно каких-либо закономерных изменений в размахе изменчивости, сужения или, наоборот, расширения амплитуды колебаний.
Амплитуда не остается, конечно, постоянной, но нет никаких доказательств тому, что ее изменения по эпохам не являются случайными и  в той мере, в какой они отражаются в имеющихся данных, не определяются еще характером выборки.

Относительное постоянство размаха видовой изменчивости по краниологическим признакам, доступным для анализа, находится в согласии с  широко распространенным представлением о стабильности вида Homo
sapiens. Но такое постоянство на первый взгляд вступает в противоречие с несомненно реально существующими и неоднократно исследованными явлениями изменений признаков во времени. Распространенную
гипотезу, согласно которой направленные изменения по отдельным признакам носят панойкуменный характер [1], трудно согласовать с эмпирическим наблюдением о ненаправленности колебаний размаха меж-
групповой изменчивости в пределах вида от эпохи к эпохе. Если бы эта концепция была справедлива, следовало бы ожидать определенного сдвига не только в мировых средних, но и в пределах межгрупповых колебаний.

Напротив, приняв гипотезу локальности любых направленных изменений, легко понять сохранение относительного постоянства межгрупповой амплитуды. В процессе направленных изменений происходит замещение расовых вариантов с определенными морфологическими харак-

теристиками другими, что сдвигает общие средние, но это замещение  ограничено территорией большей или меньшей площади. На иной территории процесс идет по-другому или даже в обратном направлении
(брахикефализация — долихокефализация, грацилизация — матуризация и т. д.), в результате чего и достигается равновесие. Вместо однонаправленного морфологического сдвига в характеристике расовых варинтов и  изменения общевидовых средних происходит постоянно перераспределение этих вариантов внутри стабильных видовых границ изменчивости.



СТЕПЕНЬ МОРФОЛОГИЧЕСКОЙ СПЕЦИФИЧНОСТИ
ПОПУЛЯЦИЙ
Все предшествующее закономерно подводит нас к фундаментальному вопросу человеческой микроэволюции — глубине дифференциации человеческого вида, которая только и может быть адекватно оценена не в синхронном, а в диахронном плане. Вопрос этот стоит на грани таксономии и учения о микроэволюции, одинаково важен поэтому как для эволюционного филогенетического подхода к динамике Homo sapiens, так и для выяснения генеалогических отношений расовых комплексов.

До недавнего времени единственным способом оценки взаимных расстояний между популяциями и группами популяций было определение  этих расстояний «на глазок». Антропологическая литература заполнена
выводами о близости тех или иных расовых групп между собой, основанными на морфофизиологических, а чаще всего на морфологических данных. На базе представлений о неодинаковой близости друг к другу популяции и расы объединяются в более высокие таксономические категории. Не составляют исключения и так называемые большие расы, для которых выдвинуты многочисленные и прямо противоположные гипотезы  их объединения.

Какова эвристическая ценность такого подхода? Не отрицая интуитивных оценок, лежащих в его основании, особенно когда они производятся высококвалифицированными исследователями, следует все же считать его предварительным. Пока не достигнуто полной договоренности  ни по одному сколько-нибудь крупному таксономическому вопросу, и. очевидно, достижение такой договоренности возможно только при переходе на новый методический уровень.

Переход на этот уровень дает пока меньшую информацию, так как  она концентрируется в основном вокруг оценки фенетической, а не генетической близости. Но зато она выражается в количественных единицах
и поэтому позволяет отойти от субъективизма. Речь идет о многообразных способах суммарного сопоставления по многим признакам, построенных в соответствии с современным уровнем статистической техники с  учетом их разной изменчивости и физиологической корреляции между  ними. Получаемые с помощью этих способов фенетические расстояния есть количественная мера дифференциации популяций.

Наибольшее распространение в краниологии получил способ, разработанный Л. Пенрозом. Сейчас уже можно насчитать десятки работ, в которых он использован для анализа. Частично такое внимание к этому  способу объясняется тем, что он дает возможность судить отдельно о  сходстве по размерам и форме, в основном же — тем, что он, сохраняя  все главные преимущества других способов, не требует необозримой статистической работы. С помощью способа Л. Пенроза осуществлено исследование, посвященное динамике фенетических расстояний [2].

Результаты этого исследования продемонстрировали неодинаковую величину фенетических расстояний в разные эпохи истории человечества  и закономерный характер их изменений. На уровне разновременных синхронных срезов от эпохи бронзы до средневековья были вычислены фенетические расстояния между отдельными западноевропейскими популяциями. Оказалось, что они закономерно уменьшаются по мере приближения к современной эпохе, наступает как бы сближение популяций между собой. Это существенный аргумент в пользу исключительной роли  смешения в последние столетия и идущей параллельной с ним консолидации.

Однако при вдумчивом отношении к этому наблюдению видно, что  ему нельзя придавать всеобщее значение и экстраполировать его с населения Европы на весь земной шар. Мы помним более или менее незакономерные колебания размаха межгрупповой изменчивости в разные эпохи. Панойкуменное уменьшение фенетических расстояний, если бы оно  действительно имело место, должно было бы автоматически подвести к  сужению видовой изменчивости и уменьшению разнообразия как раз по  тем признакам, по которым вычисляются фенетические расстояния.
Именно эти признаки представлены в табл. 2. Коль скоро такого сужения не наблюдается, полученные выводы для динамики фенетических  признаков в Западной Европе, надо полагать, имеют локальное значение
и не могут быть распространены за ее географические границы. На других территориях, по-видимому, могло иметь место не ослабление, а усиление уровня дифференциации. Доказательство этому имеется, во всяком случае, для территории Азии, где шло не уменьшение, а увеличение
фенетических расстояний в ходе расогенетического процесса [3].

В пользу такой локальной неоднородности уровня дифференциации  популяций свидетельствуют и фенетические расстояния, полученные для  одного синхронного среза. Речь идет о краниологических материалах в
основном XVTII—XIX вв., относящихся к народам Восточно-Европейской  равнины и Кавказа. И в том и другом случае выбрано по 13 групп [4].
В первом случае это группы, представляющие непосредственных предков  современного русского населения, во втором каждая группа представляет отдельный народ или самостоятельное этнографическое подразделение.
Фенетические расстояния вычислялись с помощью формулы Л. Пенроза. В каждой группе с известными натяжками можно видеть популяцию, так как на Кавказе в качестве генетического барьера выступает этнический фактор, на Восточно-Европейской равнине — географический.

Фенетические расстояния между всеми кавказскими популяциями решительно больше по величине и по форме, чем между восточноевропейскими. Для формулы Л. Пенроза, как и для других итоговых формул
многомерного анализа, нет пока удовлетворительной системы сценки
ошибок, но и без нее ясно, что масштаб различий дает полную возможность говорить о разном уровне дифференциации двух сопоставляемых  совокупностей популяций. Раз видовая дифференциация неодинакова в
синхронпом срезе, следовательно, она не идет однонаправленно и в диахронном плане, интеграция и дезинтеграция сменяли друг друга в зависимости от социально-экономических и культурно-исторических причин.

Как следует относиться в свете этих наблюдений и вытекающих из  них соображений к существующим точкам зрения на нейтральный характер исходных предковых комплексов для многих расовых типов?
Во-первых, все такие точки зрения нуждаются в дополнительной аргументации, основанной уже не на визуальной, а на более точной оценке морфологических критериев. Во-вторых, нейтральность по признакам основного комплекса, который только и сохранился в процессе развития вида, могла сопровождаться резкой специализацией по иным признакам,
также складывавшимся в географические комплексы, стертые затем последующими этапами расообразования. В-третьих, наконец, отдельные маркирующие расу признаки и даже их сочетания достигают сильного развития на фоне нейтрального в целом комплекса, начиная с самых ранних этапов расообразования.

Каков общий вывод из всего сказанного? Похоже на то, что глубина  видовой дифференциации не усиливалась в ходе человеческой истории,  что усиление или ослабление дифференциации имело место лишь в пределах отдельных территорий и ограниченных отрезков времени, интегративные и дезинтегрирующие процессы, следовательно, в каких-то пределах уравновешивали друг друга. Во всяком случае, палеоантропологическая история человеческого вида не дает обратных примеров, свидетельствуя о локальности проявления разных уровней дифференциации.
При этом я сознательно оставляю в стороне многолетнюю дискуссию об истолковании морфологических особенностей верхнепалеолитических людей, так как они не поддаются пока однозначной оценке, которая была  бы свободна от субъективной окраски и давления общих и более или менее умозрительных взглядов.



ХАРАКТЕР ВИДОВОЙ ИЗМЕНЧИВОСТИ

Вопрос о структуре внутривидовой изменчивости человека неоднократно
ставился в литературе, но освещался лишь под каким-нибудь определенным углом зрения и преимущественно при исследовании эмпирических  данных. Английскими биометриками была конкретно показана разница в  характере и направлении внутригрупповой и межгрупповой изменчивости, в основном русскими исследователями эта разница была использована в целях расового анализа и разработаны способы ее учета.

Однако структура видовой изменчивости человека в целом не была,  насколько мне известно, предметом рассмотрения. Учитывая преимущественно популяционную структуру человечества, следует рассматривать  ее как частный случай межгрупповой изменчивости вообще, при котором  низшим элементом, образующим межгрупповой ряд, его элементарной  ячейкой является популяционная средняя. Таким образом, вопрос о строении видовой изменчивости человека — это вопрос о характере межгруппового распределения популяционных средних по каждому признаку.

Совершенно очевидно, что на такой вопрос не может быть однозначного ответа. Распределение признаков с дискретным выявлением, особенно испытывающих действие отбора, вряд ли осуществляется по одному типу, здесь возможны самые разнообразные модификации кривых межгруппового распределения. Но этот общий случай лежит за пределами  рассмотрения: обычно представленные в краниологических программах  признаки трансгрессивны и в соответствии с наиболее распространенной
гипотезой полифакториальны в своей наследственной основе.

В принципе именно для таких признаков наиболее вероятна модель  нормального или близкого к нормальному распределения. Но не исключено и другое — такое распределение межгрупповой изменчивости внутри
вида, при котором она образует ряды параллельных вариаций, напоминающие гомологические ряды в наследственной изменчивости. Палеоантропологический материал по древним эпохам для проверки обеих моделей малопригоден в силу выборочное™ и полного отсутствия во многих
местах ойкумены. Но краниологические данные по близким к современности эпохам достаточно полны, чтобы составить кривые межгруппового  распределения по многим признакам.

Серии выбраны с таким расчетом, чтобы более или менее равномерно охватить ойкумену, хотя краниологический материал с территории
Европы все равно подавляет численно выборки материалов с других  территорий. Полигоны частоты составлены для основных диаметров черепной коробки и лицевого скелета (рис. 9). Видно, что хотя они и деформированы по сравнению с нормальным распределением, но отличия  от нормального распределения статистически недостоверны. Поэтому модель нормального распределения пока, можно считать, является наиболее  пригодной для описания межгрупповой изменчивости трансгрессивных  признаков внутри человеческого вида.

В принципе такой вывод хорошо совпадает с установившейся традицией рассматривать формообразование трансгрессивных признаков как  результат действия многих составных причин. Ни наследственная обусловленность, ни средовые воздействия, ни селективный процесс не выдвигаются на место фундаментальной причины, оказывая преобладающее  влияние на формообразование. Наоборот, генетическая основа воздействует через многие независимые факторы, среда — через многие независимые переменные, отбор — через выработку многообразных и, по-видимому, прямо противоположных приспособлений. Только таким образом и можно обеспечить возникновение конечного эффекта этого разнообразия  причин в виде нормального распределения.

Фундаментальной проблемой в эволюционной биологии человека, непосредственно связанной с изучением древнего населения, остается выяснение путей формирования именно такой, а не иной межгрупповой структуры внутривидовой изменчивости трансгрессивных признаков у  человека современного вида. Возникла ли такая структура вместе с появлением современного человека, образовалась ли она в ходе его истории, каково ее место в формообразовании в целом? Все это вопросы, настоятельно требующие решения. Но только два первых зависят от прогресса

палеоантропологических исследований. Решение последнего вопроса больше упирается в недостаточную разработанность эволюционно-генетической теории в антропологии.

Направленные изменения признаков во времени 

Направленным изменениям признаков во времени повезло больше, чем рассмотренным выше темам,—им посвящен ряд работ общего характера  и трактующих динамику направленных изменений на отдельных территориях. К последним относятся исследования направленных изменении в
Северной Америке, Японии, Грузии, Восточной Прибалтике, на территории СССР в целом. Первые представлены работами, в которых рассмотрены общие причины таких временных сдвигов [5].

Общий итог всех до сих пор проведенных исследований сводится к  тому, что направленные изменения проявляются по двум комплексам  признаков — горизонтальным размерам черепной коробки и поперечным
размерам лицевого скелета. Они, по-видимому, независимы во времени:
изменения в широтных размерах лицевого скелета падают в основном на  эпоху неолита и бронзы, изменения в соотношениях горизонтальных диаметров головы — на эпоху средневековья.

Выше уже говорилось о несогласованности гипотезы панойкуменного  распространения направленных изменений с наблюдениями об относительной стабильности хронологических колебаний видовой изменчивости.
Опровергается эта гипотеза и прямыми данными о географических колебаниях в направлении изменений. Есть территории, в пределах которых  на протяжении тысячелетий незаметно закономерных изменений в ширине лицевого скелета, например долина Нила; на других при сопоставлении вариаций ширины лица у современного и древнего населения мы
фиксируем не сужение, а расширение лицевого скелета, например в равнинных районах Грузии. Таким образом, грацилизация — по всем данным, широко распространенное, может быть, даже преобладающее направление временных изменений, но не единственное даже в пределах Евразии и тем более не панойкуменное.

То же можно повторить, очевидно, и про брахикефализацию. На фоне этого действительно общего явления, скажем, в пределах Европы диссонансом выглядит сопоставление результатов соматологических исследований современного населения Швейцарии и краниологического изучения
его на материалах из оссуариев последних столетий: сопоставление это выявляет ощутимую долихокефализацию. Таким образом, и горизонтальные размеры черепной коробки не изменяются в ходе времени однозначным образом, как думали некоторые авторитетные исследователи раньше.
Об этом же свидетельствуют и сохранившиеся на современной карте  головного указателя обширные острова долихокефалии, которых, очевидно, не было бы, будь процесс брахикефализации всеобщим.

Выявленное всеми перечисленными и многими другими работами многообразие путей направленных изменений само по себе свидетельствует о множественности вызывающих это явление причин. Поиск их велся до сих пор в основном в рамках морфогенетического рассмотрения проблемы. Наиболее общая гипотеза опирается на увязку направленных изменений со скоростью ростовых процессов и полового созревания [6]. С ними легко увязывается и локальное в хронологическом отношении, но широко
проявившееся в Европе за последнее столетие явление увеличения длины  тела.

Исключением в ряду морфогенетических работ, трактующих причины  направленных изменений, является попытка привлечь к их объяснению  селективные механизмы [7]. В соответствии с этой точкой зрения гранильные индивидуумы приобрели известное преимущество по сравнению  с матуризованными с переходом к земледелию, как более приспособленные к порождаемым земледелием сложным социальным отношениям.
В такой форме селективное объяснение направленных изменений выглядит слишком умозрительным и прямолинейным.



Однако селективный подход может быть усилен как прямыми наблюдениями, так и косвенными соображениями, основанными на не привлекавшихся до сих пор в этой связи физиологических данных. В качестве
первых могут фигурировать данные о связи двигательной активности с конституционным габитусом [8]. Эти данные свидетельствуют о том, что в принципе существуют задачи, которые люди разных конституций выполняют по-разному. Астеники, в частности, кажется, более «ранимы» в  психическом отношении и острее реагируют на любую нестандартную ситуацию. В целом такая неустойчивость психики не может считаться положительным качеством ни при каком типе хозяйства и культуры. Но  введение в культуру земледелия и в дальнейшее развитие общественных
отношений само по себе ослабляло селективные процессы, в том числе и
отрицательную селекцию. Возможно, ослабление последней и способствовало постепенному распространению грацильных индивидуумов и замещению ими массивных.

Что касается физиологических наблюдений, то из них два, надо думать, имеют непосредственное отношение к генезису направленных изменений. Первое состоит в том, что содержание гамма-глобулиновой фракции в кровяной сыворотке связано обратной корреляцией с размерами и
весом тела [9]. Так как эта фракция выполняет функцию биологической защиты и усиливает иммунологическую резистентность, отбор, направленный в сторону сохранения индивидуумов с повышенным содержанием
гамма-глобулинов в плазме крови, вызывал косвенно и увеличение процента лиц грацильного сложения.

Параллельно могло уменьшаться значение скелета как очага гоменоэза, полно освещенное в настоящее время не только с функциональной и сравнительно-физиологической, но и с эволюционной точки зрения [10].
Уменьшение массы скелета в процессе человеческой эволюции говорит о том, что часть гомепоэтической функции он передал другим органам.
Вероятно, этот процесс продолжается и в эволюции Homo sapiens.

Подытоживая изложенное выше, необходимо подчеркнуть:

а) амплитуды колебаний средних краниологических признаков более или менее стабильны в разные эпохи истории человечества;

б) глубина дифференциации популяций отличается локальным своеобразием, но не увеличивается в ходе времени;

в) популяциопные средние по краниологическим признакам подчиня-
ются закону нормального распределения. Остается неясным, сформировалась ли такая структура внутривидовой изменчивости в ходе эволюции
Homo sapiens или возникла вместе с ним;

г) направленные изменения признаков разнотипны в различных районах ойкумены. В их возникновении, по-видимому, значительна роль физиологических причин.

Приведенные положения легко согласуются с представлением об ослаблении формообразующей роли отбора в человеческом обществе. Но  они согласуются и с другим представлением, согласно которому отбор не
ослабевает, но принципиально меняет форму своего действия в человеческом обществе. В связи с разнообразием экологических ниш он выступает в рассеивающей форме, постоянно создавая исключительный полиморфизм человеческих популяций внутри стабильных видовых границ.
Справедливость такого представления о роли отбора подтверждается заведомо засвидетельствованными фактами сильного его влияния на динамику многих признаков.


1 Дебец Г. Ф. О некоторых направлениях изменений в строении человека современного вида//Сов. этнография. 1961. № 2.

2 Schwidetzky I. Die Abnahme der Unterschiede zwischen europaischen Bevolkerun-
gen vom 5. vorchristlichen bis 2. naehchristlichen Jahrtausend//Homo. 1968. Bd. 19,
H. 1/2.

3 Алексеев В. П., Трубникова О. Б. Некоторые проблемы таксономии и генеалогии
азиатских монголоидов (краниометрия). Новосибирск, 1984.

4 Алексеев В. П. Происхождение народов Кавказа (краниологическое исследование). М., 1974.

5 Сводку данных и библиографию см.: Алексеев В. П. К физиологическому объяснению феномена грацилизации /'/ Вопр. антропологии. 1951. Вып. 51.

6 Бунак В. В. Структурные изменения черепа в процессе брахикефализации // Тр.
V Всесоюз. съезда анатомов, гистологов и эмбриологов. Л., 1951.

7 Schwidetzky I. Das Grazilisierungsproblem//Homo. 1962. Bd. 13, H. 3.

8 Рогинский Я. Я. Материалы по исследованию связи телосложения и моторики //
Антропол. журн. 1937. № 3.

5 Алексеева Т. И. Изменчивость основных компонентов тела человека в зависимости от уровня липидов в сыворотке крови здорового человека // Морфо-физиологические исследования в антропологии. М., 1970.

10 Коржуев П. А. Гемоглобин. Сравнительная физиология и биохимия. М., 1964.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предыдущие очерки, написанные в разное время и с расчетом на различную аудиторию, в целом, по мысли автора, дают достаточно многостороннее представление о понимании им границ предмета своей науки, ее места среди других родственных научных дисциплин и ее внутреннего  содержания. Однако, пожалуй, небесполезно закончить изложение, сформулировав несколько общих положений, вытекающих, как мне кажется, из традиционных взглядов на объем и содержание антропологического  знания и в то же время по возможности учитывающих современные тенденции в его развитии.

Прежде всего следует подчеркнуть, что автор не разделяет крайностей противоположных подходов к содержанию антропологической науки, проявившихся в последние годы: в одном случае речь идет о необходимости рассматривать антропологию как систему или комплекс паук, о превращении антропологии в синтетическое человекознание, в другом — о сохранении антропологии в ее прежнем виде и подчеркивании  актуальности именно такой ее трактовки [2]. В первом случае налицо стирание специфики антропологического знания и в то же время попытка  сделать из антропологии какую-то наднауку с весьма неопределенными  очертаниями, во втором случае не принимаются во внимание или недостаточно учитываются происходящие в реальной действительности события, свидетельствующие и о необъятном расширении тематики исследовательской работы, и о перестройке мышления антропологов, и о развитии  внутри самой антропологии новых междисциплинарных сфер. Истина, по-видимому, лежит где-то посредине и заключается в том, чтобы при
определении места антропологии среди других наук сохранить ее самостоятельность и в то же время не закрывать глаза на вновь возникшие
п достаточно бурно развивающиеся направления исследований.

Что это означает конкретно? Думаю, что можно рассматривать антропологию как науку, изучающую, как об этом неоднократно и совершенно справедливо писали В. В. Бунак, М. Г. Левин и Я. Я. Рогинский, вариации физического типа гоминид в пространстве и во времени, а также биологические и социальные факторы их формирования. Но с расширением и особенно углублением предмета изучения и формированием новых подходов к нему неизбежно обогащение структуры антропологии н образование новых структурных ячеек внутри нее, и поэтому традиционное подразделение антропологической науки на антропогенез, расоведение и морфологию человека выглядит уже недостаточным. Реально существуют и развиваются физиологическая антропология и геногеография человека, активно функционирует прикладная антропология, намечаются контуры исследования популяционной структуры человечества, постепенно вызревает как самостоятельное направление антропологическая таксономия и т. д. Таким образом, не отрицая единства содержания антропологии, я вижу в этом содержании все большее и большее многообразие.

От формулировки этого положения закономерен переход к другому, а именно к необходимости отметить все более очевидную неопределенность границ, отделяющих антропологию от других смежных областей знания. Это обстоятельство ни в коей мере нельзя считать отличительной чертой современной тенденции в развитии только антропологической науки, оно в значительной степени характерно для современного этапа развития научных знаний в целом, свидетельствуя и о растущей разрешающей эффективности научных методов, перешагивающих границы отдельных дисциплин, и о все более высоком уровне интеграции теоретических концепций. Размывание пограничных сфер в интересующем  нас случае находит отражение и в возникновении и развитии таких  областей знания, которые носят наименования спортивной, медицинской антропологии, антропологии материнства и младенчества и т. д., и в невозможности отнести то или иное конкретное исследование к той или
иной классификационной рубрике.

Скажем, обследование какой-то изолированной популяции по набору генетических маркеров — что это, антропология или популяционная генетика человека? Можно было бы, наверное, договориться об отнесении такого исследования к сфере антропологии или популяционной генетики в зависимости от целей, которые ставит перед собой и решает автор, но в принципе это все равно было бы искусственной операцией. А естественнее полагать, что мы сталкиваемся здесь с пограничной зоной между двумя науками, зоной, которая представляет собой не строгую демаркационную линию, а достаточно широкое пространство взаимопроникновения методов и теоретических концепций. Кстати сказать, реальная действительность давно уже решила проблему дефиниций практически, хотя в теоретической литературе продолжаются споры о том, в каких взаимоотношениях находятся между собой популяционная генетика  человека и антропология. Часть материала, излагаемого в учебниках этих
дисциплин, является общей, материал этот повторяется в антропологических учебниках и в учебных руководствах по популяционной генетике человека. То же можно сказать с полным правом и про серьезные сводные работы строго научного содержания. Выразительный пример —сравнение содержания третьего издания известного руководства Р. Мартина, вышедшего под редакцией К. Заллера [3], с содержанием любой классической книги по популяционной генетике человека [4].

Примеры подобного рода можно было бы легко умножить, но и из предшествующего изложения ясна справедливость сформулированного  тезиса о размытости и известной неопределенности границ антропологии со многими смежными науками. В этом нет ничего тревожного, это —
следствие тенденции научного развития сегодняшнего дня: дифференцируясь, знание становится в то же время все более целостным и интегрированным.

Наконец, существует еще один важный момент, о котором необходимо сказать: классификация любой науки, в том числе и антропологии на современном этапе развития, чтобы быть достаточно богатой, эвристичной
и отражающей действительное многообразие направлений научного развития, должна стать многомерной, а не линейной. Иными словами, возможны взаимодополняющие классификационные схемы, опирающиеся
на разные исходные принципы. Не претендуя на построение исчерпывающей многомерной классификации антропологии на предыдущих страницах, я попытался тем пе менее дать представление о том, какие направления ее разработки наиболее перспективы. Намечены три таких направления: традиционное линейное, при котором классификационная
схема строится в соответствии с областями знания и выделяются морфология человека, антропогенез, расоведение, физиологическая антропология; системно-структурное, в соответствии с которым классификация
отражает структурные уровни предмета исследования и самого исследования, внутри такой класификации находит себе место, например, молекулярная антропология [5]; целевое, т. е. учитывающее прикладные цели
и задачи, стоящие при использовании антропологического материала, скажем, как источника исторической информации и превращающие этот материал в предмет изучения исторической антропологии [6].

В принципе многомерная классификация, разумеется, не исчерпывается перечисленными аспектами. Можно, по-видимому, было бы попытаться построить классификационную схему подразделений антропологической науки, опираясь на используемые методы исследования или на степень применения математического аппарата и формализации,— подобные схемы могут быть чрезвычайно полезны для каких-то специальных целей, особенно теперь, в связи с тенденцией развития формализации знания вообще. Но дальнейшая детализация классификационных схем  антропологии, естественно, результат будущего развития самой науки  как самостоятельной области знания, а также дальнейших исследовательских усилий, специально нацеленных на разработку проблем классификации науки. По глубокому убеждению автора, принцип дополнительности Н. Бора является в этой области одной из основных методологических предпосылок [7].

1 См., напр.: Ананьев Б. Г. О проблемах современного человекознания. М., 1977.

2 Зубов А. А. Содержание понятия «антропология» на современном уровне раз-
вития и интеграции науки в СССР //Сов. этнография. 1982. № 2; Дубова Я. А.
О некоторых аспектах содержания антропологической науки // Сов. этнография.
1983. № 6.

3 Martin Д., Sailer К. Lehrbuch der Anthropologic in systematischer Darstellung mit besonderer Beriicksichtigung der anthropologischen Methoden. Bd. I—IV. Stuttgart, 1957—1965.

4 См.: Race R., Sanger R. Blood groups in man. Oxford: Edinburgh, 1970; Cavalli-Sforza L., Bodmer W. The genetics of human populations. San Francisco, 1971.

5 Алексеев В. П. Молекулярные аспекты антропологии. М., 1974; Zuckercandl Е.
Perspectives in molecular anthropology /'/ Classification and human evolution. Chi-
cago, 1963; Goodman M., Tashian B. (ed.). Molecular anthropology. Genes and pro-
teins in the evolutionary ascent of the primates. N. Y.— L.. 1975.

6 Выше были сформулированы как фундаментальные, так и прикладные проблемы исторической антропологии. Дополнительно см.: Алексеев В. П. Историческая антропология. М., 1979: Он же. Этногенез. М., 1986.

7 Статьи и выступления на эту тему собраны в сборнике: Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М.. 1961. См. также: Фок В. А. Кзантовая физика и фолософскпе проблемы // Вопр. философии. 1971. № 3. Эта статья перепечатана в кн.: Бор Я, Избранные научные тр\-ды. Т. II: Статьи 1925—1961.
М., 1971. . " .


Часть вторая

Теоретические проблемы
этногенетических реконструкций 

Еще раз о постановке проблем
этногенеза

Комплекс наук и одна наука 

В связи с широким развертыванием исследований по этнической истории
народов СССР и местом, которое занимают в этих исследованиях проблемы происхождения отдельных народов, теоретическая разработка вопросов этногенеза в советской исторической литературе занимает существенное место. Учение о смене общественно-экономических формаций  нашло конкретное отражение в попытке выделить основные этапы этнической истории человечества. Отдельные теоретические проблемы этногенеза — необходимость комплексного подхода к этим проблемам, удельный вес разных материалов в освещении этногенетического процесса, соотношение письменных источников и этнографических, археологических, а также антропологических данных — неоднократно освещались в советской исторической и этнографической литературе [2]. Конкретная роль разных материалов в комплексной разработке вопросов происхождения народов также продемонстрирована в специальных работах:
антропологического, скажем,— в статье Г. Ф. Дебеца, М. Г. Левина и Т. А. Трофимовой \ археологического — в статье П. Н. Третьякова [4], лингвистического — в статье Г. С. Кнабе [5].

Казалось бы, после всех указанных работ нет нужды снова возвращаться ко всем этим вопросам. Тем не менее разнобой, который выявляется даже во взглядах специалистов, как только затрагиваются этногенетические темы, не может быть оставлен без внимания. Характерна в этом отношении книга Ф. П. Филина [6], посвященная рассмотрению происхождения восточнославянских народов под углом зрения лингвистических данных. Книга привлекает внимание тщательным анализом этих данных, интересной постановкой целого ряда вопросов и, несомненно, представляет огромный интерес для специалистов, в той или иной мере
соприкасающихся со славянским этногенезом. Но вопреки теоретическому тезису о необходимости комплексного подхода к решению этногенетических проблем, доказанному и практически успешными результатами сопоставления разных данных, автор объявляет, что последнее слово
в этногенетических исследованиях остается за лингвистическим анализом.
При этом он исходит из того, что основным этническим определителем является язык.

Примеры одностороннего использования какого-нибудь одного вида исторических источников можно увеличить. Так, только на основании археологических данных часто рассматриваются отдельные моменты в
древней истории индоевропейских народов и решаются проблемы их происхождения. Здесь можно упомянуть работы А. Я. Брюсова', в которых делаются ответственные выводы о прародине и древних миграциях индоевропейцев на базе сравнения археологического инвентаря различных
культур юга европейской части СССР. Между тем как раз в этой области лингвистика накопила большое количество данных, проливающих свет на темные страницы индоевропейской истории [8]. В результате к бесчисленным гипотезам индоевропейской прародины [9] прибавилась еще одна,
обоснованная, как и остальные, лишь частью всей совокупности данных и поэтому не могущая претендовать на полную убедительность.

Мы видим, что обсуждение путей, этапов и форм этногенетических исследований актуально и в настоящее время. Ниже делается попытка критически рассмотреть удельный вес разных материалов в решении этногенетических задач и определить пути их сопоставления.



ИСТОРИЧЕСКИЕ РАМКИ
ЭТНОГЕНЕТИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

На первый взгляд кажется, что этногенетические вопросы можно решать с помощью одних только письменных источников, особенно в тех  случаях, когда их число велико, а формирование этнической специфики народа падает на позднюю эпоху. Так, например, письменные источники
дают возможность обстоятельно исследовать многие процессы этнической истории русского народа [10]. Аналогичным образом велика их роль в изучении этногенеза, скажем, многих народов Северного Кавказа, сложившихся также во II тысячелетии н. э.[11] В последнем случае, правда, количество письменных источников много меньше, чем в первом, и они содержат в силу своей специфики (неместное происхождение) много лакун.
Однако возможности использования письменных источников во многом
определяются их происхождением и характером, иными словами, принадлежат они тому народу, происхождение которого изучается, или его соседям, находились ли эти соседи с ним в дружественных отношениях или  во враждебных. Неясное изложение и неполнота сохранности письменных
памятников усугубляют трудности их истолкования  [12].

Однако основные недостатки письменных источников для целей этногенетического исследования лежат даже пе в этом. Они заключаются в их крайней выборочности по отношению к зафиксированным в них
явлениям исторической жизни. Многие важные и имеющие этническое значение особенности языка и культуры народа не находят в них отражения, не говоря уже о входящих в его состав этнографических и территориальных группах. Летописцы часто не останавливаются на них просто потому, что в их глазах эти особенности не играют никакой роли, даже в том случае, если они пишут о своем собственном народе. Если  же мы пользуемся летописными свидетельствами соседей, то тем более  они по своей неполноте и противоречивости недостаточны для сколько - нибудь обстоятельного суждения,— вспомним только полемику по поводу мери [13], буртасов [14], хазар [15]. А ведь это народы сравнительно близкие к современности; при удалении от наших дней субъективизм в  попытках отождествления этнических наименований, встречающихся в  разных источниках, увеличивается так же, как и в отношении их к определенным языковым семьям. Но если даже летописец и фиксирует
какую-нибудь важную деталь языка или материальной культуры, то он делает это в такой форме, которая не дает возможности использовать их  в желательной мере. Таким образом, основной недостаток подавляющего
большинства письменных памятников заключается в «низкой квалификации» их авторов с точки зрения современной науки — содержащаяся в  них информация имеет слишком много пробелов. Это же относится и к
географическим описаниям, документам хозяйственной отчетности и т. д.

Все сказанное в полное мере распространяется даже на документальный исторический материал последнего тысячелетия. Но ведь задача  этногенетического исследования состоит пе только в том, чтобы проследить динамику этнических процессов в рамках установившейся этнической общности, а прежде всего в том, чтобы выявить ее истоки и определить этнические компоненты, принявшие участие в ее формировании.
Таким образом, речь должна идти о процессах и явлениях, проявившихся гораздо ранее последнего тысячелетия. По отношению к этим эпохам письменные источники еще более фрагментарны и противоречивы. Между тем и они не ставят предела этногенетическому исследованию. На  территориях, являющихся естественными изолятами, этнические процессы часто происходят замкнуто и на протяжении тысячелетий не испытывают значительных влияний со стороны. Истоки этнических общностей в таких случаях восходят иногда к эпохе бронзы, а то и к более
раннему времени. В качестве примера можно назвать народы, населяющие центральные предгорья Главного Кавказского хребта. Об их происхождении письменных источников просто нет —ни чужих, ни местных.
Таким образом, приуроченность этногенетических процессов к разным
периодам времени у различных народов и, следовательно, широкие рамки этногенетического исследования сами но себе ограничивают возможность использования в нём исторических данных в узком смысле слова — результатов изучения летописных памятников и других письменных документов. Роль этих источников велика для эпохи средневековья, но ограниченна для эпохи раннего железа (частично и бронзы) и практически равна пулю для более ранних этапов истории человечества (исключение составляют лишь области древневосточных цивилизаций).



ЯЗЫК КАК ЭТНИЧЕСКИЙ ОПРЕДЕЛИТЕЛЬ

Тот факт, что язык является одним из главных этнических определителей, общеизвестен и не нуждается ни в доказательствах, ни в обсуждении. В подавляющем большинстве случаев языковая принадлежность совпадает с самосознанием и, таким образом, эти надежные критерии этноса действуют согласованно. Исключения, проистекающие обычно за счет
ненормальных условий, в которые поставлен тот или иной народ чаще всего политикой национальной дискриминации, сравнительно редки. Наиболее яркий пример этому — негритянский народ в США. говорящий на
английском языке, но в результате расистской политики правительства сознающий себя самостоятельной единицей в рамках американской нации. Ф. П. Филин, по видимому, прав когда пишет о редкости таких явлений и о преимущественной приуроченности их к эпохе капитализма.
Но из этого все же не следует, что лингвистические данные являются
решающими, как он предполагает, в любом этническом исследовании.

Начать с того, что очень часто переход на новый язык не сопровождается сменой населения, т. е. новый язык воспринимается в результате культурного, а не этнического взаимодействия [16]. Особенно четко
это можно проследить в тех случаях, когда два вступивших в контакт народа заметно различаются по антропологическому типу и, следовательно, антропологические данные могут прийти на помощь в изучении этнических процессов. Характерные примеры тому на Кавказе — балкарцы, карачаевцы, осетины и азербайджанцы, о чем будет сказано  подробнее дальше.

Второй недостаток лингвистических материалов, гораздо более существенный, заключается в их неполноте, как только мы переходим к  древним эпохам. Правда, это не относится к великим цивилизациям древности, языки которых изучены не хуже современных. Но по сравнению с огромным числом древних народов египтяне или ассирийцы составляют ничтожное меньшинство. Во всех же других случаях находящиеся в нашем распоряжении данные таковы, что допускают самые различные толкования. Вспомним в качестве примера дискуссию о родстве древних
языков Передней Азии с иберо-кавказскими [17] пли о языковой принадлежности дорийского и догреческого населения Апеннинского и Балканского полуостровов [18]. Большинство сведений о древних языках, не имевших своей письменности, дошло до нас в передаче соседей, часто не понимавших этих языков, что еще более усугубляет их недостоверность.

Правда, только что приведенные примеры касаются вымерших языков, и, казалось бы, если язык дожил до современности и имеется возможность привлечь для анализа полные даппые о его состоянии, такие дискуссии исключены. Однако это не всегда верно. Так, например, несмотря на чрезвычайно тщательно собранные и полные материалы не  только по армянскому литературному языку — ашхарабару, по и по его диалектам, до сих пор одт-ш исследователи относят его к индоевропейской языковой семье и устанавливают его родство с древними вымершими языками Балканского полуострова [19], тогда как другие находят в нем
мощный иберо-кавказский субстрат [20]. Но даже если оставить в стороне такие спорные случаи, число которых в общем сравнительно невелико, несмотря на громадные успехи сравнительно-исторического метода в восстановлении древних речевых форм вымерших языков-основ, получающиеся реконструкции даже в пределах хорошо изученных языковых семей нельзя считать полностью надежными. А без этого нельзя считать надежными и заключения о родстве древних языков между собой.

Наконец, следует отметить и то обстоятельство, что лингвистический
состав даже хорошо изученной в этом отношении Европы, особенно населявших ее древних народов, исследован не настолько, чтобы можно было исключить существование в прошлом каких-то неизвестных языков
и даже языковых семей. Обращают на себя внимание в этой связи неясность топонимики Волго-Окского междуречья и трудности ее истолкования с помощью современных языков. Может быть, как предполагает Б. А. Серебренников [21], мы сталкиваемся здесь с вымершим строем речи.
А в этом случае исследователь-лингвист, как правило, бессилен осветить генетические связи вымершего языка, потому что в его распоряжении находятся лишь очень неполные данные, доставленные топонимикой и, следовательно, по необходимости выборочные и носящие очень специфический характер. Кстати сказать, попытки использовать в такой ситуации лингвистические данные и непременно согласовать их со смежными,
в частности с археологическими, привели некоторых исследователей к тому, что па протяжении нескольких лет они высказывали прямо противоположные гипотезы [22].

Несколько слов о топонимике и ее роли в этногенетических исследованиях. Топонимика представляет собой, несомненно, мощное средство обнаружения древних этнических пластов на той или иной территории.
Так, например, распространение балтийской топонимики в Верхнем Поднепровье [23] — факт чрезвычайной важности для этнической истории славян и балтов и выяснения их взаимоотношений. Примеры таких фактов
можно было бы привести во множестве. Но недостаток топонимических материалов состоит в том, что они в подавляющем большинстве случаев не могут быть датированы. Правда, иногда при тщательном анализе названий можно уловить в них какие-то формы словоизменений, приуроченные в истории языка к определенному периоду [24]. Но такая возможность скорее исключение, чем правило. В целом же после установления
с помощью топонимических данных фактов присутствия тех или иных народов на исследуемой территории для определения времени их пребывания на ней все равно нужно прибегать к фактическому материалу
смежных дисциплин.

Подытоживая сказанное, можно утверждать, что значение языка как этнического определителя в современную эпоху еще не дает нам права рассматривать именно лингвистические данные в качестве основной базы для этногенетических построений. Такое преувеличенное использование
одного вида исторических источников в ущерб другим вопреки мнению некоторых языковедов может привести не к объективизации этнического исследования, а к его односторонности и потере информации вместо строгой и полной оценки этнического процесса. Но и противоположная тенденция была бы неправильна: в ряде случаев лингвистический материал дает решающее доказательство происхождения народов на определенной территории.

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ И ЭТНОГЕНЕЗ

Значение этнографических данных для характеристики этнического лица любого народа очевидно. В некоторых случаях особенности культуры и быта не меньше выражают этническую специфику, чем язык. Поэтому этнографические материалы и их тщательный анализ играют огромную
роль в любой серьезной этногенетической работе. Это определяется целым рядом обстоятельств.

Важнейшее из них — дробность этнографической характеристики и
возможность неограниченно ее увеличить, когда речь идет о современном населении. В этом отношении этнографические материалы не уступают  лингвистическим данным о современных языках, дающим представление
о языке во всем многообразии его диалектов. Эта полнота позволяет картографировать этнографические материалы, проследить границы каждого  культурного явления и т. д. Второе обстоятельство — стойкость и относительная неизменность многих обычаев, сохранившихся почти до современности, но уходящих корнями в седую древность [25]. Третье — состоит в том, что по уровню своего общественного и культурного развития многие народы находятся или находились до самого последнего времени на ступенях первобытнообщинного строя, тогда как другие, например народы Советского Союза, участвуют в строительстве социализма. Таким
образом, перед глазами современного этнографа не со страниц древних рукописей и не восстановленная по фрагментарным данным языка, а зримо, воочию проходит почти вся панорама этнического развития, проделанного человеком на протяжении всей своей истории.

Но, с другой стороны, применение этнографических данных в этногенетических целях невозможно без многих оговорок. Основная проблема, которая встает в этой связи,— соотношение стадиального и исторического, что требует для своего решения часто большого количества данных
в каждом отдельном случае. Именно недооценка трудностей этой проблемы приводила многих, например американских, исследователей к установлению генетических связей между этническими группами на основании сходства и в их общественном строе [26]. Здесь явления, имеющие стадиальный характер, без достаточных фактических оснований рассматриваются как показатель генетического родства.

Проблема соотношения стадиального и исторического нашла свое решение в гипотезе хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей, разработанной в советской этнографии [27]. Она свидетельствует, кстати сказать, о том, что явления, носящие стадиальный
характер, не ограничиваются только общественным строем, но занимают
большое место и в материальной культуре, особенности которой отражают уровень и формы хозяйства. На этом основании и выделяются хозяйственно-культурные типы, сходство культуры в пределах которых отражает не общность происхождения, а одинаковый уровень общественного развития и одинаковые формы приспособления к среде. Специфические черты, определяющие принадлежность народа к тому или иному хозяйственно-культурному типу, естественно, мало что дают для выяснения его
происхождения. К тому же конкретное выделение элементов хозяйственно-культурного типа и историко-этнографической общности в большинстве случаев чрезвычайно затруднительно, так как классификация хозяйственно-культурных типов в пределах всего земного шара пока разработана лишь в общих чертах [28]. В целом мы имеем достаточно подробное  этнографическое районирование лишь для отдельных областей земного  шара, что пока заметным образом ограничивает возможности использования этнографического материала в качестве исторического источника.

Однако эти временные трудности, зависящие от состояния изученности предмета, по самому своему характеру преходящи. Гораздо более существенны трудности, проистекающие из характера самой этнографии как науки. Многое из того, что является чрезвычайно важным в историко-этнографическом отношении, безвозвратно ушло из быта, не охваченное своевременно этнографическим исследованием. В тех случаях, когда для получения информации об этих ушедших явлениях можно прибегнуть к сочинениям, написанным несколько веков назад, и к историческим  документам, чаще всего оказывается, что содержащаяся в них информация выборочна и неполна. Сравнительно-историческое сопоставление
данных, относящихся к разным народам, может дать блестящие результаты в реконструкции основных этапов развития хозяйства и общественного строя народа, но не всегда достаточно для восстановления конкретных деталей его этнической истории и его происхождения. Таким образом, сама «современность» этнографии как науки ограничивает ее  возможности в сфере этногенетического исследования.

На основании всего сказанного можно заключить, что этнография в  отношении ее применения в этногенетическом исследовании находится  в несколько лучшем положении, чем история и лингвистика. Сравнительно-историческое сопоставление в области этнографии дает в ряде случаев  более твердую основу для реконструкции древних форм культуры и быта  чем в области языкознания для восстановления древних форм языка.
Хронологический диапазон ее шире, чем исторических источников. Но и  она не может заглянуть в далекое прошлое отдельного народа, приоткрыть завесу над истоками этногенетического процесса без большого  числа гипотез и дополнительных допущений. Последние частично не могут быть обоснованы с достаточной обстоятельностью в силу состояния самой этнографической науки, а частично требуют и всегда будут требовать привлечения смежных дисциплин.



РОЛЬ АРХЕОЛОГИИ
В ЭТНОГЕНЕТИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ


Возможности археологического исследования в этом направлении практически безграничны, так как история человечества началась с изготовления орудий труда, а древнейшие образцы их дошли, как известно,
до настоящего времени и подвергнуты обстоятельному изучению. Таким  образом, в материалах археологии как раз и представлены те древнейшие эпохи истории человечества, в которые с трудом проникают этнография и языкознание. Одно это обстоятельство само по себе обусловливает их непреходящую этногенетическую ценность.

Полнота находящихся в распоряжении исследователей археологических данных и возможность их использования в этногенетических целях  зависят, помимо количества раскопанных памятников, от широты их хронологического диапазона. Чем больший хронологический отрезок охватывает наличный материал, тем проще уловить преемственность между  отдельными этапами, тем легче, следовательно, ставить и разрешать вопросы о местном или пришлом происхождении отдельных комплексов и
их относительной хронологии. Разумеется, и широкий территориальный  охват повышает достоверность и плодотворность сопоставлений. Кроме  того, он дает возможность картографировать отдельные типологические  особенности инвентаря и осуществить переход от типологического изучения данных комплексов к анализу их распространения в пространстве [29].
В общем все эти задачи легко решаются, когда накоплен достаточный  материал. В тех же областях, где его еще мало, такое состояние представляет собой временное явление и при надобности может быть легко преодолено при определенной затрате времени, сил и т. д. Иными словами, неполнота фактических данных в любой области археологии — временный этап, не зависящий от ее характера.

Гораздо более бесперспективна выборочность археологических данных,  проистекающая из специфики раскапываемых памятников. В результате  трагической гибели Помпеи и Геркуланума, консервирующего действия
пепла и лавы, донесшего до нас в целости древние постройки, одежду, утварь, даже пищу — одним словом, всю полноту материальной культуры населения древнего города, в распоряжение археологов поступил уникальный материал. Обычно древние поселения прекращают свое существование внезапно вследствие завоевания врагом и разграбления, а чаще  всего пожара. Ясно, что при этом большинство жилых и хозяйственных
построек вместе с содержащимися в них предметами быта гибнет, а то,  что остается, представляет собой случайную выборку. В том же случае,  если поселение функционирует достаточно долго, последующие поколения  уничтожают следы жизни предыдущих, что также не способствует сохранению археологического инвентаря более древних эпох. Правда, иногда и раскопки многослойных поселений дают прекрасные результаты.
Стоит вспомнить интересную попытку определения этнической принадлежности древнего населения Москвы на основании анализа археологического материала, полученного при раскопках Кремля [30]. Но в целом  такие удачи немногочисленны.

Еще более выборочны археологические материалы, представляющие  собой результат курганных раскопок. Начать с того, что обычай трупосожжения был широко распространен в эпоху железа во многих областях.  Правда, в настоящее время делаются попытки использовать для археологического анализа и погребения с трупосожжением [31], но они пока  не выходят за рамки интересных в методическом отношении, но спорных
предположений. Совершенно очевидно, что получающаяся при этом анализе информация всегда будет очень ограниченной. Далее, погребения  могут быть лишены полностью погребального инвентаря. Пример тому —
могильники такого типа в Туве, которые именно по этой причине долго  не могли быть датированы [32]. Сам по себе этот факт свидетельствует о  том, что стремление обеспечить покойника в загробной жизни всем необходимым не являлось всеобщим и иногда заменялось иными идеологическими представлениями. По инвентарю, который попадал в погребение,  можно, следовательно, судить лишь о некоторых категориях вещей. Это  не значит, что им нельзя пользоваться в этнографических целях. Многочисленные и успешные попытки установления связи различных групп  курганных могильников с летописными восточнославянскими племенами,  начатые А. А. Спицыным [33] и продолженные советскими археологами,
опровергают любой нигилизм по отношению к курганным древностям.
В конце концов многие громадные разделы археологии построены на изучении курганных памятников. Но данные, на которых основаны эти исследования, остаются неполными.

Другой важный факт — неразработанность критериев для выделения  этнических общностей на археологическом материале [34]. Обычно единственным критерием использования какой-либо типологической особенности археологического инвентаря в качестве этнического определителя
является ее закономерное географическое распределение. Но это обстоятельство при всей своей важности не является решающим. Ведь хозяйственно-культурные типы, как мы знаем по этнографическому материалу, также характеризуются закономерным географическим распределением, но они не совпадают с этническими общностями. Так и па археологическом материале: прежде чем класть какой-то признак в основу генетической классификации, следует доказать саму возможность выделения этнических единиц с помощью этого признака, что делается не всегда. В целом проблема далека от своего окончательного решения.

Не спасает положения, хотя во многих случаях и исправляет его, широкое сопоставление археологических и этнографических данных, которое сейчас прочно вошло в практику советских археологических исследований. Происходило это потому, что значение тех или иных особенностей  в культуре в качестве этнических определителей меняется от эпохи к
эпохе и в разных конкретно-исторических условиях. Поэтому результат  этнографических штудий, если даже они были бы более обнадеживающими, нельзя безоговорочно распространять на археологические материалы.

Не приходится сомневаться в тесной связи археологии и этнографии. Определенно можно сказать, что археология — это этнография, опрокинутая в прошлое. Но она напоминает этнографию, из которой полностью
исключены любые представления о народе, этнографию, в которой нет людей, а остались только предметы быта, хозяйственные орудия, постройки — одним словом, материальная культура в широком смысле  слова. Сила археологии в том, что она одна из всех перечисленных  дисциплин непосредственно проникает в прошлое, слабость — в том, что
она находит там лишь искаженные и неполные отражения этнических  процессов древности. Про археологический материал вряд ли можно сказать, что он «нем», как это делает Ф. П. Филин. Однако несомненно,  что этот материал говорит «полушепотом».


АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ
КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

Так как эта проблема обстоятельно рассмотрена в целом ряде работ, ограничусь отдельными моментами, важными для нашей темы. Антропологический материал при своем комплексном использовании, т. е. при наличии палеоантропологических, краниологических и соматологических данных, охватывает практически всю историю человечества и с этой точки зрения выгодно отличается от тех видов исторических источников, которые мы уже рассмотрели. Правда, чем древнее эпоха, тем количество  материалов меньше, а сохранность их хуже, но в конечном итоге имеющиеся лакуны, как и в области археологии, носят временный характер
и будут непременно заполнены в ходе дальнейшей работы. Разумеется,  значение антропологических данных для разных эпох неодинаково, и, например, нет надобности прибегать к их помощи в тех случаях, когда  тот или иной исторический процесс прекрасно документируется другими видами исторических источников. Красноречивый пример привел  Г. Ф. Дебец, справедливо указав, что смешно прибегать к помощи антропологии для доказательства заселения Сибири русскими в XVII в. [35]
Поэтому антропологические исследования простираются обычно на глубокую древность, вскрывая такие связи и общности, следы которых уже  утеряны историей, этнографией и лингвистикой. Но в целом все же
антропологический материал лучше, чем любой другой, помогает в установлении преемственности современного и древнего населения.

Казалось бы, высокая представительность антропологических данных и возможность охарактеризовать с их помощью население древнейших эпох истории человечества бесполезны, если принять широко распространенный и правильный тезис об отсутствии причинной связи между физическими особенностями народа, с одной стороны, и его языком и культурой — с другой, т. е. между расой и нацией. Но отсутствие причинной связи не приводит непременно к отсутствию географических совпадений,
возникших в ходе истории. Возможность широкого использования антропологических материалов в качестве исторического источника обусловливается тем обстоятельством, что мозаика антропологических типов складывается в специфические комплексы у каждого народа, что она определяется конкретно-историческими условиями и отражает происхождение  и этническую историю народа. Разумеется, в ней находят отражение  лишь те исторические процессы, которые связаны со смешением представителей различающихся между собой физических комплексов. Но то же самое можно сказать и об элементах языка и культуры: при отсутствии различий между ними этногенетическое исследование невозможно.

Помимо проникновения в глубокую древность, антропологическое исследование имеет то преимущество перед историческим, этнографическим и лингвистическим, что четко фиксирует примесь инородных этнических  элементов. Уже было отмечено, что появление новых элементов в языке
и культуре совсем не обязательно свидетельствует о притоке нового населения: они могли возникнуть и вследствие культурного взаимодействия.
Но появление нового антропологического комплекса, за немногими исключениями, непременно говорит о примеси нового населения, так как комплекс этот распространяется при переселении людей либо в результате  брачных контактов. В этом заключается громадное значение антропологического материала как тонкого индикатора миграций, особенно в древние эпохи, что невозможно выяснить с помощью данных других наук.

Велико оно и для восстановления демографической структуры популяций
и вообще для решения проблем палеодемографии. Правда, для последних
двух тысячелетий с небольшим немалую роль играет та палеодемографическая информация, которую можно извлечь из анализа письменных  источников, но для более древних периодов палеоантропологический материал является единственной надежной базой палеодемографических  реконструкций.

С другой стороны, нельзя не отметить, что иногда антропология дает  основания предполагать неизменность и преемственность населения, стабильность исторического развития, тогда как на самом деле произошла
смена языка и культуры. Это происходит либо в тех случаях, когда смешивающиеся пароды, как уже указывалось, принадлежат к одному и
тому же антропологическому типу, либо при переходе на другой язык  и восприятии новых культурных навыков под влиянием контактов с более высокоразвитым населением, но без брачных связей с ним. Контроль со стороны смежных данных совершенно необходим и над антропологическим материалом, несмотря на его широкий хронологический диапазон
и непосредственную связь и неразрывность определенных комбинаций
антропологических типов с определенными этническими общностями.



КОМПЛЕКСНОСТЬ ДАННЫХ И ИХ СОПОДЧИНЕНИЕ
Необходимость комплексного подхода к проблемам этногенеза в свете  сказанного настолько очевидна, что соблюдение этого требования можно  объявить первым условием успеха в их решении. Второе условие —
трезвый учет того, что реально можно ожидать от каждого вида исторических источников. На прилагаемой схеме показано их наиболее разумное, с точки зрения автора, соподчинение (рис. 10).

1 Толстов С. П. Некоторые проблемы всемирной истории в свете данных совре-
менной исторической этнографии//Вопр. истории. 1961. № 11.

2 Токарев С. А. К постановке проблем этногенеза // Сов. этнография. 1949. № 3;
Левин М. Г. Этнографические и антропологические материалы как исторический источник (К методологии изучения истории бесписьменных народов) //Там же. 1961. № 1.

3 Дебец Г. Ф., Левин М. Г., Трофимова Т. А. Антропологический материал как  источник изучения вопросов этногенеза // Там же. 1952. № 1.

4 Третьяков П. Н. Этногенетический процесс и археология // Сов. археология. 1962.
№ 4. См. также: Ethnoarchaeology. N. Y., 1979.

5 Кнабе Г. С. Словарные заимствования и этногенез // Вопр. языкознания. 1962.
№ 1.

6 Филин Ф. П. Образование языка восточных славян. М.; Л., 1962.

7 Брюсов А. Я. К вопросу об индоевропейской проблеме//Сов. археология. 1958.
№ 3; Он же. Об экспансии «культур с боевыми топорами» в конце III тысячелетия до н. э. // Там же. 1961. № 3.

8 См. из новейшей литературы: Нерознак В. П. Индоевропейские языки//Сравнительно-историческое изучение языков разных семей. М., 1981.

9 Обзор и критику см.: Сафронов В. А. Проблема индоевропейской прародины. Орджоникидзе, 1983.

10 См., напр.: Черепнин Л. В. Исторические условия формирования русской народности до конца XV в. // Вопросы формирования русской народности и нации. М.; Л., 1958.

11 Алексеева Е. П. Древняя и средневековая история Карачаево-Черкессии: (Воп-
росы этнического и социально-экономического развития). М., 1971.

12 Многочисленные примеры см.: Лихачев Д. С. Текстология. На материале русской литературы X—XVII веков. Л., 1983.

13 Горюнова Е. И. К вопросу о племенной принадлежности летописной мери // Крат,
сообщ. Ин-та этнографии АН СССР. 1953. Вып. 17.

14 Голъмстен В. В. Буртасы // Крат, сообщ. Ин-та истории материальной культуры.
1946. Вып. 13; Алихова А. И. К вопросу о буртасах//Сов. этнография. 1949. № 1.
15 Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962; Он же. Открытие Хазарии: (Истори-
ко-географический этюд). М., 1966.

16 Алексеев В. П., Бромлей Ю. В. К изучению роли переселений народов в формировании новых этнических общностей//Сов. этнография. 1968. № 2.

17 Обзор см.: Дьяконов И. М. Языки древней Передней Азии. М., 1967.

18 Сводки данных и библиографию см.: Гиндин Л. А. Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова. Фрагмент индоевропейской ономастики. М.,
1967; Он же. Древнейшая ономастика Восточных Балкан: (Фрако-хетто-лувий-
ские и фрако-малоазийские изоглоссы). София, 1981.

19 Джаукян Г. Б. Армянский и древние индоевропейские языки. Ереван, 1970. На арм. яз.

20 Капанцян Г. А. Историко-лингвистические работы. Ереван, 1956.

21 Серебренников Б. А. Волго-Окская топонимика на территории европейской ча-
сти СССР // Вопр. языкознания. 1955. № 6.

22 См., напр.: Третьяков П. Н. Восточнославянские племена. М.; Л., 1948; 2-е изд. М., 1953; Он же. Итоги археологического изучения восточнославянских племен /
Докл. IV Междунар. съезда славистов. М., 1958; Он же. По следам древних славянских племен. Л., 1982.

23 Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего
Поднепровья. М., 1962.

24 Подбор фактов см.: Никонов В. А. Введение в топонимику. М., 1965.

25 См., напр.: Златковская Т. Д. О происхождении некоторых элементов кукерского обряда у болгар: (К вопросу о фракийских традициях у народов Юго-Восточной Европы) // Сов. этнография. 1967. № 3.

26 См., напр.: Kroeber A. Cultural and natural areas of Northern North America. Ber-
keley. 1939.

27 Обзор проблемы см.: Алексеев В. П. Становление человечества. М., 1984.

28 Последний вариант классификации см.: Андрианов Б. В., Чебоксаров Н. Н. Хозяйственно-культурные типы и проблемы их картографирования // Сов. этнография. 1972. № 2.

29 См., напр.: Монгайт А. Л. Задачи и возможности археологической картографии
Сов. археология. 1962. № 1.

30 Рабинович М. Г. Об этническом составе первоначального населения Москвы
Сов. этнография. 1962. № 2.

31 Chochol J. Anthropologicky rozbor ludskych zarovych pozustatku z luzickych pohfe-
bist v VJsti nad Labem — Stfekove II a v Zirovicich, okr. Cheb.//Plesl E. Luzic.ka
kultura v severozapadnich Cechah. Pr., 1961; Алексеева Т. И. Антропологический
анализ костных остатков из могильников с трупосожжениями черняховской культуры//Сов. археология. 1975. № 1.


32 Грач А. Д., Нечаева Л. Г. Краткие итоги исследований археологического отряда
ТКЭИЭ//Учен. зап. Тувин. науч.-исслед. ин-та языка, лит. и истории. Кызыл, I960. Вып. 8.

33 Спицын А. А. Расселение древнерусских племен по археологическим данным//
Журн. М-ва нар. просвещения. 1899. № 8.

34 Каменецкий И. С. Археологическая культура — ее определение и интерпретация//Сов. археология. 1970. № 2; Клейн Л. С. Проблема определения археологической культуры // Там же.

35 Дебец Г. Ф. Антропологические исследования в Камчатской области//Тр. Ин-та этнографии АН СССР. Н. С. М., 1951. Т. 17.



О РАЗЛИЧИИ
СИНХРОННОГО И ДИАХРОННОГО СРАВНЕНИЯ
ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ 

ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ 


Применение метода дифференцированного синхронного и диахронного  подхода к материалам фольклористики вследствие своеобразия этой отрасли исторической науки встречает ряд не преодоленных еще трудностей.
Для изучения фольклора как историко-этнографического явления необходимы предварительная разработка и уточнение этого метода в общеэтнографическом аспекте, чему и посвящен в основном этот раздел.

Синхронное сравнение опирается на хронологически одновременные ряды фактов или такие, которые условно предполагаются хронологически одновременными. При диахронном подходе сравниваются те же ряды
однородных фактов, но относящиеся к разным хронологическим срезам.
В первом случае перед исследователем стоит задача выяснения взаимной связи исследуемых явлений, их системности, т. е. принадлежности к однородным или разнородным категориям более высокого порядка, во втором — их динамики во времени. В первом случае целью исследования  является типологическое построение, во втором — историческое. Соответственно этому в философской литературе часто пишут о типологическом  и историческом методах, до какой-то степени их противопоставляя, или  в более широком смысле — о диалектическом единстве логического и исторического .

Интуитивно осознанное еще в античной философии различие между синхронией и диахронией было отчетливо сформулировано применительно к задачам отдельной науки замечательным швейцарским лингвистом
Ф. де Соссюром, приложившим его к исследованию языковых явлений [2].
В общей лингвистике это различие привилось и оказалось чрезвычайно  плодотворным, так как оно впервые позволило не только четко осознать,  но и исследовать системность речи, выявить входящие в ее состав грамматические структуры, получить картину иерархического соподчинения  высказываний и т. д. Сейчас в лингвистическом исследовании различие
синхронного и диахронного сопоставления является фундаментальным  методическим требованием, соблюдение которого дает возможность использования ряда общих принципов перехода от истории языка к его
современному состоянию и наоборот [3].

Плодотворность такого различения на материале языка совершенно  естественно приводит к вопросу, в какой мере оно применимо к явлениям культуры, и в первую очередь к тем, которые исследуются этнографией. Очевидно, самым существенным критерием возможности дифференциации синхронного и диахронного срезов является системность  тех явлений, которые подвергаются рассмотрению. В самом деле, представим себе, что исследуемые факты любого порядка не только в нашем
сознании, но и в действительности не складываются в систему, т. е. по  сути своей не образуют закономерного единства. В этом случае их синхронное рассмотрение не выявит никаких ощутимых связей между ними,  а значит, и каждый факт в своем временном становлении должен рассматриваться отдельно, вне связи с другими. Напротив, при рассмотрении любой системы в каждый момент времени мы выделяем ее функциональное место в более общей системной категории и прослеживаем ее
изменения во времени [3].

Вопрос о системности человеческой культуры возник вместе с развитием в науке системного мышления и осознанием чрезвычайно широких
сфер его применения. Не имея возможности, да и необходимости останавливаться на этапах разработки соответствующих идей, укажу из последних работ на исследования Э. С. Маркаряна [5], в которых сделана попытка проанализировать относящиеся к этой проблеме факты, рассмотреть саму проблему теоретически и дать положительное ее решение, т. е. показать системный характер результатов человеческой деятельности и в
целом системность категории культуры. В русле такого решения лежит  идея системности этноса, разрабатываемая такими различными по своим  взглядам исследователями, как Л. Н. Гумилев6 и Ю. В. Бромлей [7]  аргументация представления об этносе и всех интегрируемых им явлениях как о сгустке информации, осуществленная С. А. Арутюновым и  Н. Н. Чебоксаровым [8], и т. д. Содержание этих работ дает основание  предполагать, что не только человеческая культура вообще, но и какие-то  входящие в ее состав компоненты, например сумма явлений, охватываемых понятием народной культуры (подразумевается в данном случае не  идея народности как обращение к питательной народной почве в истории  многих высокоразвитых культур, особенно полно разработанная на  материале русской литературы [9], а народная культура как явление этнического плана), представляют собой системы разного иерархического
уровня, отличающиеся каждая своей особой структурой.

В рамках такой констатации системности человеческой культуры, а также системности этноса понятия синхронного и диахронного сравнения приобретают особый нетривиальный смысл применительно к анализу этнографических явлений, а их рассмотрение становится насущной  задачей в изучении более общей проблемы генезиса многих особенностей  народной культуры и древности их исторической реконструкции. Если  культура и этнос системны, то, весьма вероятно, могут быть системны  и другие входящие в культуру компоненты, например народное искусство  и порождающие его психологические и этнические представления, совокупность положительных знаний, образующих информационное поле той
или иной этнической или культурной общности, и т. д. Каковы эти системы и какова степень их соподчинения, сколь резко выражены их границы  и что происходит в пограничных областях между ними, как высок уровень их интеграции и какова их структура, наконец, есть ли в человеческой культуре бесструктурные области? Все это вопросы, на которые в  существующей культуроведческой и этнографической теоретической литературе пока нет ответа.

А между тем совершенно очевидно, что при системном подходе синхронное сравнение имеет смысл только в пределах ряда фактов, относящихся к одной системной категории (отрицая системный подход, мы  практически лишаемся теоретической возможности объяснить эмпирически бесспорную бесплодность сравнительного метода при применении к  разнородным фактам). Диахронное сравнение также в первую очередь
эффективно в рамках длительности существования той или иной системы. Но не дает ли оно каких-либо познавательных перспектив при выходе за эти рамки, скажем, при сравнении разнородных явлений, относящихся к одной и той же сфере культуры? Например, археологически
документированного свайного жилища неолитического времени и традиционных европейских типов жилища [10]. Или идеологических представлений
неолитических охотников и рыболовов Прибайкалья, как они зафиксированы в искусстве, и мира идей тунгусо-маньчжурских народов Сибири,  вскрытых этнографическими наблюдениями в XIX — начале XX в.[11]
В практических исследованиях такие сравнения фигурируют очень часто.
Но основной вопрос все же остается при этом без ответа: какой хронологический разрыв максимально допустим между сопоставляемыми явлениями при таком сравнении и в чем лежат критерии возможности или  невозможности самого сравнения, иными словами, каковы хронологические рамки продуктивного использования сравнительно-исторического
метода? [12]

СИНХРОННОЕ СРАВНЕНИЕ
Синхронное сравнение предполагает одновременность сравниваемых явлений. Однако практически полная одновременность сравниваемых явлений в этнографии недостижима, что связано с действием двух объективных факторов. Первый из них состоит в длительности бытования многих элементов культуры. Какие-то традиции застройки, например, сохраняются без изменений минимум на протяжении десятилетий, что демонстрируется данными по восточнославянскому жилищу и жилищу других  народов Европы [13], тот или иной покрой одежды, особенно если он возник
в результате приспособления к суровым условиям среды, как это имело  место у народов Сибири и Арктического побережья Америки, очевидно,  сохранял свои полезные особенности без серьезных изменений столетиями [14].

Второй объективный фактор, вследствие которого невозможно достижение полной синхронности, заключается в способе фиксации этнографических фактов. Как бы ни был объективен исследователь в полевой работе, к какой бы полноте сбора информации он ни стремился, все равно он фиксирует ту или иную культурную особенность в определенный период времени, конкретно говоря, в год своей экспедиции. По отношению
к постройкам может быть фиксирован год создания, но и то с ограничениями и чаще всего только в том случае, когда постройка возведена на  протяжении жизни одного, много — двух поколений перед годом наблюдения. По отношению к предметам одежды такая фиксация уже невозможна или возможна лишь в редких случаях и совсем невозможна, когда
дело касается явлений духовной культуры. Точности датировки не помогает и типологизация конкретных наблюдений, и выделение структурных категорий культурных явлений: экстраполяция неизбежно связана с нарушением синхронии в отдельных случаях, время возникновения выделенных структурных категорий остается неопределенным, а сами категории представляют собой реально существующие, но не воплощенные
в реальных единичных объектах теоретические конструкции, произвольно размещаемые нашим сознанием в синхронной плоскости. Отмеченные трудности остаются в силе и при пользовании старой этнографической
литературой, так как многие из сообщаемых ею сведений вообще трудно  датировать. Поэтому, говоря о синхронном сравнении, нужно не упускать из виду, что синхронность эта относительная и охватывает обычно  самое малое несколько десятков лет.

Такой временной интервал и принят во многих исследованиях, посвященных конкретному сравнению тех или иных особенностей культуры  и быта в эпоху, близкую к современности. Примером тому являются исгорико-этнографические атласы, издаваемые во многих странах. В двух  изданных томах историко-этнографического атласа «Русские», посвященных жилищу, костюму и частично орнаменту на костюме, синхронизируются наблюдения, относящиеся к последней четверти XIX — дореволюционным годам XX в., т. е. охватывающие период примерно в полстолетия [15]. Приблизительно тот же диапазон времени изучаемых и  картографируемых явлений (речь идет, разумеется, о времени их фиксации, а не бытования, которое могло быть значительно больше) характерен большей частью и для атласов европейских стран , [16]. Сложнее об-
стоит дело с материалами историко-этнографического атласа Сибири, созданного на основе изучения коллекций, которые были собраны  преимущественно во второй половине XIX — первых десятилетиях XX в..
но результаты исследования которых экстраполированы на этническую
ситуацию, сложившуюся в Сибири к приходу русских, и картографированы в соответствии с этой ситуацией [171. Аналогичный путь, неизбежный из-за необходимости снять позднее влияние европейского расселения,
был избран и при попытках картографировать панойкуменное распространение тех или иных элементов культуры традиционных обществ,
предпринятых в старых немецких компендиумах, созданных представителями культурно-исторической школы [18], а также в большом сводном  обзоре под редакцией Р. Биасутти, выдержавшем в Италии три издания [19].
Там также наблюдения этнографов, сделанные во второй половине, даже  чаще в последней четверти прошлого — начале нашего столетия, перенесены на этническую карту периода до начала широкой европейской экспансии. Нечего и говорить, что подобная экстраполяция вводит дополнительный момент неопределенности в синхронное сравнение, и совершенно очевидно, что момент этот лишь частично преодолевается за  счет длительности относительно стабильного существования многих элементов культуры.

Что же выявляет синхронное сравнение даже при всех отмеченных  выше ограничениях? Прежде всего оно выявляет многообразие локальных  вариантов любого явления культуры, скажем, форм орудий труда, вариантов социальной организации или основных особенностей тех или других надстроечных явлений. Только панойкуменный охват локальных типов культурной особенности дает возможность представить на заданном отрезке времени (чаще всего близком к современности) все многообразие определенной культурной особенности в разных локальных культурах,
различных этнических общностях и т. д.

Этот результат был осознан еще на заре научного периода в истории этнографии. Целью исследования считалось как можно более полное описание материальной и духовной культуры первобытных народов
с перенесением, когда это было возможно, итогов такого описания на географическую карту. Это было характерно и для эволюционной школы [21],  и для антропогеографического направления и для школы культурных кругов  [22]. Последней мы обязаны особенно широким использованием  карты и синхронного картографирования  [23]. Метод картографирования был перенесен и в археологию, где он использовался для демонстрации географического распространения отдельных культурных элементов (преимущественно типов керамики и отдельных деталей погребального комплекса) в синхронных памятниках [24]. Задача сознательного и последовательного сравнения карт, относящихся к археологическим материалам разного времени, при этом, как правило, не ставилась.

Значительным шагом вперед было соотнесение результатов картографирования культурных элементов с этнической картой. По сути дела,
именно такое соотнесение послужило толчком к оформлению этногеографии, которая целиком является творческим достижением русской и советской науки. Как это часто бывает на первых порах, новое направление
исследований выглядело достаточно аморфным, так как не были осознаны
его действительные границы, предмет исследования  [26].

Дальнейшая его разработка шла как по линии вычленения четких контуров соответствующей проблематики, так и по пути обогащения этногеографии методами, разработанными в смежных науках,— картографическим, демографическим и т. д. [26] Опубликованная в 70-х годах  обширная сводная работа по этногеографии, содержащая обстоятельное изложение теоретических вопросов этой научной дисциплины и ее методологии, иллюстрированная большим числом различных по оформлению  карт, дает довольно полное представление о современном состоянии зна-
ний в этой области [27].

Синхронное сравнение, если оно осуществляется на основе массовых
данных и проектируется на карту, восстанавливает ареалы отдельных вариантов культурных особенностей, помогает понять, распространены ли эти варианты на широких площадях или чересполосно, а также определить характер границ между ареалами, характер перехода от одного типа  к другому — плавный и постепенный или резкий и прерывистый. Старая  монография П. И. Кушнера дает до сих пор не превзойденный по полноте данных разбор характера границ между ареалами различных типов явлений материальной культуры в этнически смешанной зоне [28]. При  сопоставлении с этническими границами видно, совпадает ли распространение любой культурной черты с ареалом одного народа или охватывает несколько народов, является ли, следовательно, данная культурная черта этнически специфичной или нейтральной.

Наконец, произведя синхронное сравнение разных культурных особенностей и сопоставляя результаты, картографически соотнося границы распространения каждого варианта данной культурной черты с ареалами
локальных вариантов других признаков, мы выявляем культурные комплексы, оцениваем степень их выраженности и опять, но уже на ином  уровне, отвечаем на вопрос об их этнической специфике или нейтрально-
сти. Первым обобщением результатов синхронного сравнения на уровне
комплексов была идея культурных ареалов [29], дальнейшее истолкование эти комплексы получили, когда при сопоставлении с этнической картой  они стали рассматриваться как историко-этнографические области, отражающие историческую жизнь народов [30].

Есть еще один аспект оценки таких культурных комплексов, который, по-видимому, открывается синхронным сравнением. Сходные географические условия (хотя сходство это и не было подвергнуто анализу) порождают сходный характер хозяйственной деятельности, а на ее основе, как следствие опосредованного ею приспособления к географической среде,
возникают похожие черты культуры, обозначаемые как хозяйственно- культурные типы [31]. Автор усматривает зародыш идеи ландшафтно-географической обусловленности хозяйственно-культурной деятельности
человечества в старых формулировках В. Г. Богораза-Тона [32] и Л. С. Берга [33] если их освободить от известной прямолинейности. Сам по себе  хозяйственно-культурный тип не есть элементарное явлений, он охватывает многие действительно элементарные ячейки — антропогеоценозы,  составляющие структурное единство хозяйственного коллектива и эксплуатируемой им среды [34]. Но все же сопоставление результатов синхронного сравнения этнографических явлений с панойкуменной картой  ландшафтных зон позволяет как будто уловить тенденции культурной адаптации человечества [35].

Все сказанное свидетельствует с очевидностью, что ни из одной операции синхронного сравнения не вытекают автоматически диахронные выводы, т. е. выводы о генезисе, времени формирования и этапах изменения синхронно рассматриваемых явлений. Может быть, именно поэтому историки культуры и этнографы и прибегают столь охотно к археологии  при реконструкции древности элементов материальной и духовной культуры, а также времени формирования социальных институтов  [36]. Переход от синхронии к диахронии требует специального анализа, но, перед  тем как рассмотреть его формы, необходимо очертить возможности
и границы диахронного сравнения, к которому мы и переходим.

ДИАХРОННОЕ СРАВНЕНИЕ 

В истории этнологической мысли уже была попытка практически осуществить диахропное сравнение и использовать его результаты для восстановления генезиса отдельных элементов культуры. Речь идет о работах Э. Тэйлора и его последователей — представителей основанной им  эволюционной школы [37]. Сравнение в этих работах производилось на  основе охвата, по возможности, всех вариантов анализируемого элемента и расположения их от простого к сложному. Усложнение формы и структуры приравнивалось к временной динамике, и таким образом получался
эволюционный ряд, построение которого опиралось на сопоставление
одновременных данных; фактически имел место переход от синхронии к  диахронии, но с помощью недостаточно пригодных для этого средств.
Поэтому последовательный эволюционный подход в этнографии, выражавшийся в понимании эволюции лишь как монотонного перехода от  простого к сложному, будучи крупным достижением науки для своего
времени, использовался в дальнейшем с оговорками, и мы должны подчеркнуть здесь его ограниченность.

Что в действительности необходимо для диахронного подхода, какие  материалы нужны для проведения его в жизнь? Прежде всего этнографические коллекции и данные наблюдений, относящиеся к разным периодам, охватывающим большой отрезок времени. Затем полнота коллекций и наблюдений, либо позволяющих заполнить исследуемый период
непрерывными рядами фактов, либо допускающих в них лишь небольшие лакуны. Совершенно очевидно, что такая полнота если и достижима, то по отношению лишь к отдельным небольшим территориям и на про-
тяжении сравнительно ограниченного хронологического отрезка. Но и в этом случае получающиеся результаты недостаточно выразительны.

Обратимся в качестве примера к восточнославянскому жилищу, непосредственная фиксация которого может быть доведена до начала XIX в., если же говорить о церковных постройках, то до конца XVII в. Мы говорим в последнем случае об относительно массовом материале, отдельные каменные храмы более раннего времени, как правило, неповторимо  индивидуальны (возможно, они и вообще были малочисленны), и в посвященной им огромной литературе нет единого понимания их генезиса  и динамики отраженных в них архитектурных стилей [38]. С начала XIX в.  можно проследить какие-то изменения, но время, на протяжении которого можно фиксировать эти изменения, исчерпывается 150 годами [39].  Археологически известно и хорошо изучено восточнославянское жилище  эпохи средневековья [40], но углубление информации до эпохи средневековья стало возможным только с привлечением археологических материалов и реконструкций, т. е. с выходом за рамки собственно этнографии.
Исторически засвидетельствованное расселение восточных славян на территории, ранее занятой финноязычным населением, позволяет объяснить  финские элементы в восточнославянском жилище как наследие дославянского субстрата, но и этот вывод получает права гражданства только при
опоре на общеисторическую информацию. Все сказанное о восточнославянском жилище можно повторить и об истории костюма восточнославянских народов

Обращаясь к диахронному сравнению данных об общественном строе,  мы не можем использовать археологические данные, и если мы даже  имеем о нем в редчайших случаях непосредственную информацию, то  она опять-таки является итогом не собственно этнографического, а тщательного филологического анализа, в первую очередь терминологии родства. Примером могут служить социальные отношения в китайском
обществе, которые ввиду наличия письменных памятников можно реконструировать с известными ограничениями на протяжении трех тысячелетий [42].

Чаще же всего собственно этнографические сведения о динамике социальных отношений, основанные на непосредственном этнографическом наблюдении, а не извлеченные из письменных источников и анализа  письменных документов, ограничиваются несколькими десятилетиями.
В качестве примера сошлюсь на попытку реконструкции динамики общественного строя у эскимосов, базирующейся на сравнительном сопоставлении и критическом анализе извлеченных из этнографических отчетов
полевых работников сведений о социальных отношениях внутри отдельных территориальных групп эскимосов [43]. В результате был сделан вывод о господстве у эскимосов в прошлом родового строя и разложении его в процессе расселения, которое, очевидно, было многоступенчатым и
тяжелым в экстремальных условиях Арктики. Но такой вывод выглядит  полностью неоспоримым, только если безоговорочно принять эффективность метода пережитков в восстановлении прошлого, т. е. рассматривать
любое архаичное по форме явление только как наследие прошлого и полностью отказаться от возможности архаичных по форме инноваций [44].
Разрешающая сила этого метода на разных этнографических материалах  теоретически недостаточно исследована, но ясно уже, что его применение нуждается в ограничениях. И действительно, изучение систем родства азиатских эскимосов с восстановлением полных родословных в разных территориальных группах показало, что такие системы родства  больше соответствуют не родовому строю как исходной модели, а системе  эндогамных групп [45]. Последней больше соответствуют и данные о характере физических различий между отдельными популяциями эскимосов [46].

Как мы видим, возможности диахронного сравнения собственно этнографических материалов очень ограниченны. Поэтому в попытках реконструкции этнографических явлений прошлого этнографы-специалисты
прибегают охотно, как уже упоминалось, к данным смежных дисциплин.
Но их привлечение выходит за рамки диахронного сравнения в этнографии, о котором идет речь.



ВЛИЯНИЕ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ СРЕДЫ
НА ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЯВЛЕНИЯ

Выше уже говорилось о концепции, признающей значительное влияние
географических условий, в которых проживает народ, на его хозяйство  и культуру и вылившейся в представление о хозяйственно-культурных  типах и антропогеоценозах. Да и теоретически, даже если отказаться от
положений географического детерминизма, проявлявшихся в разных формах в науке о культуре на протяжении двух столетий ", трудно представить себе полную автономность культурного развития от географической среды не только на ранних, но и на поздних этапах истории человечества. Конкретные формы такого влияния географической среды на
хозяйство и культуру, естественно, очень многообразны, сложны и не до конца выявлены до сих пор [48].

Некоторые аспекты этого влияния, однако, очевидны и отмечены в  исследованиях по хозяйственно-культурной типологии. Характер ландшафта не может не определять направление хозяйства, а господствующие в пределах обжитой человеческим коллективом элементарной ландшафтной единицы благоприятные или неблагоприятные для него условия — интенсивность хозяйственной деятельности. В учении об  агроценозах разработана система энергетической характеристики интенсивности хозяйственной деятельности [49], к сожалению использованная  пока только при анализе высокоразвитого сельского хозяйства. Единое
направление хозяйственной деятельности создает предпосылки для производства сходного хозяйственного инвентаря. Многие ландшафтные особенности (климат, наличие строительных материалов) вместе с характером хозяйства (оседлым, полукочевым, кочевым) определяют в каких-то пределах конструкцию жилищ и тип одежды.

Связи надстроечных явлений с географической средой и хозяйственной активностью еще сложнее и разнообразнее, но и в сфере надстройки  можно заметить какие-то отражения географических условий жизни
и направления деятельности людей. Нацеленная на животных магия  охотников и скотоводов, ритуализация земледельческого календаря и   аграрная магия земледельцев являются тому примером. В сфере искусства, как бы оно ни было стилизовано (а факторы формирования стиля  хотя и остаются недостаточно изученными, но, по-видимому, в свою очередь, включают какие-то воздействия среды), отражается набор животных, составляющих предмет разведения или охоты. В земледельческих  обществах изобразительное искусство обычно еще больше стилизовано,  значительное место в нем занимает растительный орнамент. Многочисленные и убедительные примеры тому, как сходные культурные явления  образуются на основе культурных комплексов разного этнического происхождения вследствие приспособления к сходным условиям географической среды, сосредоточены в ранее упомянутых работах, посвященных хозяйственно-культурной типологии.

Какой вывод, важный для нашей темы, вытекает из всего только что сказанного? Многосторонние связи культуры с географической средой, не всегда доступные конкретному учету, особенно по отношению к древним эпохам, вводят во временную динамику этнографических явлений дополнительный фактор изменений и тем еще больше затрудняют  диахронное сравнение и оценку его результатов: внутренние тенденции
развития этнографических явлений и влияние на них географической  среды, опосредованное направлением хозяйственной деятельности, столь  тесно переплетены, что разграничить их в каждом конкретном случае  практически оказывается невозможным. В самом деле, эти внутренние  тенденции развития могут быть замечены только при сравнении рядов
хронологически разновременных фактов, а при таком диахронном сравнении непосредственное влияние среды невозможно ни исключить, ни учесть  сколько-нибудь полно.



СКОРОСТЬ ИЗМЕНЕНИЯ ЭТНОГРАФИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ

В предшествующем изложении мы довольно часто прибегали к понятию этнографического явления, не давая ему точной дефиниции. Это было возможно, потому что оно использовалось в контексте, в котором шла
речь о внешних по отношению к этнографическим явлениям процессах,
выражающихся в их хронологической дифференциации и во влиянии на них географической среды. Теперь, когда мы подошли к проблеме скорости изменения этнографических явлений, т. е. к одному из аспектов  их внутренней динамики, необходимо дать точное определение этому  понятию.

Вопрос об этнографическом явлении сводится к тому, что в человеческой культуре можно считать этнографической спецификой. Несмотря  на значительные различия в подходе к предмету и границам этнографии
на протяжении всей ее истории и в разных этнографических школах,  до ясности еще далеко, и споры о предмете этнографии, ее основных  проблемах и пограничных с другими дисциплинами областях ведутся до  сих пор и даже среди представителей одной школы, например советской  этнографической [50]. Определение этнографии как науки о народной
культуре в разных формулировках, пожалуй, наиболее часто фигурирует  в соответствующей литературе, но и такая трактовка не исчерпывает существа дела, так как в понятие народной культуры входят многие явления, например фольклор, изучаемый специальной наукой, тесно связанной не только с этнографией, но и с лингвистикой, филологией и литературоведением.

Автору кажется перспективным такой подход к этнической специфике, при котором мы в первую очередь обращаем внимание на факты
не сходства, а различия между народами. Достаточно тривиальное  утверждение, что этническая специфика выражается в том комплексе  культурных и психологических особенностей, которыми данный народ
отличается от других, есть, на мой взгляд, оправданное теоретически и  удобное практически решение проблемы этнической специфики. Этнографию мы определяем как науку о культурных и отчасти психологи-
ческих различиях между народами. Этим подчеркивается, что этническая
психология наряду с этнографией, этнической антропологией, изучением  народного искусства, образуя переходную сферу от этнографии к другим наукам, входит в то же время в этнографию хотя бы своей существенной частью, а именно конкретными результатами этнопсихологического изучения [51]. Этнографическое явление с этой точки зрения есть любая культурная черта, а также любая особенность в сфере коллективной психики (традиционные психологические стереотипы, этническое самосознание, совокупность психических пережитков), которые специфичны для того или иного народа и которых нет в данной форме и в данных сочетаниях у других народов. Итак, культурное и тесно связанное с ним психическое своеобразие составляет основу той оценки этнографии и предмета ее изучения, выражающегося в элементарных этнографических  явлениях и их ассоциациях, которая защищается на этих страницах.
Выявляется это своеобразие, естественно, только через синхронное сравнение при всех его ограничениях, о которых говорилось выше.

Возвращаясь к проблеме, сформулированной в заглавии этого раздела,  мы как вывод из всего только что сказанного должны принять, что скорость изменения этнографических явлений — это скорость нарастания  или, наоборот, ослабления своеобразия культуры и психики того или  иного народа по сравнению с какими-то другими, скажем соседними, народами. Заранее ясно, что в эпоху консолидации скорость нарастания  своеобразия огромна, в эпоху завоеваний, если они сопровождаются разрушением национальной культуры завоеванных народов, наоборот, велика скорость ослабления этнической специфики. Между этими двумя  крайними полюсами располагается переход от быстрых до медленных  изменений этнографических явлений. Быстрые изменения обязаны своим
происхонедением, очевидно, эпохам национального самоутверждения и
стремительного экономического подъема; устойчивость национального  сознания поддерживается конфликтными отношениями с соседями. Как  видим, факторы, влияющие на скорость изменений, многообразны и с
трудом поддаются учету.

Если конкретно рассматривать проблему скорости изменений, то придется признать, что в разных областях культуры скорость эта зависит  от разных причин. Хотя это и не было сформулировано в общей форме,  но этнографы эмпирически пришли к возможности классифицировать  области культуры по степени устойчивости, отсюда и их удельный вес  в исследованиях, посвященных реконструкции общности происхождения  и общих этапов этнической истории. Направление хозяйственной деятельности, например, справедливо считается сильно зависящим от среды  и природных ресурсов; связанные с хозяйством атрибуты материальной  культуры — колесный или гужевой транспорт, формы сельскохозяйственных орудий, основной тип жилища, материалы, из которых шьется
одежда, и часто даже ее покрой — также представляют собой во многом
непосредственную реакцию на географическую среду, ее долготно-широтные, климатические и ландшафтные характеристики [52]. Отсюда весьма  вероятная возможность конвергентного возникновения этнографических  явлений, относящихся к этим сферам культуры. В советской этнографической литературе в противовес тенденции, отчетливо выраженной в американской этнографии, всегда скептически оценивалась возможность  генетического сближения народов на основании сходного общественного  устройства и похожих социальных институтов, конвергентное происхождение которых также считалось в высокой степени вероятным [53]. По-видимому, более значимы для генетического анализа функционально безразличные детали конструкции жилища и покроя одежды, а также  и других явлений материальной культуры, элементы орнамента и орнаментальные композиции, богатые по набору входящих в них компонентов, весьма разнообразные женские украшения, образцы народного искусства, из ритуальной сферы — возможно, например, какие-то детали погребального обряда. Коль скоро в них проявляется в первую очередь  своеобразие культуры народа, мы и должны оценить скорость их изменений. Психологические особенности, входящие в сферу этнографических  явлений (например, этническое самосознание), фиксируются с трудом в  исторической перспективе, изменения в этническом самосознании далеко
не всегда улавливаются даже с помощью анализа исторических источников [54], поэтому и получить сколько-нибудь объективную информацию о  скорости этих изменений практически невозможно.

Отдельные детали орнамента сохраняются, очевидно, на протяжении тысячелетий, знаменуя преемственность в развитии культуры,— красноречивый пример такой преемственности в области восточнославянской  культуры дает нам старое исследование В. А. Городцова о сарматском
происхождении некоторых мотивов русского народного орнаментального  искусства [55]. Но речь идет именно о мотивах, в более сложных случаях  сравнения композиций преемственность гораздо менее очевидна, и даже  при сопоставлении хронологически относительно близких рядов явлений,
например средневековых восточнославянских и русских народных орнаментов, выявляется много различий. Это справедливо и для многих других явлений народной культуры даже на русском Севере, где они сохранялись до недавнего времени в мало потревоженном виде [56]. При   большом числе традиционных элементов в русском народном жилище и
русской народной одежде в целом наблюдаются заметные хронологические различия даже начиная с XIII—XVI вв. не говоря уже о более  ранней эпохе [58]. Эти работы содержат богатый запас сведений и об изменениях в других областях материальной культуры от столетия к столетию.

Правда, в XIII в. русская культура испытала жесточайшее потрясение монголо-татарского нашествия и затем монголо-татарского ига; в начале  XVIII в. большую роль сыграли Петровские реформы. Тем не менее все
отмеченные выше изменения имели место в рамках единой культурной  системы и не привели к ее разрушению. Они падают на период русской  истории, по отношению к которому доказано наличие общерусского самосознания и вообще сложение вслед за древнерусской великорусской народности [59]. Таким образом, примеры свидетельствуют, что внутренние  тенденции развития этнографических явлений реализуются достаточно  быстро и на протяжении нескольких веков могут иметь значительные
изменения. Сложные по своей структуре этнографические явления, по видимому, редко сохраняются целиком, в полностью неизмененном виде,  даже на протяжении нескольких столетий.

Итак, подавляющему большинству этнографических явлений свойственны тенденции к относительно быстрым изменениям даже в тех случаях, когда речь идет о внутреннем развитии, а не о резких внешних  воздействиях — войнах, завоеваниях и т. д. В ряде случаев можно определить направление этих тенденций при сравнении начального и позднейшего компонентов хронологического ряда, но скорость самих изменений при отсутствии многих промежуточных звеньев не устанавливается
точно, так как, по-видимому, эта скорость неравномерна. Безусловно, она  различна у разных этнографических явлений. Все это, помимо уже рассмотренных обстоятельств, вносит еще одну дополнительную трудность в диахронное сравнение. 

О ПЕРЕХОДЕ ОТ СИНХРОННОГО СРАВНЕНИЯ
К ДИАХРОННОМУ

Переход от синхронного сравнения к диахронному в этнографии — это, строго говоря, переход от географии тех элементов культуры, которые изучаются этнографией, к их истории. Диахронное сравнение, как мы убедились выше, имеет многочисленные ограничения, проистекающие не только
от случайных моментов, например от неполноты данных, но и от принципиальных причин: не до конца учитываемого в каждом конкретном случае влияния среды, неодинаковой скорости изменений в конкретной ситуации, обратных влияний надстроечных явлений на темпы развития
материальной культуры и хозяйства. Б связи с этим проникновение в  прошлое, в историческую динамику, с помощью материалов современной  статистики представляет собой часто если не единственный, то основной  путь реконструкции истории отдельных элементов культуры.

Следует сразу же подчеркнуть, что разрешающие возможности этнографии на этом пути относительно скромны. По-видимому, они реализуются при переходе от синхронного анализа к диахронному, только если  речь идет о явлениях, лежащих в рамках единой культурной системы.
При выходе за пределы этой системы, в качестве каковой может рассматриваться культура одного народа (возможно, в отдельных случаях и  группы близкородственных народов), любой переход от синхронного среза к диахронному сопоставлению, к реконструкции динамики по статике  оказывается чрезвычайно сложным, так как примешивается масса дополнительных факторов, действие которых нельзя ни предвосхитить заранее, ни учесть сколько-нибудь объективно. Поэтому автору, хотя он и отдает себе отчет в значении панойкуменного картографирования отдельных  культурных элементов для исследования и понимания форм культурной  интеграции, представляется бесперспективным прибегать к этой операции
в целях диахронной реконструкции. И характер распространения, и величина ареала, и типы границ могут быть при отсутствии специальной  дополнительной информации одинаково успешно истолкованы и как наследие каких-то древних этапов культурной дифференциации и интеграции, и как следствие позднего расселения какого-нибудь народа или  группы народов.

В то же время в пределах одной культурной системы такой переход  возможен и не порождает какой-либо субъективности. Закономерное усиление или ослабление в выражении той или иной культурной особенности может быть использовано как указание на характер и направление расселения, прерывистый ареал с резкими границами между отдельными вариантами культурных элементов — как аргумент в пользу действия центробежных тенденций и изоляции, большие локальные варианты внутри более обширной зоны — как демонстрация образования  локальных этнографических групп внутри одного народа. Но целостная  культурная система остается необходимым фоном и основой всякой диахронной реконструкции, опирающейся на синхронную географию. Существование таких целостных культурных систем не простирается, как  правило, больше чем на одно-полтора тысячелетия. Только в этих хронологических пределах и можно говорить о переходе от синхронного  сравнения к диахронному. Отдельные случаи ранних этногенезов (китайцы, некоторые народы Кавказа, Афганистана, Южной Индии и др.)
не меняют дела по существу. Если мы выходим за эти хронологические пределы, реконструкция возникновения и динамики этнографических явлений возможна только с помощью экстраэтнографических данных —
археологических, лингвистических, анализа письменных источников и т. д.

Все сказанное носит, как всякая теоретическая формулировка, все же  общий характер и требует дальнейшей разработки для того, чтобы быть  приложенным к исследованию конкретных вопросов, затронутых в работе, т. е. к получению объективных выводов о динамике этнографических  явлений, исходя из наблюдений над их статикой, над их структурными  отношениями и географическим распределением в настоящее время.
В частности, заслуживает внимания рассмотрение своеобразия изложенной точки зрения по сравнению с методом «контролируемых сравнений»
предложенным Ф. Эгганом [60]. Можно отметить, что идея системности в связи с уровнем науки его времени была чужда мышлению Ф. Эггана,  рассматривавшего проблему границ применения сравнительного метода  в категориях стадиального подхода и подразумевавшего под этим сравнение в пределах обществ, находящихся на одинаковом культурно-хозяйственном уровне развития.

О границах диахронного сравнения
в фольклористике

Каковы возможности и границы применения всего сказанного о различии синхронии и диахронии в этнографии к изучению фольклора? Автор  сознательно ограничивал себя на предшествующих страницах преимущественно рассмотрением явлений материальной культуры, так как духовная среда жизни любого общества чрезвычайно сложна, фундаментальных исследований социально-психологического направления в этой области пока мало и очень многие аспекты остаются неясными. Склонен,  однако, думать, что этническое в сфере самосознания и вообще в духовной жизни любого народа также носит системный характер, как и другие явления культуры народа или этнической культуры  [61], и на него  может быть распространено все сказанное выше. Таким образом, можно
предполагать что, и фольклор, коль скоро в нем проявляются этническая  специфика и этнические традиции [62], входит в систему этноса.

Однако проблема сложнее, чем она кажется на первый взгляд.
Системный характер фольклора как общественного явления доказывается
многими теоретическими и фактическими разработками [63], но система фольклора не входит в систему этноса в качестве соподчиненного структурного компонента. Скорее следует говорить о пересечении независимых  систем в какой-то пограничной области, которая охватывает место фольклора в культуре народа и сферу этнических явлений в фольклоре. Поэтому трудно разделить взгляд на фольклористику как на ответвление этнографии, с теми или иными оговорками достаточно широко представленный
в современной литературе. Справедливо отмечалось, что культурно-бытовая трактовка различных фольклорных жанров еще не позволяет полностью включать фольклор в сферу этнографии [64]. Вопрос о специфике
и самостоятельности фольклора как общественного явления наряду с
изобразительным творчеством, художественной литературой и т. д. был
рассмотрен В. Е. Гусевым, причем его доказательства опираются в первую очередь на анализ эстетического начала в фольклоре [65]. Фольклор, как и язык, и материальная культура, изучается самостоятельными
науками. Пересечения не лишают эти дисциплины их специфики- Поэтому я не решаюсь пока в свете сказанного экстраполировать  развитые выше соображения об ограниченности диахронного сравнения  на временные ряды фольклорных фактов. Фольклор представляет собой,  по нашему мнению, особую систему огромного объема, начавшую функционировать на заре истории, так как в нем могут быть вскрыты пласты  глубокой древности, что и было неоднократно продемонстрировано конкретными исследованиями.

Этим обусловлена необходимость, учитывая своеобразие фольклора,  выработать специфическую методику его изучения. Однако эффективность диахронного подхода к фольклору, так же как и к этногеографии,
тем не менее будет зависеть от того, насколько исследование ограничится рамками системных структур (народ или группа народов, связанных
к тому же историческим прошлым). Выход за эти рамки приведет  к субъективизму.

1 См., напр.: Кедров Б. М. Предмет и взаимосвязь естественных наук. М., 1962;
Он же. Принцип историзма и его приложение к системному анализу развития
науки // Системные исследования: Ежегодник, 1974. М., 1974. Специально о
проблеме типологического в этнографии см.: Проблемы типологии в этнографии. М., 1979.

2 De Saussure F. Cours de linguistique generate. P., 1922. Первый русский перевод:
Де Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1933. Современное издание с обстоятельными комментариями: Де Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977.

3 Жирмунский В. М. О синхронии и диахронии в языкознании // Вопр. языкознания. 1958. № 5; Косериу Э. Синхрония, диахрония и история//Новое в лингвистике. М., 1963. Вып. 3; Кубрякова Е. С. О понятиях синхронии и диахронии// Вопр. языкознания. 1963. № 3; Общее языкознание: Методы лингвистических
исследований. М., 1973.

4 Более подробно об этом см.: Ляпунов А. А. В чем состоит системный подход
к изучению реальных объектов сложной природы? // Системные исследования:
Ежегодник, 1971. М., 1972; Садовский В. Н. Некоторые принципиальные проблемы построения общей теории системы // Там же; Блауберг И. В., Юдин 9. Г. Становление и сущность системного подхода. М., 1973; Юдин Э. Г. Методологическая природа системного подхода // Системные исследования: Ежегодник,  1973. М., 1973; Блауберг И. В. Целостность и системность // Системные исследования: Ежегодник, 1977. М., 1977; Садовский В. Н. Системный подход и общая  теория систем: статус, основные проблемы и перспективы развития // Систем-
ные исследования: Ежегодник, 1979. М., 1980.

5 Маркарян Э. С. Очерки истории культуры. Ереван, 1969; Он же. О генезисе че-
ловеческой деятельности и культуры. Ереван, 1973.

6 Гумилев Л. Н. Сущность этнической целостности//Вестн. ЛГУ. 1971. № 24.

7 Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. М., 1973.

8 Арутюнов С. А., Чебоксаров II. Н. Этнические процессы и информации//Приро-
да. 1972. № 7; Они же. Передача информации как механизм существования этносоциальных и биологических групп человечества // Расы и народы. М., 1972.  Т. 2. Пожалуй, нельзя не упомянуть здесь и об идее системности религии. См.: Васильев Л. С. Культурно-религиозные традиции стран Востока. М., 1976.

9 См., напр.: Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней
Руси и современность. Л., 1971; Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X—
XVII веков: Эпохи и стили. Л., 1973.

10 Ср.: Монгайт А. Археология Западной Европы: Каменный век. М., 1973; Типы
сельского жилища в странах зарубежной Европы. М., 1968.

11 См. об этом: Окладников А. П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. Ч. 1, 2 //
Материалы и исследования по археологии СССР. М.; Л., 1950. Т. 18.

12 Применительно к задачам этнографического исследования разные аспекты использования сравнительно-исторического метода обстоятельно рассмотрены:
Hundson Ch. The historical approach in anthropology//Handbook of social and cul-
tural anthropology. Chicago, 1973; Этнография как источник реконструкции ис-
тории первобытного общества. М., 1979.

13 Кроме сборника о западноевропейском и центральноевропейском жилище, указанного в примеч. 10, см.: Харузин А. И. Славянское жилище в Северо-Запад- ном крас. Впльна, 1907; Лебедева И. И. Жилище и хозяйственные постройки
Белорусской ССР. М., 1929; Бломквист Е. Э. Крестьянские постройки русских,
украинцев и белорусов // Восточноазиатский этнографический сборник. М., 1956.
(Тр. Ин-та этнографии АН СССР. Н. С; Т. 31).

14 О соотношении традиционных элементов и адаптивных новообразований в ко-
стюме см.: Лрыткова Н. Ф. Одежда народов самодийской группы как исторический источник//Одежда народов Сибири. Л., 1970; Василевич Г. М. Производственный костюм эвенков Нижней и Подкаменноп Тунгусок как исторический источник // Там же. Об отдельных принадлежностях одежды, сохраняющихся без значительных изменений на протяжении огромных периодов времени, см.: Иванов С. В. Старинные трубчатые игольники народов Сибири//Там же.

15 Русские: Историко-этнографический атлас. Земледелие. Крестьянская одежда. Крестьянское жилище: (Середина XIX — начало XX века). М., 1967; Русские:
Историко-этнографический атлас. Из истории русского народного жилища и
костюма. (Украшение крестьянских домов и одежды): (Середина XIX — начало XX в.). М., 1970.

10 См.: Брук С. И. Общеевропейский историко-этнографический атлас // Сов. этно-
графия. 1970. № 6; Он же. Историко-этнографическое картографирование и его
современные проблемы//Сов. этнография. 1973. № 3; Он же. Этнологический ат-
лас Европы и сопредельных стран//Ареальпые исследования в языкознании и
этнографии. Л., 1977.

17 Историко-этнографический атлас Сибири. М.; Л., 1961.

18 В качестве примера см.: Ратцелъ Ф. Народоведение. СПб., 1902. Т. 2.

19 Biasutti R. Le razze е i popoli della terra. Torino. 1959. Vol. 1.

20 Из работ, в которых разносторонне рассматриваются исследования эволюцион-
ного направления и приводится литература, см.: Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М., 1978.

21 В дополнение к указанному труду Ф. Ратцеля см.: Шурц Г. История перво-
бытной культуры. СПб., 1907.

22 Литература и историко-критический анализ: Heine-Geldern R. One hundred years
of ethnological theory in the German-speaking countries: some milestones // Curr.
Anthropol. 1964. Vol. 5, N 5; Voget F. The history of cultural anthropology // Handbook of social and cultural anthropology.

23 Классические работы: Graebner F. Kulturkreise und Kulturgeschichten // Ztschr.
Ethnol. 1905. Bd. 37; Idem. Methode der Ethnologie. Heidelberg, 1911; Idem. Ethno-
logie // Anthropologic: Die Kultur der Gegenwart, ihre Entwicklung und ihre Ziele.
Leipzig; В., 1923. AM. 5.

24 Монгайт А. Л. Задачи и возможности археологической картографии // Сов. ар-
хеология. 1962. № 1.

25 Богораз-Тан В. Г. Распространение культуры на Земле: Основы этнографии.
М.; Л., 1928.

26 Об этом см.: Брук С. И., Козлов В. И., Левин Ы. Г. О предмете и задачах этногеографии//Сов. этнография. 1963. № 1; Они же. Современное состояние исследований по этнической географии // География населения в СССР: (Основные  проблемы). М., 1964. Об этнокартографии см.: Брук С. И., Козлов В. И. Основные проблемы этнической картографии//Сов. этнография. 1961. № 5. В отношении показа разнообразия этнических карт и положенных в основу их выполнения методических и графических приемов уникально издание: Атлас народов мира. М., 1964.

27 Проблемы этнической географии и картографии. М., 1978.

28 Кушнер П. И. Этнические территории и этнические границы // Тр. Ин-та этно-
графии АН СССР. Н. С. М., 1951. Т. 15. Статьи о характере лингвистических и
этнографических границ см.: Проблемы картографирования в языкознании и
этнографии. Л., 1974; Ареальные исследования в языкознании и этнографии.  Л., 1977.

29 Wissler С. The American Indian. N. Y., 1917; Idem. Man and culture. N. Y., 1923;
Idem. The relation of nature to man. N. Y., 1926; Kroeber A. Cultural and natural  areas of native North America. Berkeley. 1939.

30 Левин M. Г., Чебоксаров H. H. Хозяйственно-культурные тины и историко-этнографические области // Сов. этнография. 1955. № 4; Андрианов Б. В., Чебоксаров Н. Н. Историко-этнографические области: (Проблемы историко-этнографического районирования)//Там же. 1975. № 3; Они же. Опыт историко-этнографического районирования некоторых регионов Африки и зарубежной Азии //
Там же. № 4. О неопределенности понятия общности исторической жизни см.:
Алексеев В. П. Историческая антропология. М., 1979.


31 Первую отчетливую формулировку см.: Толстое С. П. Очерки первоначального
ислама // Сов. этнография. 1932. № 2. Пример локального районирования см.:
Линь Яо-хуа, Чебоксарое Н. Н. Хозяйственно-культурные тины Китая//Этно-
графический сборник, II. М., 1961. (Тр. Ин-та этнографии АН СССР. Н. С; Т. 23). Панойкуменное районирование см.: Чебоксарое Н. Н., Чебоксароеа И. А.
Народы, расы, культуры. М., 1971; Андрианов Б. В., Чебоксарое Н. Н. Хозяйственно-культурные типы и проблемы их картографирования // Сов. этнография.
1972. № 2.

32 Богораз-Тан В. Г. Распространение культуры на Земле.

33 Берг Л. С. Ландшафтно-географические зоны СССР. М.; Л., 1931. Ч. 1.

35 Об антропогеоценозах см.: Алексеев В. П. Антропогеоценозы — сущность, типо-
логия, динамика // Природа. 1975. № 7; Юдин д. Г. Системные идеи в этногра-
фии//Там же.

35 В целом о проблеме см.: Man in adaptation. Chicago, 1968. Vol. I, II.

36 Между тем область «немоты» археологических материалов достаточно обширна, и о ней постоянно следует помнить. Об этом см.: Монгайт А. Л. Археологи-
ческие культуры и этнические общности//Народы Азии и Африки. 1967. № 1;
Арешян Г. Культурно-исторический подход к изучению этнических общностей
в археологии // Методологические проблемы исследования этнических культур.
Ереван, 1978; Клейн Л. С. Археология и этногенез: (Новый подход)//Там же;
Арутюнов С. А., Хазанов А. М. Проблема археологических критериев этнической
сцецифики//VIII Крупновские чтения: Тез. докл. Нальчик, 1978; Они же. Археологические культуры и хозяйственно-культурные типы: Проблема соотношения // Проблемы типологии в этнографии. М., 1979; Они же. Проблема археологических критериев этнической специфики//Сов. этнография. 1979. № 6.

37 Тейлор 9. Антропология: (Введение к изучению человека и цивилизации). СПб.,
1908; Он же. Первобытная культура. М., 1939. Общую характеристику работ
эволюционной школы см.: Токарев С. А. История зарубежной этнографии.

38 См., напр., классические работы: Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной
Руси: В 2 т. М., 1961—1962; Каргер М. К. Древний Киев. М.; Л., 1961. Т. 2;
Он же. Новгород Великий: Архитектурные памятники. М.; Л., 1966.

39 См. указанную выше работу Е. Э. Бломквист.

41 Воронин Н. Н. Жилище//История культуры Древней Руси: Домонгольский пе-
риод. М.; Л., 1951. Т. 1: Материальная культура; Рабинович М. Г. Жилища //
Очерки русской культуры XIII—XV веков. М., 1970. Ч. 1: Материальная куль-
тура; Громов Г. Г. Жилище // Очерки русской культуры XVI в. М., 1977. Ч. 1.

41 Куфтин Б. А. Материальная культура русской мещеры. М., 1926. Ч. 1; Масло-
ва Г. С. Народная одежда русских, украинцев и белорусов в XIX — начале
XX в. // Восточнославянский этнографический сборник. М., 1956. (Тр. Ин-та эт-
нографии АН СССР. Н. С; Т. 31). Ср.: Арциховский А. В. Одежда//История
культуры Древней Руси: Домонгольский период. Т. 1; Он же. Одежда // Очерки
русской культуры XIII—XV веков. Ч. 1; Громов Г. Г. Русская одежда//Очерки
русской культуры XVI в. Ч. 1.

42 Крюков М. В. Система родства китайцев: (Эволюция и закономерности). М.,
1972; Он же. Этнографические факты как источник изучения первобытности:
проблема критериев стадиальной глубины // Этнография как источник рекон-
струкции истории первобытного общества. М., 1979.

43 Файнберг Л. А. Общественный строй эскимосов и алеутов: От материнского
рода к соседской общине. М., 1964.

44 О соотношении традиции и инноваций как в целом, так и на конкретных при-
мерах динамики отдельных культур см.: Арутюнов С. А. Современный быт
японцев. М., 1968; Он же. Механизмы усвоения нововведеппй в этнической культУре // Методологические проблемы исследования этнических культур. Ереван,
1978.

45 Членов М. А. К характеристике социальной организации азиатских эскимосов //
IX Междунар. конгр. антропол. и этногр. наук: Докл. сов. делегации. М., 1973.

46 Алексеев В. П., Алексеева Т. И. Исторические аспекты антропологической ди-
намики и дифференциации населения Берингоморья // История, археология и эт-
нография народов Дальнего Востока. Владивосток, 1973. Вып. 1; Алексеев В. П.,
Балуева Т. С. Материалы но краниологии науканских эскимосов: (К дифференциации арктической расы) // Сов. этнография. 1976. № 1; Alexeev V. The genetic
structure of Asiatic Eskimos and coastal Chukchis compared to that of American
arctic populations//Arct. Anthropol. 1979. Vol. 16, N 1.

47 См. напр.: Huntington E. Civilisation and climate. New Haven, 1926; Man's role
in changing the face of the earth. Chicago, 1956; и др.


48 Частный пример такого сложною и многоступенчатого влияния см.: Крупник И. И.
Становление крупнотабунного оленеводства у тундровых ненцев // Сов. этногра-
фия. 1976. № 6.

49 См., напр.: У сков А. И. Агробпоценоз как объект исследования и управления//
Биологические системы в земледелии и лесоводстве. М., 1974.

50 Первое упоминание о ней см.: Толстов С. П. Советская школа в этнографии // Сов.
этнография. 1947. № 4. О содержании этнографии в целом и библиографию см.:
Бромлей Ю. В. Этнос и этнография; Handbook of social and cultural anthropology.

51 Об этом см., напр.: Королев С. И. Вопросы этнопсихологии в работах зарубежных
авторов: (На материалах стран Азии). М., 1970.

52 В качестве примеров можно указать на общепризнанное значение теплого материала в зимней одежде народов Сибири и Севера, конструктивно специфический тип жилища во многих горных районах и т. д.

53 Отдельные примеры см.: Индейцы Америки//Тр. Ин-та этнографии АН СССР.
Н. С. М., 1955. Т. 25.

54 Все связанные с этим трудности демонстрирует работа: Череннин Л. В. Исторические условия формирования русской народности до конца XV в. // Вопросы фор-
мирования русской народности и напии. М.; Л., 1958.

55 Городцов В. А. Дакосарматские религиозные элементы в русском народном творчестве//Тр. Гос. Пет. музея. 1926. Вып. 1; см. также: Рыбаков Б. А. Язычество
древних славян. М., 1981.

56 См., напр.: Динцес Л. А. Древние черты в русском народном искусстве//История
культуры Древней Руси: Домонгольский период. М.; Л., 1951. Т. 2: Общественный
строй и духовная культура.

57 Рабинович М. Г. Жилища; Арциховский А. В. Одежда (1970); Громов Г. Г. Жи-
лище; Он же. Русская одежда.

58 Воронин Н. Н. Жилище; Арциховский А. В. Одежда (1951).

59 Кроме указанной статьи Л. В. Черепнина, см.: Данилова Л. В. Исторические усло-
вия развития русской народности в период образования и укрепления централизованного государства в России // Вопросы формирования русской народности и
нации. М.; Л., 1958.

60 Eggan F. Social anthropology and the method of controlled comparisons // Amer.
Anthropol. 1956. Vol. 56, N 6; см также: Idem. The social organisation of the Western Pueblos. Chicago, 1950; Idem. The Cheyenna and Arapaho in the perspective of  the plains: ecology and society//The American Indian: perspectives for the study of  social change. Chicago, 1966.

61 При всей непривычности терминологического сочетания «этническая культура» оно все больше входит в жизнь и употребляется наравне с выражениями «худо-
жественная культура», «духовная культура» и т. д. См.: Чистов К. В. Выражение
этнической культуры // Методологические проблемы исследования этнических
культур. Ереван, 1978.

62 См. особенно: Долгат У. Б. Литература и фольклор: (Теоретические аспекты).
М., 1981.

63 Токарев С. А. О задачах этнографического изучения народов индустриальных
стран // Сов. этнография. 1967. № 5.

64 Бромлей Ю. В. Этнос и этнография.

65 Гусев В. Е. Эстетика фольклора. М.; Л., 1967.

ПРОДОЛЖЕНИЕ.