О появлении языка, голофразах и обучении труду
13 января 2015 года на сайте журнала Nature Communications была опубликована статья
с описанием экспериментов по влиянию наличия языка на эффективность
передачи информации о создании орудий. Мы попросили прокомментировать
это исследование лингвиста Светлану Бурлак.
Способы обучения в разных цепочках были разными:
1. Обратное конструирование (reverse engineering) — новичок смотрел на готовые орудия, пытался понять, как они сделаны, и сделать такие же;
2. Имитация — новичок смотрел, как умелец делает орудия и пытался сделать так же;
3. «Базовое» обучение — примерно таким же способом, как это делают современные шимпанзе, обучая детенышей колоть орехи: можно смотреть на ученика со значением, делать свои действия медленнее, чтобы он мог заметить все необходимое, менять положение камня в его руках, — но нельзя показывать жестами и, естественно, говорить;
4. Жестовое обучение — умелец может показывать новичку жестами, куда и как бить и т.п.;
5. Словесное обучение — умелец, делая орудия, может говорить о том, что и как он делает, а новичку разрешается задавать любые вопросы.
Конечно, у тех, кто учился делать орудия всего пять минут, получалось хуже, поэтому к концу цепочек результаты скатывались до уровня, достижимого при обратном конструировании. Но в тех «традициях», которые использовали язык, умение утрачивалось медленнее, и орудия у них получались лучше. Из этого авторы эксперимента делают вывод, что изготовление орудий задало новое направление отбора: из тех, кому делать орудия было жизненно необходимо, лучше выживали те, кто передавал свои умения при помощи коммуникативной системы. Соответственно, чем сложнее были орудия, тем более развитой должна была быть система коммуникации, — и именно это привело в итоге к возникновению человеческого языка.
Авторы обсуждаемого исследования имплицитно исходят из убеждения, что язык — это абсолютно целостная вещь, которая либо есть, либо нет. Поэтому в качестве «словесного обучения» у них фигурируют развернутые фразы, построенные по всем правилам современного синтаксиса, например, такие:
"То есть ты всегда пытаешься ударять над бугорком?"
"Похоже, эта часть слишком выступает, а здесь — недоработано, попробуй вот так."
"Найди кромку, есть ли у тебя кромка с черной штукой на другой стороне?"
"Можно опереть ядрище на левую ногу." (Ядрище, анг. flint core — осколок камня, заготовка для производства каменного орудия.)
Все прочие варианты обучения, изучавшиеся в ходе этого эксперимента, не используют язык ни в какой мере — люди либо показывают жестами, либо просто учат других прямыми действиями, как современные шимпанзе. Исследователи вполне закономерно делают вывод, что со словами получается лучше.
Но это не означает, что у хабилисов уже был настоящий язык: дело в том, что существуют коммуникативные системы, промежуточные между языком и его отсутствием. Мы можем их наблюдать, например, у маленьких детей, овладевающих языком. В некоторый момент своего речевого развития ребенок говорит так называемыми «голофразами» — это такие отдельные слова, которые по своей функции равны целым предложениям, например, «Варежка!» может означать «Я потеряла варежку, и мне очень грустно» или «Я нашла свою потерянную варежку, ура!». Авторы статьи пишут, что для правильного изготовления олдувайских орудий надо усвоить несколько понятий, таких, как меловая корка (ее надо снять, прежде, чем делать орудие), плоский край (именно из него должен получиться отщеп), угол удара, бугорок (на который надо направлять удар). Но для того, чтобы передать эти понятия, совершенно необязательно изъясняться сложноподчиненными предложениями — однословных реплик вполне может оказаться достаточно.
Вообще, наш язык удивительно плохо приспособлен для обучения труду — даже по самой пространной словесной инструкции вы вряд ли сможете научить своего знакомого, например, завязывать узел булинь, танцевать падеграс или делать олдувайское рубило. Демонстрация надежнее. Но самое надежное — не просто показ, а показ со словами: человек демонстрирует другому некоторое действие и фиксирует ключевые моменты при помощи слов. Например, в этом качестве могут выступать короткие реплики вроде «Прямее!», «Резче бей!», «Вот сюда просунь», «Вытяни», «Шаг — закрест — шаг — позировка» и т.п., но, вероятно, одиночных слов-голофраз во многих случаях было бы достаточно — особенно для тех, у кого еще нет привычки к предложениям. Эти слова запечатлеваются в памяти ученика, и потом, воспроизводя соответствующее действие, он мысленно проговаривает их, и это помогает ему сделать все правильно. Кстати, жесты при таких объяснениях тоже бывают вполне уместны и способствуют лучшему пониманию — но воспроизводить их, припоминая действие, сложнее, чем слова, потому что трудно делать руками собственно действие и одновременно жесты, указывающие, как его делать правильно.
Авторы статьи делают вполне справедливый вывод о том, что усложнение орудийной деятельности задавало вектор отбора в направлении усложнения коммуникативной системы. Действительно, чем сложнее орудие, тем больше деталей надо учитывать, чтобы его сделать, соответственно, тем хуже работает инструкция, ограничивающаяся отдельными словами, и тем нужнее возможность сказать много слов за одну реплику. А это уже порождает необходимость в настоящем человеческом синтаксисе и других свойствах, отличающих человеческий язык от коммуникативных систем других видов.
Что произошло
Международная группа ученых провела интересный эволюционный эксперимент: проверила, как может передаваться из поколения в поколение технология изготовления орудий. В качестве примера были взяты наиболее примитивные орудия — олдувайские, их и делать просто, и научиться можно достаточно быстро. Собрав в Норфолке две тонны кремня и взяв несколько обученных добровольцев, экспериментаторы запустили «эволюционные» цепочки: человек, уже умеющий делать орудия, в течение пяти минут обучал новичка, тот, овладев если не умением, то хотя бы знанием, обучал следующего, и так далее.Способы обучения в разных цепочках были разными:
1. Обратное конструирование (reverse engineering) — новичок смотрел на готовые орудия, пытался понять, как они сделаны, и сделать такие же;
2. Имитация — новичок смотрел, как умелец делает орудия и пытался сделать так же;
3. «Базовое» обучение — примерно таким же способом, как это делают современные шимпанзе, обучая детенышей колоть орехи: можно смотреть на ученика со значением, делать свои действия медленнее, чтобы он мог заметить все необходимое, менять положение камня в его руках, — но нельзя показывать жестами и, естественно, говорить;
4. Жестовое обучение — умелец может показывать новичку жестами, куда и как бить и т.п.;
5. Словесное обучение — умелец, делая орудия, может говорить о том, что и как он делает, а новичку разрешается задавать любые вопросы.
Конечно, у тех, кто учился делать орудия всего пять минут, получалось хуже, поэтому к концу цепочек результаты скатывались до уровня, достижимого при обратном конструировании. Но в тех «традициях», которые использовали язык, умение утрачивалось медленнее, и орудия у них получались лучше. Из этого авторы эксперимента делают вывод, что изготовление орудий задало новое направление отбора: из тех, кому делать орудия было жизненно необходимо, лучше выживали те, кто передавал свои умения при помощи коммуникативной системы. Соответственно, чем сложнее были орудия, тем более развитой должна была быть система коммуникации, — и именно это привело в итоге к возникновению человеческого языка.
Предыстория
Идея судить о наличии языка у наших ископаемых предков по их орудиям не нова. По мнению некоторых исследователей, например, археолога Иайна Дэвидсона, это едва ли не единственное, что может пролить свет на происхождение языка. Когда-то существовала даже такая теория, согласно которой первобытный человек, делавший орудия, приговаривал сам себе что-то вроде «бум!», «бац!» — и именно из этих возгласов развились в конечном итоге человеческие слова. Некоторые авторы считают, что орудия — свидетельство того, что изготавливавшие их ископаемые люди умели думать символами, а значит, и говорить на языке. Как писал английский археолог Гордон Чайлд, «ручное рубило как стандартизованное орудие есть само по себе ископаемая концепция». Орудийная деятельность связывалась также с развитием доминации правой руки, которая делает орудия, — именно поэтому, как считается, основным для языка является, как и для правой руки, левое полушарие. А может быть, язык возник именно затем, чтобы обучать соплеменников изготовлению орудий, а уж потом обрел разные другие функции? Такое мнение тоже существует.Перспективы
Изучать эволюцию, моделируя ее на цепочках испытуемых, за последние годы стало уже традицией. Лингвисты таким способом изучают, как может возникнуть и развиваться язык, фольклористы демонстрируют студентам, как меняется текст при передаче из уст в уста. Археологи-экспериментаторы тоже не остаются в стороне. Единственно, не очень понятно, насколько современный человек — со своими знаниями, умениями и когнитивными привычками — может служить адекватной моделью человека другого вида, например, Homo habilis, изготовителя олдувайских орудий, но, с другой стороны, других людей у нас сейчас на планете нет.Авторы обсуждаемого исследования имплицитно исходят из убеждения, что язык — это абсолютно целостная вещь, которая либо есть, либо нет. Поэтому в качестве «словесного обучения» у них фигурируют развернутые фразы, построенные по всем правилам современного синтаксиса, например, такие:
"То есть ты всегда пытаешься ударять над бугорком?"
"Похоже, эта часть слишком выступает, а здесь — недоработано, попробуй вот так."
"Найди кромку, есть ли у тебя кромка с черной штукой на другой стороне?"
"Можно опереть ядрище на левую ногу." (Ядрище, анг. flint core — осколок камня, заготовка для производства каменного орудия.)
Все прочие варианты обучения, изучавшиеся в ходе этого эксперимента, не используют язык ни в какой мере — люди либо показывают жестами, либо просто учат других прямыми действиями, как современные шимпанзе. Исследователи вполне закономерно делают вывод, что со словами получается лучше.
Но это не означает, что у хабилисов уже был настоящий язык: дело в том, что существуют коммуникативные системы, промежуточные между языком и его отсутствием. Мы можем их наблюдать, например, у маленьких детей, овладевающих языком. В некоторый момент своего речевого развития ребенок говорит так называемыми «голофразами» — это такие отдельные слова, которые по своей функции равны целым предложениям, например, «Варежка!» может означать «Я потеряла варежку, и мне очень грустно» или «Я нашла свою потерянную варежку, ура!». Авторы статьи пишут, что для правильного изготовления олдувайских орудий надо усвоить несколько понятий, таких, как меловая корка (ее надо снять, прежде, чем делать орудие), плоский край (именно из него должен получиться отщеп), угол удара, бугорок (на который надо направлять удар). Но для того, чтобы передать эти понятия, совершенно необязательно изъясняться сложноподчиненными предложениями — однословных реплик вполне может оказаться достаточно.
Вообще, наш язык удивительно плохо приспособлен для обучения труду — даже по самой пространной словесной инструкции вы вряд ли сможете научить своего знакомого, например, завязывать узел булинь, танцевать падеграс или делать олдувайское рубило. Демонстрация надежнее. Но самое надежное — не просто показ, а показ со словами: человек демонстрирует другому некоторое действие и фиксирует ключевые моменты при помощи слов. Например, в этом качестве могут выступать короткие реплики вроде «Прямее!», «Резче бей!», «Вот сюда просунь», «Вытяни», «Шаг — закрест — шаг — позировка» и т.п., но, вероятно, одиночных слов-голофраз во многих случаях было бы достаточно — особенно для тех, у кого еще нет привычки к предложениям. Эти слова запечатлеваются в памяти ученика, и потом, воспроизводя соответствующее действие, он мысленно проговаривает их, и это помогает ему сделать все правильно. Кстати, жесты при таких объяснениях тоже бывают вполне уместны и способствуют лучшему пониманию — но воспроизводить их, припоминая действие, сложнее, чем слова, потому что трудно делать руками собственно действие и одновременно жесты, указывающие, как его делать правильно.
Авторы статьи делают вполне справедливый вывод о том, что усложнение орудийной деятельности задавало вектор отбора в направлении усложнения коммуникативной системы. Действительно, чем сложнее орудие, тем больше деталей надо учитывать, чтобы его сделать, соответственно, тем хуже работает инструкция, ограничивающаяся отдельными словами, и тем нужнее возможность сказать много слов за одну реплику. А это уже порождает необходимость в настоящем человеческом синтаксисе и других свойствах, отличающих человеческий язык от коммуникативных систем других видов.